Соль земли

К вящему сожалению Морана, Джим вовсе не собирался покидать Дамаск. Потерять кусок черного трафика оружейного рынка было бы слишком большим упущением. В итоге, перебравшись на новую квартиру, где имелось превалирующее большинство благ цивилизации, Джим сидел, привалившись к спинке кровати и выглядел вполне способным к принятию решений. На плече белели наслоения чистых бинтов после недавней перевязки. — Если тебе нужен реалистичный план, — мрачно сказал Моран, закуривая, — то вот он — дай сынам Аллаха поиметь тебя на эти деньги, вернись в Лондон и больше никогда сам не лезь в такие разборки на территории противника с таким малым подкреплением за спиной. А лучше, вообще никогда не лезь в неприятности сам, бери пример с политиков. Морану не нравилось то, на какой риск Мориарти собирался здесь идти. Чистой воды бравада, которая на трезвый взгляд полковника, не осуществима. Джим хотел крепко прижать ушлых сирийцев, вывернуть нынешнюю ситуацию целиком в свою пользу, сделать так, чтобы у них и мысли больше не возникло разыграть план с обманом. Сам же Моран вести дела с магометанами не любил, уж больно хитрыми ублюдками были те, что попадались раньше на его пути. Тем не менее, он поинтересовался: — За все отвечает этот человек, Салих, верно? Расскажи о нем подробнее. — Ему сорок восемь, лет пятнадцать назад путался с исламистскими террористическими группировками, потом понял, что чтобы пробиться на верхушку, нужно быть гораздо более отмороженным, чем он является, и сбежал оттуда. Решил самостоятельно влезть в черный оружейный трафик и неожиданно закрутился. Стал частным заказчиком в Сирии и начал гонять сюда из других стран вооружение и боеприпасы. Сначала для Сирии, потом разросся, провел коридоры в другие страны, вот сейчас, когда Хезболле понадобилось то, чем можно качественно крушить Израиль, Салих умело подсуетился. — Так подставь его, — предложил Себастьян самый простой на его взгляд вариант. — Обчисть склады, предназначенные для ближайших поставок Хезболле, тихо, без шума. Будет вместо неустойки за то, что Салих решил нагреть на тебе руки. А там, по усмотрению, — Моран развел руками, — можешь дождаться, пока его обезглавят и нишу займет кто другой. А можешь, особенно если у тебя вдруг есть связи среди лидеров группировки, спасти его шкуру. Мусульманин будет твой пожизненный должник, причем не на словах. Ты в буквальном смысле будешь решать его судьбу. Прикажешь — и он будет вынужден сам себе отпилить руку тупой пилой. Джим молчал, обдумывая предложение. — Если я дам тебе все, что нужно, ты сможешь провернуть это? Себастьян мысленно прикинул план боевой операции. Он участвовал в похожей операции в Сеуле в 96-м. — Нужны склады, или что-нибудь в этом духе, не засвеченные, машины, люди, оружие. Не так уж и сложно. У Салиха есть приближенный человек? Правая рука, кому он доверяет, который будет в курсе сроков поставок? Джим на секунду задумался: — До вечера я разберусь со всем этим. *** — Есть, — заговорил Джим, глядя в экран мобильного. — У Салиха есть доверенное лицо, Себастьян. Его зовут Ганджи и по-хорошему никто не знает, что именно он наиболее приближен к Салиху. С остальным Джеймс тоже не подвел, и уже к вечеру Себастьян познакомился с шестью наемниками, работающими на одну из местных мелких группировок. Морану было скучно, да и старая привычка никому не доверять стала едва ли не второй натурой, поэтому в похищении доверенного лица он решил участвовать лично. Джеймс, что не удивительно, тоже. Пленник пришел в себя в той самой лачуге, где Джим и Себастьян были вынуждены провести первую ночь в Дамаске, прикованным за вздернутые руки к проходящей под потолком балке. Хотя комнатка была небольшая, мужчина едва скреб носками дорогих начищенных туфель по полу, не в силах опереться, и весь вес его тела принимали на себя вывернутые плечевые суставы. — Ты уверен, что балка выдержит? — поинтересовался Себастьян у Джима, неспешно заматывая костяшки пальцев эластичным бинтом. Допрос обещал быть долгим и разбивать руки у Морана не было совершенно никакого желания. Черноглазый сириец смотрел на них ненавидящим взглядом. — О, не волнуйся, — улыбнулся Джим безмятежно, по-змеиному. — Хотя, смотря как ты будешь бить, — мягко добавил он. Мориарти медленно-медленно зашел за спину пленника и тот закрутился, задергался, словно боялся больше именно Джима, а никак не Морана. — Именно поэтому и интересуюсь, — хмыкнул Себастьян, наблюдая за повадками Мориарти. Тот напоминал мелкого хищного зверя, принюхивающегося к запаху чужой крови. Здоровой рукой Джеймс вынул из кармана нож и, словно художник, замахнувшийся кистью перед белоснежным холстом, вскинул руку и прикоснулся наточенным лезвием ко вздувшейся рубашке. Мягкие переплетения нитей мгновенно поддались, а за ними и теплый слой кожи. Сириец затрепыхался как сумасшедший. — Тихо, тихо, Ганджиш, не шуми, — ласково протянул Джеймс, замирая. — Ты же все сейчас испортишь. Джим провел лезвием от шейных позвонков до поясницы, вспарывая ткань вместе с кожей. Это была небольшая подготовка на тот случай, если сириец ни в какую не захочет делиться с ними своими секретами. Тогда Джим начнет заживо снимать с него кожу. Моран остановился перед пленником, внимательно его оглядел, дождался, пока Джеймс убрал лезвие, чтобы сириец не насадился на нож, и после этого точно и сильно ударил под ребра. Мужчина подавился вдохом. Себастьян дал ему втянуть воздух и ударил еще раз. Моран знал, как бить, чтобы ощущение боли не притупилось со временем, а становилось только острее и ярче. Как ударить, чтобы ребро не сломалось, но пошло трещиной, делая болезненным каждый вдох, как ударить по скуле, чтобы боль прострелила до самого затылка, как выбить сустав, на который приходится почти весь вес висящего человека, а потом вправить его, чтобы снова выбить. Моран знал очень много интересных вещей. Моран бил, а Джим смотрел. Смотрел черными-черными глазами, чернее которых не бывают даже глаза самих уроженцев Сирии, не бывает чернее неба над этой пропащей землей. Глаза Мориарти черные, как кровь этого проклятого сына песков, если окунуть в нее руки. Джима не особенно интересовали страдания Ганджиша, гораздо больше — Моран. Все любопытство Мориарти обратилось к этому человеку, идеально заточенному оружию, искусно настроенному механизму. Никаких лишних эмоций. Красиво. Правильно. Беспощадно. Себастьян отошел от пленника минут через пятнадцать. Бинты пропитались чужой кровью, на скуле остался случайный алый мазок, на лбу проступила легкая испарина, очередной день обещал быть невозможно жарким. Ганджи свисал с балки, как висельник, но дергался, жил, шумно дышал. Им и не нужно, чтобы он умирал. Джим неслышно ступил из-за спины Себастьяна, легким потоком от своего движения обдавая горячую спину Морана прохладой, подошел к сирийцу и спросил: — Будешь говорить? Ганджиш мотнул головой. Теперь вступал Мориарти. Сначала Джим вынул изо рта сирийца кляп и вместо того, чтобы ждать откровений от пленного, сам стал говорить. Если для Мориарти было любопытно взглянуть собственными глазами на мастерство убийства, заточенное в Моране, то тот мог воочию узреть причину, почему мальчишка в тюрьме покончил с собой после разговоров с Джимом. Мориарти говорил по-арабски, спокойно и не повышая тона. Смотрел своими бесовскими глазами в глаза мужчине и говорил. И чем дальше он говорил, тем сильнее мужчина, который вероятно, был старше самого Джима раза в полтора, сжимался и серел. В разворачивающейся сцене было что-то жуткое и дело было совсем не в кровавых разводах на полу. Джеймс плел арабскую вязь, как заклинание, ровно, беспристрастно. Себастьян почти не понимал, о чем он говорил, улавливал некоторые знакомые слова или похожие по звучанию с фарси, но смысл ускользал. Да и не нужен здесь был смысл, какая разница, какие слова в заклинании, если в результате свинец обращается в золото? Их пленник не обратился в золото, не познал свет и покой, но перевел взгляд от Джеймса на Себастьяна, потом снова на Мориарти. Потемнел лицом и неохотно коротко что-то ответил. Морана вдруг на короткий миг снова передернуло от старого чувства де жавю. Словно он уже стоял вот так, за левым плечом Мориарти, неся боль и смерть вместе с этим ирландцем с бешеными глазами, чего, разумеется, никогда не было. Не было жалких корчащихся жертв в крови, не было толстых стен, заглушающих крики во всех концах земли, не было Джима, стирающего холодными пальцами каплю чужой крови с его лица и тянущего палец в рот, чтобы попробовать какая она на вкус. Моран не верил в судьбу, рок и фатум. Не верил в теорию струн, в теорию множественности миров и небесные предназначения. Но то, что встреча, его и Джеймса, должна была произойти, так или иначе, рано или поздно он вдруг понял с оглушающей ясностью. Их черти позвали друг друга. И не факт, что это хорошая новость. Сириец, выдав половину информации вдруг начал артачиться, но Джим спокойно напомнил ему о разрезе на спине и в красках начал описывать, что и как они сделают. Ганджиш не верил. Тогда Джим повернулся к Себастьяну, посмотрел ему в глаза и попросил засунуть сирийцу кляп в глотку, а сам обошел его, становясь позади. Мориарти и Моран оказались напротив друг друга, а между ними тело трепыхающегося, как выловленная рыба сирийца. Джим коснулся лезвием подсохшей крови и, не дрогнув, погрузил в кровавый разрез свои пальцы. Ганджиш орал в кляп как полоумный. — Если опустишь руку чуть ниже и сломаешь позвонок, его парализует ниже пояса, — ровно сказал Себастьян, наблюдая за Джимом. Пленник хрипел и выл, не переставая, на одной пронзительной ноте. — Но есть шанс, что он словит шок, так что, осторожнее. Ганджи замычал, старательно из последних сил пытаясь что-то сказать. Джим замер, медленно вытягивая окровавленные пальцы из тела: — Ты хотел что-то сказать? Сириец глядел на Мориарти взглядом, потерявшим искру. Он сдался. Джим влажными пальцами вынул кляп и дожидался ответа. Сириец выложил все, что знал. Дальше пытки не имели смысла — Мориарти очень четко понимал, где наступает конец знаниям помощника Салиха. Когда Ганджи замолчал, Джим обернулся к Себастьяну, улыбнулся уголком губ, но все остальное лицо не выражало при этом никаких эмоций. Просто механическое движением ртом. Мориарти шагнул к полковнику и положил ладонь на щеку Себастьяну, ласково глядя на него. Пальцы медленно-медленно сползли ниже и ладонь Джима опустилась, мотнувшись. Мориарти черным взглядом смотрел на кровавые следы. — Что сделаем с ним, а? Чужая кровь мгновенно стянула кожу, росчерком причастности, виновности, инициации и еще тысячи бессмысленных идей, которые можно было притянуть, обосновать, признать истиной и так же легко опровергнуть. — У них есть хорошая традиция, — сказал Себастьян, не отводя взгляда от замершего статичной картинкой безумия лица Мориарти. — Они посылают запытанного до смерти пленника обратно, к семье или в часть. Или живого, но не способного ничего объяснить. Можешь отправить привет своему лживому другу. Можешь убить. Тебе решать, Джеймс. *** В итоге, Гаджиша отправили домой, вот только не совсем таким, каким забрали — без пальцев и языка. Джим очень серьезно сказал о том, что не хочет, чтобы о нем трепались. Но Джим вовсе не маньяк, ему не нужно, чтобы помощник умер от потери крови, поэтому все сделано крайне аккуратно и чисто. — Заканчиваем со всем этим и скорее в Лондон, — устало сказал Джим, когда Себастьян в их квартирке обрабатывал его медленно заживающую рану. — Какого черта тебе тут делать, Джеймс? — поинтересовался он, затягивая плечо Мориарти чистой новой повязкой. Дамаск — не тот город, где стоило бы пренебрегать гигиеной. Рана заживала медленно, и в память об этих веселых днях у Джима останется на плече широкий чуть неровный шрам. — Нужно время на подготовку, на осуществление и реакцию ливанцев, потребуется недели две-три минимум, каким бы удачливым ублюдком ты ни был. — Веселиться, конечно же, — лениво усмехнулся Мориарти, слегка морщась, когда Себастьян сильнее затянул повязку и ткань прикоснулась ко шву. — В Лондоне мне бывает скучно, — заметил Джим низким голосом, — чертовски скучно. При всем криминальном великолепии этот город иногда слишком… прилизанный. Правильный. Иногда я осознаю себя над Темзой и понимаю, что этого слишком мало, чтобы утолить мою жажду. — О да, я вижу, — Моран чуть сильнее сдавил плечо Джеймса, заставляя того болезненно зашипеть, — веселье полным ходом. Не мне тебе говорить, как вести бизнес, Джим, но лезть с головой в каждую мясорубку от скуки — плохая идея. Джим поморщился, запрокидывая голову назад, упираясь макушкой в мягкие диванные подушки. — О, Себастьян. Он выдохнул, трогая пальцами свежую повязку. — Я отнимаю жизни, Моран. Но вместе с тем хочу страстно чувствовать свою. Мне не жаль моего тела. Каждый шрам, каждая боль, каждое прикосновение — все это мое. — Решил примириться со своим несовершенным сосудом совершенного разума? — Себастьян хмыкнул, вспоминая старую, как из прошлой жизни, беседу в камере. Хорошая память на детали — профессиональная черта того, кто решил однажды лишать других людей жизни, но иногда Моран сам удивлялся, насколько его память цепкая на мелочи. — Или как ты там говорил? — Так я и говорил, — кивнул Джим, улыбаясь. — Мне казалось, ты забыл о мальчишке из турецкой тюрьмы. Ну надо же. Он рассеянно замолк, бездумно ведя взглядом, замирая, когда зацепился взглядом за саднящие костяшки пальцев Себастьяна. Мориарти задумчиво коснулся сухой шероховатой кожи кончиками пальцев. У Джима они по сравнению с полковничьими были почти холеные, бледные. — Я следил за тобой, когда ты его бил. — Вот как? — вскинул бровь Моран, потянувшись за отложенной пачкой сигарет. Со всеми делами за день он еще не курил, и его организм ненавязчиво напомнил, что было бы неплохо исправить эту вопиющую несправедливость по отношению к нему. — И что же? — Любопытно, — Джим по-птичьи наклонил голову, протягивая руку за сигаретой. — Такой, знаешь, очень правильный баланс. Ты не впутываешь в дело эмоции: злость, агрессию и прочие, но в то же время не отключаешься, не превращаешь избиение в тупую серию ударов. За спиной Джима приглушенно завибрировал мобильный, а сам Мориарти наклонился к Себастьяну, поднося зажатую между губ сигарету к теплому вспыхнувшему язычку огня. — У меня было время этому научиться, — подрагивающее пламя отразилось в бездонных глазах Джеймса, словно в ответ на слова Себастьяна. — Боль — это всего лишь один из способов получить желаемое, достигнуть цели. Не более, чем инструмент. А любым инструментом нужно уметь пользоваться. Лишние чувства, как и равнодушие только мешают. Хотя, — Моран тяжело усмехнулся; пепел сорвался с сигареты на ткань его джинсов, и он с недовольством растер по ткани серый след, — не мне тебе рассказывать о том, как причинять боль. Где ты насмотрелся этих фокусов с рассеченной спиной? — У одного наемника-серба, — усмехнулся Джим, припоминая. — Он был просто каким-то дьяволом в том, что касается пыток. Больным на всю голову. Это было не тем, что я искал. Но, — Мориарти с удовольствием прищурился, — все его приемы я запомнил. — Сколько тебе лет, Себастьян? — неожиданно спросил Мориарти после паузы, заполненной густым дымом. Себастьян задумался на мгновение, которого хватило на еще одну затяжку. — Сорок два, — ответил он. Страшное число, если подумать. Дожить до этой простой цифры у него не было ни одного шанса, но, в издевку над всеми шансами мира, он сидел в Дамаске и курил с, пожалуй, одним из самых странных начальников, на которого ему когда-либо приходилось работать. — А тебе? — Двадцать семь, — Джим слегка усмехнулся, — почти двадцать восемь. Но все равно до тебя мне далеко, полковник. Когда мы встретились в тюрьме, мне было двадцать пять. Мориарти затянулся и медленно выпустил дым густым потоком. Ему бы хотелось воскликнуть: «Как быстро идет время, Моран!». Но нет, Джим помнил каждый день с тех пор, как они расстались в тюрьме. Джим вообще помнил слишком много и оттого время для него не ускользало, как для других. — Ты казался младше, — констатировал Себастьян, усмехнувшись в ответ. — Да и сейчас, на самом деле, тоже кажешься, если не включаешь режим безжалостного босса. Не веди дела с мусульманами лично, — посоветовал он, — каким бы безжалостным ты ни был, хоть полгорода вырежи лично, они не будут принимать тебя всерьез. Ты для них, — Моран чуть задумался, пытаясь правильно сформулировать мысль, — еще не мужчина, скажем так. С тобой будут работать, но слишком часто придется устраивать карательные операции в духе этой. Джим молча слушал Себастьяна, докуривая сигарету. Это знак — Джим принимал к сведению каждое слово. Конечно, Мориарти мотал на ус информацию в любом состоянии, настроении и даже когда в ответ грозил вынуть своими руками хребет за дурацкие советы, но, когда молчал, вероятность того, что он прислушается — значительно больше. А Себастьян часто говорил слишком правильные вещи, чтобы быть дураком, дорогой Джим, и не прислушиваться.