Эван, эвоэ!

Каспиан сидел у костра и увлеченно всматривался и вслушивался, желая заметить всё — и ничего не упустить. Над поляной, осиянной теплыми отсветами пламени, под беспрестанно шепчущими кронами, под бархатным куполом неба, усыпанным звездами, вилась песнь деревьев. Напев был совсем прост — но в нем трепетало такое ликование, такое взволнованное предвкушение скорого веселья, забав, дикого празднества — и такая молодая, неудержимая сила жизни, что песня эта захватывала каждого, кто ее слышал. Что-то волнующее звучало в несложной мелодии — некий властный и радостный призыв, и Каспиану было странно и чудесно слушать ее, звучащую то торжественно-гулко, то словно издалека, глухо и загадочно, в густой зеленой тьме леса. А сипловатые флейты фавнов играли будто бы сами по себе, нисколько не считаясь с песней, и изредка, тихо-тихо, таинственно звенели во мраке цимбалы, будто сам лес тревожно бормотал о чем-то. Удивительно, но все эти нестройные звуки складывались в жутковатую, дикую и в то же время радостно-взволнованную музыку лесного пиршества. Непривычен был для Каспиана этот праздник в ночи. В сумраке мелькали изменчивые огни факелов — они трещали и рассыпали искры, такие же буйные, как и менады, которые их несли — вернее, не несли, а бежали, размахивая гудящими факелами, отчего алый свет, бросаясь из стороны в сторону, скакал по всей поляне. И то ли от этих кратких вспышек пламени в темноте, то ли от свиста флейт, всё вокруг казалось Каспиану чудным сном, видением, где метались, прыгали, топотали звери — говорящие и неговорящие… Старые нарнийцы, всё прибывая и прибывая, плясали вокруг костра — никогда прежде Каспиан не видел подобного танца: они неистово кружились, вскидывали руки, изгибались, обнимали друг друга, хлопали в ладоши и кричали: «Эван, эван, эвоэ-э-э!» Вспышки пламени выхватывали из темноты то запрокинутую голову в виноградном венке, то причудливо сплетенные руки, то крепкие ноги, бьющие в землю в едином, будто раскачивающемся, ритме. Они проносились перед Каспианом в круговерти темноты и огней, в какофонии вскриков, рёва, визга и песен, в бое тимпанов и свисте флейт; и, наблюдая за ними, Каспиан чувствовал в этой безумной пляске, в этой дикой музыке леса нечто пусть и не понятное ему, пугающее и разнузданное, но бесконечно живое, полнокровное, могучее… Это была жажда свободы, кипение молодости, ликование пробуждающейся жизни. «Чудные создания! — думал Каспиан. — Необыкновенные создания!» Он смотрел на озаряемых красными отсветами плясунов, всё ускоряющих танец, отчего весь лес волновался и звенел — Каспиан ощущал это не телом, а душою — и дивился веселому этому народу, который жил какой-то другой, отличной от тельмаринцев жизнью в другом мире — мире лесного мрака, лесных существ и лесного волшебства, мире, скрытом от посторонних глаз: так редкие отсветы факелов выхватывают отдельные причудливые фигуры, в то время как во мраке, должно быть, разгорается главная пляска; и в их песнях Каспиану слышались отзвуки стародавних времен — Золотого века Нарнии. Вдруг воцарилась тишина, такая же густая, как и мрак, обступавший костер, — но в ней чувствовалось присутствие многих существ, напряженно застывших в темноте и ожидающих чего-то очень важного. А потом перед Каспианом возникли две фигуры, которые двигались вокруг костра: одна — большая, величественная, как вековой дуб, одолевший все бури, другая — тонкая и изменчивая, как туман на болоте. Постепенно Каспиан начал различать тихий, но настойчивый, неотступный говор, по велению которого вспыхивали и вытягивались языки пламени, ярче освещая движущиеся вокруг костра фигуры Аслана и Вакха. Они ступали медлительно, величаво, слаженно, будто исполняли какой-то ритуальный танец: то непрерывно шли по кругу — Аслан размеренно встряхивал гривой, а Вакх ударял в тимпан, задавая ритм частившим в лесу цимбалам; то отступали на несколько шагов; то сходились так близко, что огромная фигура Аслана заслоняла собою костер. Но вот, повинуясь негромкой речи Аслана и Вакха, пламя вытянулось, поднялось высоко и уже не опадало — захватывая всё больше и больше земли, оно разгоралось с веселым треском. Говор Аслана и Вакха стал громче, будто их голоса вместе с костром набирали силу, — в нем появилась напевность, тоже дикая и жутковатая, и в каждом слове неведомого языка звучала древнейшая древность. Каспиан не понимал слов, но напев Аслана не казался ему чуждым, ибо слышалось в нем что-то знакомое с детства, как полузабытое самое первое воспоминание. Костер теперь горел ровно и высоко, и ярко освещал Аслана и Вакха — их лица, одухотворенные властным призывом, их глаза, в которых почти зримо разливалось великое, священное лесное волшебство, их фигуры, будто разросшиеся, сроднившиеся с древней тьмой старой Нарнии. Колдовской силой наливались их голоса — в них звучала древняя мощь леса и неодолимая зеленая его магия, магия дремучей чащобы, заповедных мест, сокрытых лесных рек и гиблых болот. Каспиан слушал их — и осознавал: то, о чем он только догадывался прежде, о чем рассказывала ему по вечерам старая няня, что иногда являлось ему во снах и слышалось ночами, когда тьма, казалось, близко подступала к окнам королевского дворца и вела свой тайный разговор; то, чей свет Каспиан угадывал в глубине глаз доктора Корнелиуса и то, что ушло в непролазные чащобы с приходом тельмаринцев и таилось там — всё стало теперь самой сутью жизни. Древняя магия и древние тайны леса торжественно зазвучали в Каспиане. Костер весело гудел, вплетая свой голос в заклинание Аслана и Вакха и в бой цимбал. Старые нарнийцы, скрытые лесным мраком, нетерпеливо ожидали — Каспиан слышал, как они двигаются за деревьями. Но с некоторых пор ему начало чудиться, что не только они бродят вокруг поляны, что чаща полнится и кишит неисчислимыми существами, следящими за обрядом, что это их призывают Аслан и Вакх, и что со всего леса стягивается к костру нечто неведомое и невиданное. Когда же Аслан и Вакх остановили свой танец и Аслан застучал лапами в землю, а Вакх часто забил в тимпан, Каспиан уже был уверен, что за спиной у него притаилась незримая толпа, так же, как и он сам, завороженная песнью. Вдруг крик, визг, рёв прокатились по лесу. На поляну, восторженно гомоня, выбежали менады. Костер взметнулся до небес, цимбалы и тимпаны частили не умолкая. Юная дева с разметавшимися волосами, в большом венке, подхватила Каспиана под руку, диковато улыбаясь, и почти выволокла его к костру. Каспиан не противился, ибо и сам уже давно сгорал от желания присоединиться к буйному веселью Вакха и его свиты — ему передалось их озорное безумие. Оглушительно зазвенели цимбалы, один из фавнов схватил Каспиана за другую руку, и большой хоровод с улюлюканьем понесся вокруг разгоревшегося костра так стремительно, что у Каспиана захватило дух, а хоровод с каждым кругом всё ускорял движение — вприскачку, топоча и визжа. Огонь ревел, дышал жаром Каспиану в лицо, сыпал искрами, вознося свои языки к темному шатру неба над головами. Всё сливалось перед глазами Каспиана в один полыхающий, несущийся куда-то поток света, и ему чудилось, что бесчисленные существа беснуются, ревут и топочут во мраке леса вокруг поляны. Странен был этот безумный хоровод без песни, лишь под оглушительный бой тимпанов, но Каспиана захватила его дикая прелесть, и весело, весело было ему скакать, переплетая руки с разгоряченными менадами, сатирами и фавнами, танцуя вокруг пышущего жаром костра, ощущая всем своим существом веселье, возбуждение, ликование других, и предчувствуя что-то еще большее, могучее и радостное. Неожиданно танцующие остановились, расцепили руки и рухнули на землю. Каспиан, потеряв равновесие, повалился вместе с ними. Они вновь вскричали: «Эван, эвоэ-э-э!», простирая руки кто к небу, кто к земле, кто к лесу, и Каспиан тоже кричал, ибо упоительно-радостно было ему присоединять свой голос к зову Старых нарнийцев, и неведомых существ в чаще, чей гомон он уже явственно улавливал, и вдруг засвистевших, защелкавших птиц, и даже самих деревьев — к нетерпеливому и ликующему призыву всей Нарнии. Сам лес, казалось, наполнился безудержным восторгом. Рёв и топотанье слышалось во мраке вокруг поляны, чьи-то писклявые голоски и жуткое бормотанье, храп, биение крыльев, звериный рык, хохот… Старый лес бесновался, и в эти мгновения Каспиану открылась огромная, страшная, грозная красота его зеленой тьмы. А когда постепенно всё смолкло, менады, обессилевшие, упали лицами в траву, шумно дыша, и чей-то сильный молодой голос завел песню. Поразительно звучно и привольно разнеслась она в тишине, и уже что-то новое, столь же ликующее, но другое, послышалось в ней Каспиану. Он сел и огляделся. У костра, рядом с Асланом и Вакхом, стоял Верховный король Питер — Каспиан изумился, какой красивый, сильный, ясный голос оказался у него, и, всмотревшись, понял, что и сам он красив — торжествующей красотой юности. В его ликующей песне было что-то настолько могучее, отчаянно-дерзкое, радостное, пронзительное до слез, что Каспиана охватило сладостное томление, и в эти мгновения безоглядно полюбил он всех вокруг. Ошеломленный незнакомым ему доселе волнением, он затуманенным взглядом смотрел на пирующих, на костер, на деревья, на Питера, чье лицо в отсветах костра казалось Каспиану таким же диким и прекрасным, как и лицо Вакха, стоявшего рядом, — и чувствовал, что запьянел от вина и от бесконечной любви, о которой пели ему звезды. Пронзительно-радостно было ему и в то же время грустно ощущать себя плотью от плоти этого леса, этой земли, этого ласкового ночного неба; и Каспиан смеялся, сам не зная, чему, и на глаза у него наворачивались слезы. Едва смолк голос Питера, как Каспиан очутился в кромешной тьме. Он озадаченно вертел головой и тер глаза, а вокруг нарастал шум — Каспиан слышал шепот, смех, топоток, словно кто-то маленький пробегал мимо… Костер потух, и Каспиан не знал, куда ему идти и нужно ли идти вообще. Неожиданно чьи-то гибкие руки обвились вокруг его шеи; кто-то расхохотался и захлопал в ладоши, и что-то горячее запрыгнуло Каспиану на спину, а его лица коснулось жаркое дыхание. Каспиана охватил внезапный ужас — он вскочил и бросился бежать, а какое-то огромное, судя по топоту, существо кинулось за ним. Крохотные холодные ручки хватали Каспиана за ноги и рвали на нем тунику, безумный хохот несся по всей чаще, а существо, гнавшееся за Каспианом, шумно дышало и порыкивало, и преследовало его, пока Каспиан не углубился в самую чащу. После вспышки буйства и ликования лес, казалось, поутих. Разгульное веселье сменилось негой. Каспиан шел в темноте, наполненной таинственными лесными звуками, отдаленными наигрышами тростниковых флейт и еле уловимым быстрым говорком притаившихся в нем существ, и озирался, желая разглядеть и запомнить все открывшиеся ему красоты и страхи. На миг показывались во мраке то горящие глаза, то косматая когтистая лапа, то морда неведомого зверя; что-то с тихим шорохом проносилось под плотным пологом листвы и торопливо шмыгало по слою прошлогодних листьев, и там, где сгущался мрак, что-то толпилось, обступая идущего вперед Каспиана, перешептываясь, фыркая и посмеиваясь. Казалось, все таинственные обитатели леса собрались вокруг Каспиана, чтобы поглядеть на него и самим перед ним покрасоваться. На земле, куда ни бросишь взгляд, распускались цветы, разбегаясь яркими крапинками и напитывая воздух дурманящим благоуханием. Бесконечный темный лес впускал Каспиана в свою чащобу, а невиданные твари разглядывали его и проносились так близко, что Каспиан чувствовал прикосновение чего-то мохнатого и теплого, и свистящими голосами шептали что-то ему вслед. Он глядел на могучие стволы, узловатые корни, клубящийся зеленый мрак и рассыпавшиеся вокруг цветы, и бесчисленные странные, но приветливые лица показывались ему из темноты. В просветах меж деревьев замелькали огни. Приблизившись, Каспиан увидел маленькое лесное озеро и фавнов с нимфами, резвящихся на берегу. Кто-то задорно играл на флейте, одни танцевали, обнаженные, другие, исполненные неги, любовались звездами, сидя и лежа на траве, третьи плескались в озере, брызгаясь, визжа, хохоча, отчего вода точно кипела; а все деревья вокруг пестрили разноцветными лентами — они переплетались, трепетали, вздымались и опадали, как живые. Каспиан притаился за деревом. Горел костерок, отбрасывая красные отсветы, которые рассыпались сверкающими бликами на растревоженной, пошедшей волнами поверхности озера. Фавны и нимфы гомонили, играли, гонялись друг за другом вокруг костра, танцевали, обнимали друг друга — в волнующейся воде отражались нечеткие, причудливые силуэты. Вот группка сатиров, хохоча и перекликаясь, подбежала к озеру, и одного из них столкнули в воду — тот упал, подняв тучу брызг, всё озеро заколыхалось, а вслед за ним попрыгали остальные. Они принялись ловить наяд, и те обрадовано заверещали; завязалась веселая борьба, плеск воды и возбужденные крики заполнили всё вокруг. Каспиан невольно залюбовался купальщиками, чьи гибкие тела влажно блестели в горячем свете костра, обдаваемые сверкающими брызгами. Они были сильные и ловкие, и игривые, как молодые животные, которых пьянит собственная сила и юность; Каспиан угадывал, что привольно живут они, вдоволь проказничают и крепко любят — всё в них дышало силой, свободой, неудержимой жизнью… Бесстрашно, наивно и изумленно взирали они на свой мир. Миновав озеро, Каспиан бездумно шел дальше — он потерял счет времени, страшная красота леса захватила и не отпускала его. С любопытством рассматривал он то неведомого зверя, притаившегося в чаще, то невероятной красоты цветок, то причудливый корень, то птицу, которая томно, почти по-человечьи вздыхала в зарослях. Возбужденные голоса Старых нарнийцев и радостный их смех разносились по лесу, им вторили другие, и лес полнился веселым гомоном. Каспиан замечал мелькающие среди деревьев огни костров, слышал шум буйных игр, улавливал отголоски песен. Вот мимо Каспиана, галдя, пронеслась хмельная ватага фавнов во главе с мистером Тумнусом; они размахивали факелами, пританцовывали на ходу, распевали песни и весело приветствовали Каспиана, соблазняя бежать с ними. Каспиан с улыбкой покачал головой. Фавны умчались с песнями и смехом, и он двинулся дальше. Но не успел Каспиан сделать и нескольких шагов, как навстречу ему резво выбежала дриада, гибкой рукою придерживая венок; густые волосы ее растрепались, разноцветные ленты летели по воздуху. Вслед за нею, хохоча и улюлюкая, бежали трое сатиров. Сам того не заметив, Каспиан забрался в какой-то особенно уединенный уголок леса: вокруг плотно сплетались черные ветви, валежник громоздился так высоко, что преграждал путь, а сквозь густую листву вековых деревьев не проникало даже дыхание ночного ветра. На ощупь Каспиан стал пробираться через кусты и нагромождения упавших веток, оступаясь на бугрившихся под ногами корнях — и вдруг услышал прерывистый шепот. Сразу вслед за этим он различил в темноте две обнаженные мужские фигуры, и в одной из них узнал Вакха, — тот не замечал никого, увлеченный своим спутником — юным фавном — и глухим от нежности голосом продолжал что-то говорить ему, лаская стройный стан. Смущенный, Каспиан отвернулся и пошел прочь, слыша за спиной сладострастные стоны. Он не знал, отчего увиденное и услышанное в эту странную хмельную ночь так его взволновало. Каспиан шел без цели по волшебному лесу, который полнился тихим радостным смехом, любовным шепотом и нежными стонами, и его мысли снова и снова возвращались к песне короля Питера и его красоте, вдруг открывшейся Каспиану. Раньше он и не знал, что может любоваться Верховным королем так, как любовался им у костра — не героем из стародавних времен, как прежде, не королем — одним из Четверых, а прекрасным юношей. Чувство, испытанное Каспианом тогда, словно бы выросло из прежнего восхищения, но теперь стало много больше и много слаще, и в любое другое время Каспиан устыдился бы своего томления — но не сейчас, не в эту веселую праздничную ночь, когда все вокруг были немного сумасшедшими. Едва Каспиан осознал это, как всё его существо расцветилось и разгорелось радостью, ибо он понял, что нет ничего прекрасней, правильней и упоительной того чувства, что его охватывало; он рассмеялся, сорвался с места и устремился в чащу, всецело отдавшись пьянящему колдовству Вакха. На тихой зеленой поляне, усыпанной цветами — их желтые звездочки покачивались в траве, словно бы отражая звезды на небе — Каспиан встретил Питера. Он нисколько не удивился, как не удивился и Питер, ибо каждый из них ощущал — всё, что происходило этой ночью, было не случайно и полно смысла. Точно по волшебству из мерцающего далекими огнями полумрака появилась нимфа; в своих гибких, зыбких руках она несла кувшин вина. Грациозно приблизившись к Каспиану и Питеру, нимфа с торжественным поклоном подала им кувшин и неспешно удалилась, растворившись в лесном сумраке, но Каспиан и Питер даже не заметили ее ухода. Каспиан пригубил терпкого густого вина и передал кувшин Питеру — и так они пили, пока не осушили кувшин, и вино жарким огнем разлилось в их телах и в их душах. А после Каспиан вгляделся в лицо Питера, пылающее от вина и магии Вакха, кружившей им головы, — и не увидел в нем далекого короля из легенд. Искрящийся восторг захлестнул Каспиана; он потянулся к Питеру, и тот потянулся к Каспиану, словно кто-то невидимый подтолкнул их друг к другу. Они опустились на землю. Густая шелковая трава приняла их подобно мягкому ложу, и Каспиан вдруг услышал, как шепот, наполняющий лес, складывается в колдовскую музыку любви. Он не произнес ни слова, и Питер тоже молчал, но, заглянув в глаза друг другу, они поняли всё — и рассмеялись, удивленные тем, насколько всё просто. Праздничная ночь будто срывала все покровы. Приподнявшись, Каспиан притянул Питера к себе, и их губы слились в поцелуе — горячий и долгий, он имел вкус сладкого вина, пряных трав, росы и звезд; и тихий стон Каспиана вплелся в песнь леса. Они не спешили — им казалось, что ночь будет длиться вечно, а пир никогда не закончится. Обнаженные, они лежали рядом на теплой душистой земле, целовали и ласкали друг друга, скользя ладонями по разгоряченным телам. Всё вокруг благоухало вином и цветами. Над ними переливалось усыпанное звездами ночное небо, кроны деревьев склонялись над поляной, а зеленый лесной мрак укрывал их точно пологом. Повсюду разливалось волшебство Вакха. Каспиан прижимался к Питеру, словно стремился слиться с ним полностью, и по его телу пробегала дрожь блаженства и радости. Никогда он не решился бы на подобное, и Питер никогда не позволил бы ему, но сегодня фавны и нимфы танцевали вокруг костров, Силен разъезжал на осле, потягивая вино из меха, менады славили Вакха, а деревья пели, устремляя свою торжественную песнь к смеющимся звездам — и всё было возможно. Каспиан опустил руку и накрыл ею плоть Питера, налившуюся силой и твердостью, и в то же мгновение рука Питера легла на его плоть — с губ Каспиана сорвался стон, сразу же заглушенный поцелуем. Охваченные пронзительным, до боли, восторгом, они устремились вперед, всё ускоряя движение, как до того ускорял движение хоровод Старых нарнийцев, и Каспиану в самом деле чудилось, что он несется в безумной пляске вокруг костра, и пламя пышет жаром ему в лицо и рассыпает искры, прожигающие самую душу. Гудящий костер взметался выше и выше. Лес полнился гомоном и песнями. Каспиан запрокинул голову, сраженный наслаждением столь великим, что, казалось, еще мгновение — и сердце не выдержит, разорвется, сгорит, охваченное буйным пламенем. Он увидел шепчущую листву над собою, звезды и бесконечную глубину темно-синего неба… А в следующий миг всё заволоклось огненным туманом, озарилось ослепительной вспышкой, громогласная песнь Вакха взметнулась к небесам, звезды отозвались мелодичным звоном — и Каспиан, вскрикнув, забился в объятиях Питера, обжигая его руку своим горячим семенем. Тяжело дыша, они лежали, по-прежнему прижимаясь друг к другу. Каспиан ощущал биение сердца Питера, а Питер — стук сердца Каспиана, и их дыхание сливалось в одно. Песнь леса смолкла, смолкли и голоса пирующих, и вскоре воцарилась такая тишина, что Каспиан и Питер услышали шелест листвы, поскрипывание веток и журчание воды в камнях брода у Беруны. В лесной тьме догорали костры. Каспиана клонило в сон — положив голову на грудь Питера, он прикрыл глаза и медленно погрузился в ласковые теплые волны. Вскоре дыхание Питера стало спокойным и ровным. Старые нарнийцы спали, улегшись там, где их застала дрема, и рядом с каждым были хорошие друзья; а с ночных небес на них радостно взирали Луна и звезды.