Сила

Поначалу Нанаба очень удивлялась тому, как этот большой, чуть хмурый, строгий и очень взрослый мужчина реагирует на самую простую, бесхитростную ласку. Как подставляется под её раскрытую ладонь и елозит колючей щекой, прижмуриваясь от удовольствия. Как смешно посапывает, позволяя почесывать обросший затылок, как тычется носом ей в шею и шуршит невнятно о чем-то своем, и просительно заглядывает в глаза, если она отнимает руку. Со временем Нанаба привыкла и стала представлять в темноте, будто завела огромного мурчащего кота, который подставляет ей теплый живот и сучит лапами, вздрагивая от сладкого удовольствия. Недолюбленный и недонеженный маленький звереныш внутри огромного грозного командира требовал её ласк и отзывался на них искренней благодарностью. Майк приходил вечером, скидывал у входа сапоги, раздевался на ходу до белья, бросал одежду комом на стул и забирался с ногами на кровать, оттесняя Нанабу к стенке, укладывал тяжелую голову ей на колени, и весь его вид красноречиво говорил о том, что ничего на свете ему не надо, кроме её внимания и теплых ладоней. — Устал, — иногда бормотал он, забирая в плотное кольцо могучих рук её узкие бедра. — Достали. Он поворачивался так, чтобы подставить самые чувствительные местечки — затылок и гладкую кожу за ухом, и довольно посапывал ей в низ прикрытого тонким бельем живота. Ведя пальцем вдоль позвоночника, Нанаба видела, как он прогибает спину, приподнимая бедра, как напрягаются его мышцы, и как расслабляются, когда она мягко мнет широкие мужские плечи, а пальцы ног поджимаются, говоря о его удовольствии красноречивее всяких слов. Лаской от Майка можно было добиться многого, к своему сожалению Нанаба не сразу это поняла, а когда поняла — не сразу поверила. Взрослый и умный, он велся, как мальчик, тянулся, как котенок за ложкой сметаны, и на всё отвечал согласием, если она проявляла должное усердие по вечерам. И вовсе неглупой Нанабе было невдомек, что это и есть та самая женская сила, о которой некогда, в попытке привить ей хоть каплю женственного, говорила мать. Та сила, с которой не могут равняться её успехи в маневрировании и рукопашном, та, перед которой меркнет её острый ум. Сила, которую Майк признал тут же, едва испытал на себе, признал, вскинув кверху сильные руки и подставляя открытые шею и живот. — Вот тут ещё, — бормотал он, приподнимая лопатки. Нанаба укладывала между ними ладонь и почесывала, а потом, наклонившись, целовала, улыбаясь его тихим вздохам. И вовсе не обязательно было делать что-то ещё, шевелиться, напрягаться, быть сверху или снизу, достаточно было прижать, пригладить, понежить, изредка коснуться губами. Он плыл, распластываясь на постели, и готов был отдать всё, только бы не прекращалось это прекрасное чувство — теплоты, защищенности, нужности и, конечно, любви. Последнее было самым важным, и Майк отчетливо, в отличие от Нанабы, понимал, почему ходит именно сюда, почему именно к этим рукам тянется, почему именно здесь выпускает на волю то самое скрытое и спрятанное, не показываемое никому. — Майк, — шептала она, почесывая его затылок, когда сон был сладок и крепок, и сглаживала неотвратимость раннего утра. — Командир, — говорила она в пустом кабинете, лаская под курткой его напряженное плечо. — Мой хороший, — ворковала она ему на ухо вечерами, не отказывая в самой простой, почти позабытой, почти материнской ласке. И Майк, прощая себе эту слабость, готов был стерпеть всё и согласиться на всё, только бы иметь своё право, скинув сапоги у порога, раздеться на ходу и, нырнув в теплую постель, прижаться к нанабиным коленям и пробормотать: «Приласкай меня».