Сигарет нет

— Знаешь. Однажды я боюсь, что ты вовсе не вернешься.       Клубы сигаретного дыма поднимались под самый потолок, нещадно ища себе хотя бы клочок места в этой бренной коробке комнаты. Узор с тихим посвистыванием, едва уловимым, вылетал из полуоткрытых губ и растворялся где-то в пожелтевшем углу. Соседи любили принимать ванную до краев. — Откуда такие предрассудки?       Действительно. Зачем каким-то сомнительным мыслям лезть в голову. Интересно, а что лезет тогда в башку омертвевшим по Гоголю людям? Наверное, ничего.       Ах! Как же мы могли забыть. Голова поэта не работает без этих фантазий. Она, к сожалению, вечно живая. Механизмы порой ржавеют, конечно. Ну, это в частности от количества выпитого за вчерашний день.       В эти мгновения кажется, что ковер действительно вертолет. Ты лежишь на нем, втягиваешься никотином, все вокруг плывет, летит, а рядом пустым голубым взглядом смотрит на тебя сомнительный человек и прожигает насквозь. Хотя, с чего бы ему быть сомнительным, если он твой младший брат. — Просто, когда ты уходишь, у меня не остается в пачке блока ни одной сигареты, — продолжает противоречить Глеб, — такая не вселенская пустота.       Странно. Глубоко удивительно. Правда, не на столько, чтобы Вадим обратил свой взгляд на младшего. Потолок будто важнее и интереснее, как впрочем, и сигаретные узоры летящее на него. — Что-то тебя проперло на красивые слова, — усмехается старший, по-прежнему не глядя на лежащего рядом Глеба.       Младший лишь прикрывает веки, если только они сами не закрываются, и поворачивается на другой бок, неуклюже ерзая ногами по старому ковру. Его тоже, в принципе, ничего не колышет. Год за годом жизнь не меняется.       Эти люди разошлись по разным волнам, изредка встречаясь, лишь потому, что тянет дряхлая связь из прошлого — греховный порок. Возможно, разбежались по причине человеческой глупости, а может и усталости. Разбежались условно, но не внутренне. И, как бы не было противно Глебу от того, что все запреты общения, которые он сам себе нанес, рушатся, в душе тупости так и не убавилось. — Предчувствие, — внезапно прошептал младший.       Почему ковер? Почему нельзя усесться на диване? Какая-то странная степень депрессии для них обоих. Ну, ладно Глебсон, но Вадим, что сейчас аж приподнялся на локтях и блеснул карими глазами по съежившемуся рядом мужчине. Разве дашь ему пятый десяток? — Наивный ребенок, — хмыкнул старший и, не спеша, поднялся со своего места. — Глеб, откинь эти свои глупые сказки. Меня в них хотя бы не вмешивай.       Даже смешно рассчитывать на такое. Существовать с самого рождения в этих черных сказках стало даже не принципом, а какой-то возможностью выжить, остаться здесь еще не на много. С тем, кто ближе. Или же творить. Научить чему-то повинующиеся стадо.       Но младший продолжал сжиматься на шерстяном полу гостиной, будто он уже потерял в мире то, что ему так беспрекословно дорого. А часы на стене зловеще стучали, словно предвещая беду, они проходили не первый круг, пока Вадик напяливал на себя зимний свитер, так не по погоде к первым дням весны. Хотя снег и впрямь еще не растаял. В этот раз она выдалась очень холодная. Беда. — Мелкий…       Как только этот голос гулом прошелся в атмосфере, Самойлов-младший почувствовал на своей шее знакомое горячее дыхание: Вадик наклонился попрощаться, видимо снова пора в студию. Да, ему тоже пора на репетицию Матрицы, как полчаса назад.       Теперь все в порядке вещей, когда старший на коленях присаживается рядом с потерянным поэтом и, вдыхая запах его волос, пропитанных тяжелым дымом, тихонько целует где-то в пульсирующую вену на шее. Оставляя после себя родной с детства аромат и звук захлопнувшейся двери, затем повернутого ключа, Глебом самолично.       Глебсон всегда дерзил брату. Всегда злился на него. Ругал матом, но сегодня впервые показал ему, как херово оставаться одним. Наедине со своей чертовой депрессией, которая давно стала закадычной подругой.       Вот только проблема: без Вадика и сигарет нет.       Только почему. Ответа младший уже явно не дождется. Он знал и так все заранее, поэтому сегодня был чересчур мягок, в нем погибла былая суровость взрослого мужчины. Глеб в последний раз решил открыться брату, потому что знал.       Первая в жизни скупая слеза из-за брата покатилась по шершавой щеке. Первая и последняя.       Всегда черствый. Всегда неприступный. Всегда отрицающий желание контакта со старшим. Теперь навсегда мертвый в душе и понимающий, что сраное шестое чувство не врет.       Глеб не сказал Вадиму почему он так дрожал, почему так часто за их сегодняшнею встречу прижимался холодными пальцами к теплому боку брата, оставлял жгучие засосы и до крови кусал губы. Не ответил и на то, почему так часто жалел о разрыве Агаты, хотя раньше был рад этому, припоминал разные расставания и моменты из их пересечений.       Тишина, видимо она будет давить теперь бесконечно, как космос пожирает планеты и звезды. И стук часов, прекратившихся прямо со звонком телефона, говорил только об одном. О том, что ждет младшего на линии звонка.       Он не торопясь встал, встряхнув затекшие руки и, накинув на себя куртку Вадика, как оказалось, которую он забыл, уходя сколько-то времени назад, ледяными пальцами поднес разрывающуюся трубку к уху.       Это должно было однажды случиться. Но поэт глух и нем. Он не готов.       «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого не жалели».       Звонили сообщить о найденном теле Вадима Рудольфовича Самойлова. Время смерти пришло на 22:20 ночи. Причина выясняется.       Курить нечего. Вадик больше не придет.