Штык-нож

Их было двое. Совсем зеленый, лет 17, немец в форме СС, чистокровный ариец с ледяным взглядом национал-социалиста и пруссак-летчик, потрепанный тремя годами войны, со шрамом на шее и ненавистью ко всему миру в красных глазах. Пехотный майор Брагинский прохаживается перед пленными, оглядывает, оценивает. Немецкие суки сидят на деревянном полу молча, опустив головы. Перетянутые веревкой руки расслаблены. Эти двое уверены, что их не убьют. В избе царит зимний полумрак. Свеча пляшет желтыми всполохами на лицах, отражается в начищенных немецких кокардах "мертвая голова". По уставу следует сначала допросить немцев. Потом допросить с пристрастием. Потом расстрелять. Сейчас надо бы позвать переводчика и протоколиста Федорченко. Но у майора чешутся руки. У него есть часов 5, пока не починят линию радиосвязи и из штаба не потребуют отчета. 5 часов достаточно для чего угодно. И все же Иван торопится. Потирает вспотевшие ладони. Осматривает захваченных солдат с жадностью. - Кто, милые дамы, будет первым? Фрицы переглянулись. В избе так тихо, что слышно, как белокурый немец нервно сглотнул. Кадык поднялся и опустился на тонкой шее. Пруссак еле заметно стиснул кулаки. Иван схватил молоденького эсэсовца за воротник черного пальто. На то, чтобы развязать с какой-то насмешливой осторожностью немцу руки и раздеть парализованного страхом врага донага, уходит совсем немного времени. Ариец что-то лепечет, тихо, жалостливо и смотрит на летчика. Пруссак отвечает ему короткими решительными фразами. Видать, пытается успокоить. Брагинский коснулся носом шеи немца. Юнца только-только перекинули на фронт. Чистое тело, кажется, еще пахнет фирменным немецким мылом. Прижатый к столу фриц неподвижно стерпел, когда огрубевшие от вечного мороза русские руки огладили его плечи. Это были очаровательно белые плечи, налитые силой, с играющими мышцами. Никаких костей, прорывающих кожу из-за многонедельного голода. Кровь с молоком, вскормленная на элитных пайках гитлерюгенда. На войне не нужно мужество. Вы можете орать и ссаться от страха, когда на тебя попрет Т-34. Но когда вас в хорошенький зад имеет русский коммунист. Ха. Здесь нужны все силы, что бы не раскрыть рта, не закричать и не обнаружить, что от движений большевицкой елды ваша Баварская ле колбасон стоит колом. Немец извивался под русским как изгибается былинка, охваченная пламенем костра. Ровные арийские зубки были крепко сжаты, ибо молчание - единственная благодетель. Брагинский достиг своей нирваны. Ему тепло. Он жив, сыт, за окном не гремит артиллерия. И под ним мягкое, нежное, белое тело немецкой суки. Фриц-таки сдал позиции. Влажные, еще не потрепанные 30-ти градусным морозом, губы раскрылись и мелодичный, похотливый стон окончательно уничтожает самооценку и гордость солдата. Иван может праздновать победу. Мерный скрип стола под совокупляющимися телами ускорился. Майор навалился широкой грудью на арийца и зажмурил зенки, корча лицо в выражении неземного блаженства. Его идиллию прервал тонкий штык-нож, пришедшийся подлым ударом прямо под ребро. Русский разжал рот, но от щемящей боли пробитого легкого вместо крика получился только сиплый хрип. Пруссак вытянул из обрюзгшего тела штык и пинком скинул умирающего майора с оцепеневшего немца. Летчик молча подал эсэсовцу его одежду. Сам надел поверх тонкой летной куртки зимнюю шинель русского. В том же молчании солдаты разобрали оружие, бывшее при русском, и провизию, найденную в избе. А потом тихо убрали часового, топтавшегося под занавешенными окнами, и ушли в ночь. К своим дивизиям.