***
Первые робкие звуки вплелись в затаившую дыхание ночь, и воины Тоётоми едва не подпрыгнули у себя в засаде. Они не сразу сообразили, что на флейте играет Катакура, тот самый Правый Глаз... И не сказать, что играл он как-то особенно хорошо, или что Хамбэй был большим любителем музыки, но простая мелодия, так легко связавшая вместе и лес, и поля, и поместье Датэ, и молодую луну в небе, отчего-то поразила Такенаку Хамбэя в самое сердце. Прижав руку к груди, он сделал шаг, ещё один – и солдаты его шагнули вместе с ним. Умом Хамбэй понимал, что поступает глупо, но ничего не мог поделать: мелодия всё вилась, оплетая теперь уже и солдат, и заложников, и его самого, и Катакура обнимал флейту губами, и голова кружилась оттого, что забыл дышать… Катакура Коджуро перевёл дыхание и спрятал флейту в карман пальто. Он увлёкся, а впереди была дурная ночь и очень недоброе утро. Коджуро напоследок окинул взглядом мирные тёмные грядки... и увидел окруживших его солдат в красно-чёрном. Затесавшийся в окружение скользкий тип в цветах Датэ очень грубо держал Сузу-тян и грозил ей оружием. А буквально в двух шагах стоял, покачиваясь и неприятно напоминая покойного Мицухидэ, Такенака Хамбэй. – Такенака Хамбэй, – возмутился Коджуро, вставая, – ты что себе позволяешь?! Драконий хриплый рык выбил наконец-то Хамбэя из транса. Он оценил обстановку – мгновенно – и улыбнулся Катакуре. Эта маленькая интерлюдия не меняла ни того, что он хотел сказать, ни того, что собирался сделать. – Катакура-кун, – но в груди вдруг предательски булькнуло. – Ки-сама... – прочувствованно сказал Хамбэй и упал в грязь лицом к его ногам. – Такенака-сама! Такенака-сама!!! – спалившаяся засада бросилась вперёд, но наткнулась на Катакуру Коджуро уже с мечом в руках. – Ты..! Ты чё сделал?! Коджуро сам хотел бы знать, что он такое сделал. Не спуская с вражьей силы глаз, он перевернул тело и пощупал неровный такенакин пульс. Вблизи господин стратег был подозрительно похож на покойника, и пахло от него кровью. – Чем, – спросил Коджуро, – болен ваш командир? В упавшей тишине раздался гулкий стук: это старичок-огородник, в суматохе вывернувшийся из солдатских рук, ударил подлого шпиона тяпкой по голове.***
Командир-диверсант оказался болен бессонницей, чахоткой и хроническим упрямством. Его люди сначала всё-таки порывались с Коджуро сразиться, но, пропахав носами грядки, передумали. Мёртвый Такенака-сама при бешеном Катакуре и полуживом отряде или полуживой Такенака-сама при отряде, мёртвом совсем, на подвиг не вдохновляли. И тут бешеный Катакура предложил третий, мирный выход с любимого огорода. Такенака Хамбэй это позорное соглашение проспал.***
Такенаке Хамбэю снилось, что его похоронили заживо. Земля набилась в рот, тяжело обняла тело – ни шевельнуться, ни вздохнуть... Умирать медленно и бездарно Хамбэю было некогда, тем более во сне, поэтому он сделал над собой усилие и проснулся. И мало что изменилось к лучшему. Глядя в плывущий над головой потолок, Хамбэй вспоминал: земля во рту была с огорода Датэ, дышалось с трудом после приступа, а вот двигаться... двигаться мешала верёвка, которой он был заботливо связан по рукам и ногам. Не туго – Хамбэй дёрнулся, – но крепко. – А, Такенака-доно, – сказали у него над ухом. – Проснулись уже? Горели свечи. Между свечами сидел Правый Глаз Катакура, формальный и вежливый до оскомины. Одного взгляда на это суровое честное лицо Хамбэю хватило, чтобы понять, чьих рук дело аккуратные петли и узлы. – Кх... х... Тьфу! Катакура-кун! – зашипел он, – Что вы себе позволяете?! Катакура вздохнул. – Вынужденные меры, Такенака-доно. Хамбэй, который сам собирался применить кое к кому вынужденные меры, извернулся и так, и этак. Верёвка – синяя – не поддалась, зато теперь уже вся комната поплыла перед глазами. – Развяжи. Немедленно. От такого голоса генералы пригибались и быстро делали, как сказано. Катакура, конечно, не пригнулся. – Нельзя, Такенака-доно. Это ради вашей же безопасности. Хамбэй сверкнул глазами, но и это не проняло того, на кого всю свою жизнь сверкал глазом Дракон... В комнате запахло грозой, раздвинулись фусума, и явился лёгкий на помине Датэ Масамунэ с миской в руках. Зубастая ухмылка от уха до уха сияла полумесяцем, в миске полыхало. Хамбэю стало совсем нехорошо, но Катакура твёрдою рукою поддержал его. За загривок. Датэ присел рядом и сунул миску Хамбэю под нос. В миске была ложка, но не было дна. В сине-зелёной хрустальной глубине что-то двигалось, искрило и, кажется, погромыхивало. Воздух над... этим кололся и дрожал. А поверху плавала весёлая рыжая морковь, нарезанная цветочками. Хамбэй почувствовал, что бредит. – Что... это? – Мировая штука, – осклабился Датэ. – The best, лекарство по нашему фамильному рецепту. – Вылечить оно вас не вылечит, – грустно сказал Катакура, – но на ноги поставит. Хамбэй моргнул. С ободка миски сорвалась искра и подпалила ему ресницы. – Я... это... не буду! У него на шее рука, ответственная за цветы из морковки, чуть заметно дрогнула. – Эй, – очень тихо сказал Датэ Масамунэ, и грозой запахло сильнее. – Это готовил человек, который так тебе нравится, что ты решился его. У меня. Умыкнуть. Ешь, зараза. И под смущённое "Масамунэ-сама!", под недобрым взглядом Одноглазого Дракона Хамбэй несколько ложек мировой штуки проглотил. И морковью похрустел. И только подумал, что на вкус оно даже приятно, как всё и взорвалось. Что именно, Хамбэй не заметил, потому что в первую очередь взорвалась его голова.***
Катакура Коджуро сматывал с Хамбэя дымящуюся верёвку и думал, что меры были вынужденные, но правильные: ни дом, ни двор, ни больной не пострадали. Ну, почти. А Датэ Масамунэ грыз лекарственную морковку и на Хамбэя смотрел. Смотрел-смотрел – и не сдержался. – Масамунэ-сама, – укоризненно молвил Коджуро, потому что хрюкать в кулак над поверженным противником было как-то не по-самурайски. – Бггы, – сказал Масамунэ, которому хотелось бы с поверженным противником очень не по-самурайски поступить, но он крепился. – О, Коджуро, а почему у меня никогда... – А у вас, Масамунэ-сама, заземление хорошее! – Х-хе. И на случившемся под утро военном совете глава клана Датэ тоже говорил "Х-хе" у карты, просто расцветавшей неприятностями, которые стратег Тоётоми мог бы им устроить и наверняка подстроил уже. На карте захлопывались ловушки, создавались и рушились союзы, маршировали армии и дрожала земля, а прищуренный драконий глаз всё поглядывал на Катакуру. Поблёскивали драконьи клыки: Масамунэ улыбался хищно и светло. Party намечалась знатная, и все-то в ней были на своём месте... Такенака Хамбэй, скакавший по рассветному лесу на корпус впереди своего эскорта, тоже был на месте. И голова его была на месте, несмотря на давешние молнии и громы. В голове и в груди горело, но не болезнь была тому виной, и Хамбэй напрасно подставлял холодному ветру лицо. Зато ветер трепал волосы, после фамильного средства Датэ завившиеся мелкой упрямой спиралью. Эскорт мудро молчал, а Хамбэй очень, очень надеялся, что до приезда куда бы то ни было завивка пройдёт. Ууу, Катакура Коджуро! С этим человеком он потерял сознание, достоинство и время, драгоценное время – непростительная цена за что? За звуки флейты при луне?! За лихую лёгкую силу в теле и сумбур в мыслях? За необходимость на бегу – на лету, в седле – перекраивать такой славный план, и что-то скажет Хидэёши, если северная кампания благодаря его стратегу блистательно провалится...***
– Хамбэй! – сказал Тоётоми Хидэёши, грозно глядя сверху вниз. – Я... рад, что ты вернулся.