Экзамен на раздевание

      Дискомфорт — только в голове. Гарантирую, что все физические и моральные истязания заботливо предоставлены вашим самосознанием и, прекрасно осознавая это, можно обойтись без проблем с самооценкой, подростковыми комплексами и чисто женским занятием — накручиванием себя и окружающих по вертикальной оси собственных опасений и страхов. Достаточно понимать это. И мне хотелось бы, честно. Но к сожалению, имеем, что имеем — так обычно говорят? Я смотрю на свое отражение не то с презрением, не то с отвращением – Давыдова из зазеркалья жеманно поправляет складки ткани, серьезно хмурится, в надежде отыскать недостатки образа, и снова одергивает подол и без того длинного платья. Стараясь выглядеть старше, опытнее и «с головой на плечах», отражение было знакомо мне. Воссозданное, собранное из кусочков и фрагментов, оно было знакомо, но меня напоминало все меньше. Отец упорно разглядывает машину за окном, то и дело теребит брелок с ключами машины, а под конец срывается совсем — попытка игры в семью засчитана и терпеть эти муки он посчитал бессмысленным. Я остаюсь один на один со своим перекошенным лицом, пока в зеркале не появляется девушка-консультант, которая вновь отмечает замечательный, «классический» вкус моей матери, от чего меня невольно передергивает. Выпускной превращался в еще один хорошо распланированный проект моей матери, к которому я имела крайне далекое отношение. И все же на примерке ее не было. Я оглядываю пустой пуфик рядом с диваном, на котором обычно восседала центральная комиссия по примерке выпускных платьев в лице моей матери. Она проигнорировала все сообщения и звонки, а когда мое назойливое вмешательство в ее жизнь стало окончательно докучать, телефон заговорил голосом незнакомой женщины, оповещавшей об отсутствии абонента в сети. Девушка предлагает добавить шаль к «классическому образу, прекрасно дополнявшему мою красоту», но мне кажется, что этот предмет гардероба станет одой моей невоспетой и мнимой свободе. — Спасибо, мне и так нравится, — сухо благодарю я, доставая телефон. Ей бы наверняка понравилось. Я безоговорочно подчинилась ее выбору, хотя по-другому, в нынешних условиях, и быть не могло. Снимок получился счастливым хотя бы отчасти, потому я без раздумий отправляю его, зная, что это еще одно сообщение, которое останется без ответа. Я снова окидываю себя взглядом, в надежде провести аналогию между злой мачехой и Золушкой, и нашими отношениями с матерью. Но как оказалось, в жизни не бывает явных злодеев, как, собственно, и героев. Я не до конца верная в понимании Шарля Пьеро Золушка, мать не до конца верная в моем понимании мачеха. Ей просто жизненно необходимо контролировать хоть что-нибудь в своей жизни. Эта мысль поселилась в моей голове запоздало, уже после того, как ее шкафы заметно опустели после моей выходки в лицее. Мне снова вспоминается визг Пономаревой. Когда страх последствий уступил желанию разодрать опухшее лицо блондинки на лоскуты подтекающего силикона. После этого, как раз, все и покатилось к чертям: отстранение от учебы, развод родителей, женитьба брата, удачный визит к Невскому. Холод пробегается от позвоночника к каждому нервному окончанию. В этот же момент, мысли услужливо возвращают меня под подъезд к недобиологу, а во рту вновь ощущается вкус глинтвейна. Мышечная память именно так и работает, что в этом такого, Давыдова? Успокоить себя получается не сразу. Пытаясь сморгнуть этот образ, я бреду к машине, в надежде, что все подробности того вечера не написаны у меня на лице. — Тебе идет, — бросает отец, когда я захлопываю за собой дверь. — У твоей матери есть вкус на такие вещи. Не знаешь, она скоро перестанет дурака валять? Прямолинейность у Давыдовых в почете. — Она все еще не отвечает на звонки, — монотонно выходит, будто мне плевать. Пусть так и думает. Он кивает невпопад, будто вопрос был риторический и никакого ответа не требовал. Возможно, так оно и было. В последнее время, все, чем мы занимались дома — пытались унять тишину, которая электризовалась и била каждого из нас зарядом тока. Овальная женщина становилась все ласковее, вопросы на тему выпускного и экзаменов повторялись, а с отъездом Темы и матери все наполнилось дырявой, вырванной из контекста пустотой, которую жители квартиры стали заполнять бесполезными разговорами о погоде. Еще одна проблема, повисшая между делом, — будущая невеста моего брата, услужливо игнорировавшая все тот же инцидент на незапамятном крыльце кошатника. Страх разоблачения затягивался на моей шее тугой петлей висельника. Оставаясь с ней наедине, я думаю, она боялась того же. Едва Тема покинул город, она тут же оказалась на пороге квартиры своего бывшего знакомого (придумайте сами, как это можно назвать), что само по себе не вызывает к ней никакого доверия. Но, видимо, она переняла традицию, испокон веков передававшуюся у Давыдовых как семейная реликвия, от отца к сыну: есть проблема — сделай вид, что ее нет. Я снова гляжу на экран мобильного. Ни одного сообщения, ни одного пропущенного. Единственная радостная весть — удачное бегство псевдо-учителя. Глеб Максимович решил передохнуть от образа брутального героя книг для дамочек — достаточно сухое и короткое «вернусь седьмого», ознаменовавшее его побег, было последним, что я слышала от Невского после событий на крыльце его дома. Достаточно удобно заменять «поцелуй», «извращения», «педофилические наклонности» на «событие», избавляя себя от ненужных образов. Я вздохнула с облегчением, обещая себе разложить по полочкам все произошедшие вдоль и поперек. Но с приближением дня-Х, желания разбирать этот пласт безумств на сознательные и несознательные вещи оставалось все меньше. Пока я думаю о своей тяжелой судьбе жертвы насилия, отец снова заводит разговор на тему взрослой жизни, отсутствия понимания со стороны матери, а также глубинных мотивов его поступков вроде нашего счастья, — меня, матери и Темы, как полагалось, — которым он, цитата, «дорожит больше всего на всем белом свете». Киваю, бросаю что-то невпопад, снова киваю. К концу его праведной речи, я пытаюсь уловить в интонациях толику правды, и к моему сожалению, не нахожу. Оставшееся время нашего пути я молчу.

***

      В душной комнате гудит настольный вентилятор, который заставляет тетрадные листы хлопать несуществующими крыльями. Я начинаю заниматься биологией по наитию. Ярослава назвала бы это самосознанием, а я называю это ленью. Тесты решаются наобум, но в девяноста процентах случаев я угадываю. Или знаю решение уже наверняка. Время без лицея тянулось долго, стекая патокой по моим натягивающимся от напряжения нервам и заполняя майские праздники рутиной выпускника. Я то и дело просматривала сайт с результатами экзаменов прошлых лет, искала университетские факультативы в медицинском и занималась своего рода прокрастинацией, избегая побочных, нерациональных и пустых мыслей о хаосе, творящемся в моей жизни. Время от времени звучало тихое «клац» из социальных сетей. Ярослава оповещала меня об очередной вылазке нашего класса на природу, где на фотографиях то там, то здесь красовалось ее счастливое, и, наверняка, нетрезвое лицо. «Ты же в курсе, что у нас экзамены, да?» — набираю, когда сообщений такого рода становится слишком много, в надежде не получить кипу едких комментариев на этот счет. «К черту, мне последний раз семнадцать лет.» — счастливый смайлик в конце и дергающийся карандаш говорят о том, что это не все новости на сегодня. — «Завтра снимают нарезку для фильма на выпускной. На „Зеленке“ в час, ты будешь? Мне не терпится посмотреть на лицо Пономаревой, когда она увидит, что ты все еще жива». Егорова есть Егорова, я улыбаюсь пока отвечаю на ее вопрос удовлетворительно. «Не думаю, что моя персона так сильно заинтересовала ее свиту». «Ты не поверишь!» — следующее сообщение приходит через несколько минут. Из всего содержания, между матом и чисто Егоровским диалектом, я выношу для себя одну единственную вещь — отчисление ни что иное как настоящая удача для того, кто решил поднять руку на коронованную суку лицея. И дело было даже не в том, что расписное личико Силикона пострадало перед съемками к выпускному. Дело было в моей безнаказанности, которая была ей как бельмо на глазу — я оказалась центром ее ненависти на ближайшие пару недель («стала причиной нервного тика всего фасадного отделения» — очевидно, это была цитата). В очередной раз я слышу о приглашении на посиделки за городом, в очередной раз отвечаю отказом. Расписывая все мыслимые и немыслимые причины почему мне стоит задуматься над ответом, она использует такие изощренные методы как шантаж, нытье и «не хочешь — не надо». Она так же напоминает о том, что живем мы только один раз, и даже при большом желании все, что я могу вспомнить из школьных лет курс задач по биологии за девятый-десятый класс. В результате мы сходимся на моем многозначительном «я подумаю», но, к моему несчастью, она решает кардинально сменить тему разговора и следующее ее сообщение стирает любые эмоции с моего лица ершиком для мытья посуды. «Наш женоненавистник не объявлялся в лицее три дня. Есть идеи на этот счет?» Меня передергивает. С какой стати мне знать, где может пропадать чертов Невский? Набираю ответ и успокаиваюсь только тогда, когда звук клацанья клавиатуры отдается в ушах гулом метронома. За моим панцирем прокрастинации мне не было дела ни до Невского, ни до его выходок, ни до того, как вести себя с ним в следующую нашу встречу. Удачно пометив эту проблему маркером «несущественное», я с грехом пополам забываю о невнятных потугах моего разума к объяснению, что именно происходит между мной и преподавателем. В какой-то момент грань между учителем и ученицей становится настолько размытой и нечеткой, что за всеми садистскими наклонностями, идиотскими ухмылками, ироничными шутками и бог еще невесть чем, ощущение субординации ударяет в голову как крепкий алкоголь, и все это благодаря Ясе. Удачно спихнув это на подругу, я нервно набираю ответ и успокаиваюсь только тогда, когда звук клацанья клавиатуры отдается в ушах гулом метронома. «В очередной раз занимается своим привычным делом: трахает кого-то на столе». Но прежде, чем отправить его, я слышу тихий стук в дверь. Поспешно прячу ноутбук, в надежде, что сообщение дойдет до получателя. — Заходи, — отзываюсь я, но поспешно добавляю услужливое «те» на конце. Какого же мое удивление, когда на пороге показывается темноволосая вместо круглощекого лица Жанны. Сердце отзывается гулким ударом о ребра, а после замирает, словно выжидая следующей ее реплики. Карина немного мнется у входа, а потом, будто переменившись, молниеносно захлопывает за собой дверь. — Нам нужно поговорить, — выдает она как на духу. И прежде, чем я успеваю сформулировать вопрос, ответ у нее уже есть. — О Невском. Боюсь, традиций нашего семейства она не разделяет.