***
– Откуда мне знать, что ты не придумываешь? – скептически поднял брови Ангаредэль. – Ты можешь это как-то доказать? Больше, знаешь ли, похоже на то, что ты решил получить награду, ничего ровным счётом не сделав. Элемар вздохнул и полез за писулькой, вручённой Улени Хелеран: – Я-то могу – сэра Хелеран сама призналась, что призрака натравливала она. Кажется, она даже гордится устроенными вам неприятностями. И в качестве подтверждения, что призраки в трактире больше не появятся, попросила передать вам этот… хм, документ. Но я бы не рекомендовал его читать… Ангаредэль нетерпеливо развернул протянутый ему свиток. – Что-о?! – взревел он, вчитавшись. Элемар обречённо прикрыл глаза, зная, что именно вызвало такую реакцию. Текст «свидетельства» он, разумеется, читал:«…Госпожа Леди-Маг Данмер-Издалека, Высокий Инспектор Постоялых Дворов города Садрит Мора, объявляет Привратный Трактир свободным и чистым от всяких иномирных, враждебных и злобных существ, за исключением мощного и раздражающего запаха, который поднимается от Префекта Гостеприимства, именуемого Ангаредэлем, который, невзирая на противоестественную мощь своей отвратительности, может происходить и из совершенно более мирских источников.
Подписано,
Мутсера, Госпожа Леди-Маг Данмер-Издалека
от имени Супер-Сверх-Очень Суверенного Совета Магов Без Пальцев в Прямой Кишке» .
Ангаредэль отшвырнул листок «свидетельства» на стол и потёр руками лицо. – Нет, ну какова наглость этой чужеземки! – бормотал он. – Значит, она прокляла меня, когда ей не удалось её мошенничество с Удостоверением Гостя… Ну, что ж. Я ей этого так не оставлю. Он поднял взгляд на Элемара. – Что ж, сэра. Ты действительно заслужил свою награду. Как я и обещал, у меня есть несколько зачарованных вещиц. Любая из них твоя. Ангаредэль полез в ящик своего письменного стола и выложил на столешницу несколько простеньких колец, попутно объясняя их свойства. «Бери любое, – посоветовал Второй. – Всё равно это барахло только на продажу и пригодно». Элемар выбрал «Кольцо Мага» – тоненькое серебряное колечко, незначительно увеличивавшее интеллект и силу воли владельца при активации. Действительно, барахло – найденный когда-то в гробнице аметистовый перстень, едва не стоивший ему жизни, прояснял мозги куда как лучше и без дополнительных телодвижений. Правда, Второй почему-то настоятельно не рекомендовал носить его постоянно… впрочем, Элемару обычно дополнительная стимуляция интеллекта и не требовалась. – Замечательно, – одобрил Ангаредэль его выбор. Впрочем, Элемар подозревал, что то же самое тот произнёс бы, выбери он любое другое кольцо. Но оказалось, Ангаредэль ещё не договорил: – И… большое спасибо тебе за помощь. Я не забыл, что обещал порекомендовать тебя моему знакомому чародею из Телванни. При следующей нашей с ним беседе я обязательно упомяну тебя и твою помощь в этом неприятном деле. «А вот эта награда значительно ценнее дурацкой побрякушки. Хорошая репутация всегда полезна», – оживился Второй. – Вы меня очень обяжете, – наклонил голову Элемар. Беготня по городу его довольно сильно утомила, да и Второй напомнил о лежащем в заплечной сумке свитке с выписками по зачарованию. Сертиус не показывался, не было видно и рыжей рабыни-разносчицы, но этот факт Элемар отметил почти безразлично. Ему самому, к счастью, претензий из-за поведения спутника никто не предъявлял. Однако заняться после ужина теоретическими основами зачарования им было не суждено – в комнате дожидалась гостья. Расположившаяся в одном из кресел Улени Хелеран по-кошачьи улыбнулась оторопевшему Элемару и, обойдя его, уверенным жестом закрыла дверь на задвижку. Мысли же его самого упорно формулировались исключительно в одни и те же два слова: «Какого Обливиона?» Нет, как она попала в запертую на замок комнату, он догадывался. Но оставался вопрос «зачем?» Из личных вещей он оставлял тут разве что доспехи – покрой мантии предусматривал, конечно, ношение её поверх брони, но дело же ещё в производимом впечатлении… да и стражники косятся. Тёплые женские руки легли ему на плечи, провели по спине… Второй пробурчал что-то некуртуазное, буркнул чуть погромче «меня нет» и попытался затаиться. Однако Элемар был резко против – было у него ощущение, что нынешней ночью ему опять приснится истерически хохочущая эльфийка, заносящая над ним полыхающий синевой меч. И он не был уверен, что переживёт пробуждение, если, открыв глаза, увидит перед самым носом копну рыжих волос того же оттенка. «Выстави её! – буквально взмолился Элемар, отчаянно выпихивая обалдевшего Второго «наружу». – Делай, что хочешь, но выстави эту… рыжую к дреморовой матери». А та вновь обошла стоящего столбом альтмера и потянула к кровати. Второй моргнул и послушно шагнул следом. – Кэна? – Улени, малыш, – в её голосе зазвучала лёгкая усмешка. – Здесь и сейчас зови меня по имени. «Не вздумай…» – начал было Элемар. Но Второй коротко рыкнул: «Сдристни. – И добавил: – Закуклись там, раз уж невмоготу…» Следующий шаг он уже уверенно сделал сам, аккуратно высвободив рукав и приобняв не возражающую Улени…***
…Он беспомощен и неподвижен, как туго спелёнатый младенец. От душного запаха благовоний, пропитавших одежды (малый походный жреческий набор, мелькает в голове короткая мысль) в голове мутится и тяжело дышать – приходится прилагать усилия для того, чтобы сделать очередной вдох. Какой-то частью разума он понимает, что это конец – его предали те, кому он верил больше всего. Предали его и всё, ради чего он сражался все эти годы. – Предатели… – слышит он натужный малоразборчивый хрип (странное дело, раньше он, кажется, не мог произнести ни звука, бессильно и безмолвно наблюдая происходящее со стороны – и в то же время остро чувствуя всё, с ним происходящее) и понимает, что этот хрип – его. Он не спрашивает «почему?» и «за что?» – последние силы ушли на то, чтобы протолкнуть сквозь неподвижные губы одно-единственное слово. К тому же он и так знает ответ. С самого начала он знал, что такое возможно. Слишком велик соблазн… Вот только не ожидал, что предателями окажутся именно они… Те, кто всегда стоял на шаг позади, надёжно прикрывая его спину. Те, кого он мнил частью себя. Те, от кого – он надеялся – можно было не ждать в эту самую спину удара… Седой не от старости мудрец с вечным отрешённым взглядом наклоняется к нему и, что-то беззвучно говоря, расцеловывает его лицо точными касаниями эбонитового клинка, сняв затем кожу так же аккуратно, как делал и все остальное ранее, а он рад бы зайтись в крике, но не может даже сморгнуть кровь, затекающую в глаза… (и снова странность – он не помнит этого в прошлых своих снах) Бережно растянув снятую кожу на пальцах – он видит это даже сквозь алую кровавую муть – мудрец показывает её опершемуся на копье белоголовому юноше с яркими синими глазами на тонком лице, который уже давно не юноша, но муж… точнее, мог бы им стать, если бы меньше вожделел мужчин. Он сам некогда был объектом его вожделения. Не разделяя таких устремлений, он все же относился к ним снисходительно (некая часть внутри него отчаянно протестует, однако часть эта – он-но-не-вполне) Мудрец вновь обращается к юноше и тот отвечает, но рты говорящих безгласны и немы. Они ведут беседу между собой (откуда-то он знает, кто они, знает-но-не-помнит их имена, знает-но-не-помнит, кто он сам, знает-все-но-не-помнит-ничего…) однако единственный звук, который он слышит – его собственное хриплое дыхание. Красная муть перед глазами становится гуще, скрывая безмолвных собеседников (и его палачей – он уже давно знает наперед, чем это кончится) мягко колышется и он понимает (он видит это не в первый раз) что это волосы. Длинные пушистые локоны медно-багряного цвета, обрамляющие треугольное женское лицо с высокими скулами и острым подбородком. На золотистой коже темнеют татуировки, а тонкогубый рот недовольно сжат. Тонкий палец касается освежёванного лица, порождая вспышку ослепляющей боли, но вместо вопля из глотки вырывается только беспомощный хрип. Женщина наклоняется к нему, что-то тихо шепча (он видит лишь шевеление губ, с которых не слетает ни звука) и каждое слово вспарывает его разум так же болезненно, как эбонитовый кинжал немногим ранее вспарывал кожу, наполняя его горечью, а взгляд золотых с прозеленью глаз – он помнит их цвет, видит даже сквозь кровавую муть – почти обжигает торжеством и наконец не скрываемой ненавистью. Женщина отодвигается, занося над головой пылающий синим колдовским огнём кривой клинок – парный подарок к его собственному, утраченному (кто, когда и почему подарил эти мечи? Ответ где-то рядом, но он не может его найти) Он снова сожалеет о невозможности прикрыть глаза – малодушно, да, но он не в силах больше смотреть на это почти ритуальное глумление – но меч, на миг зависнув над головой владелицы яркой звездой, мгновенным росчерком описывает невозможно-синий правильный полумесяц (есть в этом действе какой-то скрытый символизм, и он знает, какой именно – знание это для него естественно и оттого так болезненна эта символизация… но смысл её по-прежнему ускользает от разума) и на излёте с силой врезается в землю где-то возле его ног… Нет! Не возле… Но зачем? (это тоже символ, но в этот раз он и не-вполне-он равно теряются в догадках, что это должно было значить) Он не чувствует боли, он уже вообще почти ничего не чувствует – но боль души с успехом заменяет телесную. И копье белоголового, пронзившее его насквозь и вышедшее из спины, не делает эту боль сильнее. Только мелькает мимолётная мысль, что он о чем-то… о ком-то?.. забыл. Но обдумать её он не успевает – все вокруг заливает тьма… …Он беспомощен и слаб, как новорожденный младенец. От душного запаха крови и испарений, поднимающихся из провалов в полу (двемерские бассейны для Крови земли – мелькает мысль) в голове мутится и тяжело дышать – приходится прилагать усилия для того, чтобы сделать очередной вдох. Какой-то частью разума он понимает, что это конец – его предал один из тех, кому он верил больше всего. Предал его и всё, ради чего он сражался все эти годы. С самого начала он знал, что такое возможно. Слишком велик соблазн… Вот только надеялся, что предателем не окажется именно он… Тот, кто всегда стоял на шаг позади, надёжно прикрывая его спину. Тот, кого он мнил частью себя. Тот, от кого – он надеялся – можно было не ждать в эту самую спину удара… Перед глазами, словно наяву, вновь встаёт лицо предателя, исказившееся от боли, гнева и непонимания, когда (нет, безрадостно возражает что-то… кто-то?.. внутри, не когда – до того) в тело его вошло лезвие меча, залив алые одежды алой же кровью. Его заботливость была лишь лживой маской стяжателя, внезапно получившего вожделенное сокровище и не желающего с ним расставаться вопреки данной клятве. (некая часть его бессловесно протестует, но эта часть – не-вполне-он) Седой не от старости мудрец с вечным отрешённым взглядом наклоняется к нему и, что-то беззвучно говоря, (он почему-то со страхом ждёт боли от быстрых росчерков эбонитового клинка на пылающей жаром коже) скорбно качает головой и поворачивается, обращаясь уже к опершемуся на копье белоголовому юноше с яркими синими глазами на тонком лице, который – он знает – больше, чем просто юноша… и тот отвечает, но рты говорящих безгласны и немы. Они ведут беседу между собой (откуда-то он знает, кто они, знает-но-не-помнит их имена, знает-но-не-помнит, кто он сам, знает-все-но-не-помнит-ничего…) однако единственный звук, который он слышит – его собственное хриплое дыхание. Перед глазами вдруг расплывается красная муть. Мягко колышется и он вдруг понимает, что это волосы. (часть его, которая не-вполне-он вдруг заходится ужасом и бессильной яростью) Длинные пушистые локоны медно-багряного цвета, обрамляющие треугольное женское лицо с высокими скулами и острым подбородком. На золотистой коже темнеют татуировки, а небольшой тонкогубый рот изогнут в мягкой сострадающей улыбке. Тонкие пальцы касаются пылающего лица, даря облегчение своей прохладой, но вместо благодарного "моя богиня" из глотки вырывается только беспомощный хрип. Женщина – богиня! живая, близкая, из восхитительной плоти и горячей крови – наклоняется к нему, что-то тихо шепча (он видит лишь шевеление губ, с которых не слетает ни звука) и каждое слово, как и множество раз прежде, наполняет его существо умиротворением и тихим восторгом (но почему же где-то внутри по-прежнему нарастает ощущение неправильности происходящего, неколебимая уверенность в том, что это какой-то фарс?) а взгляд золотых с прозеленью глаз – он помнит их цвет, видит даже сквозь предсмертную муть – сияет мягким теплом и бесконечной нежностью. Она спрашивает что-то, о чем-то просит – он уже не способен разобрать ни слова, но это важно – и ради своей богини и этой улыбки на её прекрасном лице он готов согласиться на что угодно, однако сил не хватает даже на слабый кивок и все вокруг заливает тьма… …Тревожный багровый сумрак заполняет все вокруг (снова красное… всё снова красное!) Он лежит, распростёршись на каменной поверхности, подобной столу, нагой и слабый, ощущая, как от холода немеет тело. Внезапно сумрак светлеет, пространство вокруг заливает сияние – такое же багровое и тревожащее. Из света выступает высокий силуэт в золотой маске, протягивая ему руку, словно предлагая помощь… (он не видит своей руки, но чувствует жар чужих пальцев на запястье и оказывается стоящим, не сделав ни единого движения) Влекомый этой властной рукой, он следует за силуэтом, ступая по холодным камням босыми ногами – след в след… зачем? Он не знает, но это кажется правильным. Из багровой тьмы вокруг выступают новые и новые фигуры. Пространство заполняется множеством голосов (в их тихом шелесте он слышит своё имя… он слышит его, узнает, однако звук его же имени ускользает от него) но губы пришедших безмолвны, лица неподвижны, а глаза закрыты. Силуэт в золотой маске заговаривает с ними, приветствуя, как старых друзей, но те по-прежнему безгласны и недвижимы. Он вглядывается в лица – они знакомы ему, все они. Он помнит каждого, но не может вспомнить ни одного имени – вспышки узнавания слишком мимолётны – и понимает, что все они давно мертвы. Крик ужаса рвётся изо рта, силуэт в золотой маске оборачивается – он чувствует чужие недоумение и тревогу, медленно сменяющиеся тяжёлым жарким гневом – но грудь его так же неподвижна и бездыханна, как и у остальных, и отчаянно напрягающееся горло не издаёт ни звука. Одна из мёртвых фигур вдруг открывает глаза и, сделав длинный текучий шаг вперёд – багряный сумрак густеет и плащом ложится на её широкие плечи – поднимает руку. Мёртвые губы, покрытые отвратительными язвами, шевелятся… – Проснись! – гремит смутно знакомый голос, а лицо внезапно обжигает хлёсткая пощёчина. Он отшатывается… Элемар вскочил на постели, жадно хватая ртом воздух. В ушах все ещё звучал чужой повелительный окрик, а сердце колотилось так, словно пыталось пробить ребра насквозь. Застонав и закрыв лицо ладонями, он повалился обратно на кровать. Сон. Просто сон… В следующее мгновение он едва не подскочил опять: «дыхания за спиной», как он ощущал всегда присутствие Второго, не было! Элемар изо всех сил давил подступающую панику – в конце концов, у него вчера имелся неплохой повод для плохих снов, а после ухода Улени Хелеран они здорово расплевались, отчего Второй психанул и… Элемар уже тогда перестал ощущать его присутствие! Уйти тот не мог, он знал это точно – что бы ни привязало духа к нему, освободиться от этой привязи он мог только со смертью носителя и процесс принудительного освобождения был бы крайне болезненным. Сейчас же Элемар не ощущал ничего, что указывало бы на новую попытку Второго разорвать эту связь… да и не настолько они вчера рассорились… «Второй?» – осторожно позвал он. «Я здесь». Голос духа был слышен так же, как и обычно, но присутствия его по-прежнему не чувствовалось. «Ты тут! – обрадованно выдохнул Элемар. – А я уж было…» «Обрадовался? – в голосе Второго явственно прозвучала насмешка, но какая-то… добродушная и от того совсем необидная. – Мне надо было подумать». «Я… видел сон». Второй молчал так долго, что Элемар снова занервничал. Успокаивало лишь то, что он явно перестал закрываться – ощущение присутствия вернулось вновь. «Я… тоже, – наконец, неохотно проговорил тот. – Даже три». От этого признания Элемара так и подбросило – до этого Второй неоднократно утверждал, что не видит снов. По его словам, в часы, когда сам Элемар отдыхал, он или бдел – если спать приходилось где-нибудь за пределами поселений – благо, сам во сне не нуждался, или погружался в некое состояние «ничегонедуманья», как он это назвал. По мнению же Элемара – просто медитировал. В конце концов, даже бесплотный дух может время от времени нуждаться в отдыхе. И вот теперь – это…