Экзамен на раздевание

Пальцы впиваются в лицо Пономаревой с таким чавкающим звуком, словно я успела раскроить ее лицо, а из свежих ран стал сочиться незапамятный Силикон. Музыка грохочет в ушах, но крик блондинки, застывая одиноким воплем, окончательно заглушает ее. Злости нет, нет даже привычного раздражения. Есть только понимание того, что Силикон задела меня за живое, и что этим самым "живым" оказалась Яся. Нервы лопнули, словно стертые временем струны музыкального инструмента, а я продолжаю игнорировать тот факт, что предмет моего обожания в тщетных попытках пытаются оттащить от меня. Разочарование накрывает меня ледяными объятиями, когда неизвестным это почти удается, а звуки сливаются в канонаду чужих воплей и бездарной, вибрирующей по коже музыки. Вопроса о последствиях не существовало. Я делаю это, потому что должна — и это четкое понимание, снедаемое бесстрастным желанием раздавить Силикон, словно прыщ, лучше всякого блеющего объяснения. Волосы Пономаревой сами обвиваются вокруг моей руки, и это предложение, не воспользоваться которым было бы просто кощунством. С резвостью патологоанатома, разделывающего нового клиента, я притягиваю визжащее нечто к себе, прежде чем она, извернувшись, разукрашивает мое лицо острыми ногтями. Этот факт рассыпается в остаточном желании прекратить все это. Скрипит ткань дорогого платья, и моя лицейская форма — рукав синего джемпера оторванным лоскутом сползает с плеча. Собственный вой, едва вырвавшись из горла, утопает в общем взвизгивающем гаме. Краем глаза замечаю, что в полупустом коридоре на удивление многолюдно, а центром всеобщего внимания становится драка века: зазнавшаяся отличница и коронованная сука. Надеюсь, кто-то ставил на меня. Задевая лицо блондинки тыльной стороной ладони, я едва успеваю оставить на ее щеке ярко-алый след, прежде чем мои руки оказываются в чьей-то стальной хватке. Спиной ощущаю столкновение с чужим телом и окончательно теряю рассудок, когда меня зажимают, словно в клещах. Ненависть становится ощутимой. Руки тянутся к Пономаревой, выхватывая пустоту. Рев из горла затмевает остальные звуки, а через мгновение до меня доходит: это мои надрывные вопли. Только сейчас понимаю, что бьюсь, словно в припадке, разочарованным, диким зверем. Злоба перерастает в агонию, пока пульсирующая боль расползается ледяной змейкой по телу. Рядом с Алиной толпище сострадающих фрейлин, там же пристроились и ее воздыхатели. На лице и у тех, и у других написано такое враждебное отвращение, что я удивляюсь, как личная охрана избитой еще не затребовала отмщения. И, словно завидев мое разочарование, плечистый выпускник из кучки антагонистов шагает в мою сторону. Потому, наверное, смирившись, обессиленно повисаю в чужих руках, словно тряпичная кукла. Защищаться теперь бесполезно — прекрасно понимаю, что из захвата чужих рук мне не выбраться, а значит, я стану легкой добычей. Пока на мою защиту станут учителя, от милого личика бывшей тихони-отличницы останется только кровавое месиво. Яся говорила, что за поступки нужно отвечать или ртом, или побоями. В моем случае последний вариант был очевиден. — Шаг назад, — чей-то жесткий голос раздается над ухом, сбивая спесь с одутловатого парня. — Морозов, хватит поигрывать мускулами, иначе я поиграю на твоей отдохнувшей мине. Шаг назад, убогое создание, больше я повторять не стану. — Глеб Максимович, вы же сами все видели... — мямлит выпускник, нехотя отступая к остальным секьюрити. Глаза в ужасе уставляются в пол. Стук сердца надрывным ритмом отдается в ушах, когда чужое тело прижимается ко мне еще ближе. Это у судьбы юмор такой разносторонний, с привкусом цинизма и шизофрении? Зло таращусь на обтоптанные носки балеток. Зона комфорта трещит по швам, а стыд окончательно вымывает из моего организма разбушевавшийся адреналин. — Мы не занимаемся линчеванием, юный садист. Рассосались, товарищи, или у кого-то ко мне есть личные вопросы? — интересуется биолог, заставляя меня устойчиво встать на ватные ноги. — Пономарева, со мной. Идти можешь? Вижу, как светлые волосы соперницы вздрагивают в освещении коридора серебряными бликами. Биолог протягивает ей платок, и та, с видом воскресшего котенка, которого сбили повторно, принимает его. — А ты? — на этот раз тон Невского ласковостью не пахнет. Сквозит раздражением и неприязнью. Хочется вякнуть что-то про справедливый раздел носовых платков среди учеников, но вовремя решаю умолкнуть. Я плетусь следом за ним и Пономаревой на третий этаж под пытливые взгляды одноклассников и укоризненные мины администрации лицея. Преподаватели, дежурившие прежде в зале, сопровождают меня разговорами в стиле «никто не ждал от нее подобного», «вроде такая воспитанная», «сама из приличной семьи». Усталость выбивает реальность у меня из-под ног, и я, едва живая, бреду вдоль подоконников с одной единственной, проскакивающей, словно вспышка фотоаппарата, мыслью: Яси во время драки рядом не было. Какой бы откровенной сукой ни была Пономарева, у нее был один беспрекословный плюс — сплетни она отбирала тщательнее пенсионерки, что перебирает почерневшие зерна гречки. И как бы ей ни хотелось досадить мне, злопамятную Егорову в своих репликах она упоминала крайне редко, прекрасно понимая, что это чревато последствиями. Но приходится отвлечься от бесполезных раздумий, когда Невский останавливается, складывая руки на груди. — Пока не спохватилась директриса, я хочу услышать вашу версию случившегося. Давыдова. Поднимаю усталый взгляд на Невского, замечая недовольство преподавателя. Голубые льдинки предупреждающе сузились, словно кошачьи глаза. — Выпила, ударила, — а затем, обернувшись к Пономаревой, добавляю: — прости, сорвалась. На этот раз Силикон заходится в заикающейся истерике. Она говорит что-то нечленораздельное о разорванном платье и его ценности, следах побоев и нанесении тяжелого морального ущерба, а я продолжаю нервно выстукивать пальцами по гладкой поверхности подоконника. Засматриваюсь на то, с какой самоотверженностью воет Пономарева, дивуясь ее театральным способностям. Невский просит ее успокоиться, но та воет еще больше, и, уже не стесняясь, виснет на груди преподавателя в истеричных судорогах. К моему удивлению, Глеб Максимович, вместо того чтобы оттолкнуть, приобнимает девушку за плечи и гладит по спутанным волосам, пока та приходит в себя. Пономарева даже замирает, привыкая к чужим рукам на своей спине, дабы потом разразиться новой истерикой. Откровенно: меня для них не существовало. — Позвони подругам, — командует биолог, когда ее плечи перестают вздрагивать, — пусть они отвезут тебя домой, хорошо? — Блондинка согласно кивает, театрально шмыгнув носом. — Запиши мой мобильный и, как приедешь, сразу набери. Постарайся заодно не попадаться на глаза учителям, ладно? Окрыленная идеей позвонить Невскому этой ночью, Пономарева согласно кивает и, шатаясь из стороны в сторону, спускается по лестнице к горе-охранникам. Кажется, ей было мало. В конце концов, я не эксперт по боям без правил, а легкое сотрясение не могло помешать существованию беспардонной блондинки. И от этого мне становилось грустно. Все попытки увенчались несколькими царапинами и разорванным, но «нещадно дорогим» платьем. В полутьме коридора я остаюсь с Невским один на один. Он не хмурится, на этот раз даже не ухмыляется. Взгляд его просто прожигает меня насквозь без особой на то причины. Подумаешь, разукрасила милое личико, подумаешь, нарвалась на администрацию, подумаешь, нажила себе проблем. Биолог не выглядит разочарованным или озадаченным, он ведет себя точно так же, как и тогда, в столовой — надменный и слишком спокойный, он не внушал никакого доверия. Что же все-таки в твоей голове, кошатник-извращенец? Давыдова, какое тебе, к черту, дело? — А теперь, — его шепот растворяется эхом в коридоре, — я жду правды. — Выпила, ударила, не сдержалась... — Я попросил по-хорошему, — делая акцент на последнем слове, заявляет Невский. — Правду, бестолочь. Устало вздыхаю и, опираясь на ладони, усаживаюсь на хлипкий подоконник, который на мои движения тут же отзывается тяжким скрипом. Биолог пытается наладить наши и без того недоверительные отношения? Это похвально, конечно, но заранее бессмысленно. — Выпила, ударила, не... Едва не вскрикиваю от удивления. Он делает всего один шаг. Всего один шаг в мою сторону, и в полутьме помещения он оказывается запредельно близко. Ровное дыхание биолога становится диаметральной противоположностью моему сбивчивому, замершему дыханию. Невский со свистом втягивает воздух, а затем, подавшись вперед и опустив руки по обе стороны от меня, произносит: — Ты с алкоголем сегодня и рядом не стояла. Давай попробуем еще раз, — прохладное дыхание биолога обжигает щеку, — но на этот раз, Давыдова, ты скажешь правду: почему ты избила Пономареву? Теперь наши лица на одном уровне. Беспокойство перерастает в нечто ужасающее, нервозное и отчужденное. Меня трусит, словно в лихорадке, а желание оттолкнуть Невского становится единственно верным. Нервно сглатываю, но продолжаю вторить: — Выпила, ударила... Хочу зажмуриться в предвкушении удара, вздрогнув, как от разряда электричества. Но, вместо того чтобы замахнуться или встряхнуть меня как следует, лицо преподавателя озаряет уже знакомая улыбка. — Не возьму в толк, что с тобой не так, Давыдова, — он отступает назад так же неожиданно, — но думается мне, ты не последняя отличившаяся на сегодня. Прежде, чем задать вопрос, понимаю о чем — или точнее о ком — идет речь. — Твоя подруга не ищет легких путей, — заявляет биолог.

***

      Не знаю, как должны происходить подобные сцены, но, наученное горьким опытом мелодрам, сердце предупредительно колотится в груди. Невский же, казалось, получал от подобного действа удовольствие. Он идет размеренным, стойким шагом, опережая меня, а на лице его проскальзывает утомленная ухмылка. Мои нервы готовы лопнуть окончательно, когда он, покидая пределы лицея, сворачивает к "Зеленке". Неужели он знал о том, что собирались сделать с Ясей? Неужели собирался пресечь это? Неужели собирался помочь мне? Или все дело в его нежелании оставаться у меня в долгу? Челюсть непроизвольно хрустит, когда я с усилием стискиваю зубы. Ненавижу. Как же я все это ненавижу. Страх, поселившись в груди, хлещет меня по лицу и выбивает остатки кислорода из легких. Нервно одергиваю оборванный рукав, и тот с треском рвется окончательно. В руках остается лоскут от бывшего джемпера, а на глазах выступают слезы, которые я тут же незаметно смахиваю. Невский не тот человек, перед которым я буду показывать свою слабость. Темные улицы лицея освещаются одинокими фонарями, а на небе появляются темные разводы облаков, тонущие в розовых красках заката. Биолог останавливается только у дальней учительской парковки, достает сигарету и закуривает ее с таким спокойным видом, словно сейчас не решалась судьба моей подруги. — Ты остаешься здесь, Давыдова, — безапелляционно заявляет он. — Нет, — в который раз повторяю я. Глеб Максимович картинно закатывает глаза, сбивая с сигареты пепел и бросая себе под нос что-то нечленораздельное. Догадываюсь, что это было его пресловутое "бестолочь". Но на этот раз он не возражает, разворачивается на носках и идет к зеленому настилу футбольного поля. Я плетусь за ним, проходя сквозь обрезанные края натянутой сетки. Мысли окончательно сбиваются тревожными предположениями. Апрельский вечер начинался задолго до появления первых звезд. Он наступал на пятки, едва солнечные лучи скрывались за горизонтом, а лазурь неба становилась белесым маревом. В углу "Зеленки" расположились трибуны, оттуда же слышен похотливый хохот незнакомых мне парней. Среди них замечаю несколько полуживых тел женского пола, и, к моему ужасу, теория Невского верна. Яся полусидит-полулежит на одном из лицеистов, а из ее горла вырывается пьяное несогласное блеяние. Разорванное платье сползает с ее груди, а пьяное создание с сигаретой в зубах, казалось, особо против этого не был. Мне казалось, что большего порыва гнева, чем сегодня, испытать мне уже не приведется, однако я серьезно ошиблась. Мне противно видеть, как руки бугая безнравственно бродят по телу Егоровой, а та, словно безголосый ребенок, издает одно только мычание. Я пытаюсь ринуться вперед, но ладонь Невского настигает меня прежде, чем я успеваю сдвинуться с места. — Именно поэтому я просил тебя остаться на парковке, — как бы между прочим замечает Невский. Лицеисты в спешке прячут алкоголь, а девушки, изображая трезвую невинность, отскакивают от парней, нелепо хихикая. Одна только Яся, совершенно потерявшая над собой контроль, продолжает виснуть на парне, в котором я узнаю лучшего друга недоумка «Кирюши». Появление Невского воодушевляет Егорову ровно настолько, чтобы прикрыть разорванный лиф платья руками. — Господа-товарищи, — голос биолога неосмотрительно спокоен, — что здесь происходит? Беспокойные взгляды учащихся сперва скользят по преподавателю, а потом по мне с таким завидным интересом, словно в этом мог быть какой-то подтекст. Ярый защитник прав потребителей Пивоваров, с трудом удерживая взгляд на биологе, произносит: — Присоединяйтесь, Глеб, — отчество Невского растворяется в клокотаниях, вырывающихся из горла многострадального Леши. — Проясним ситуацию, — биолог подходит к другу "Кирюши", перенимая Егорову из рук детины. — Распитие алкогольных напитков на территории лицея несовершеннолетними, публичное домогательство и, ко всему прочему, употребление наркотических средств? Не сразу понимаю, о чем говорит Невский, но затем биолог демонстрирует пьяному сброду упаковку размером с конфетный фантик. Ничем не примечательный, с черным рисунком на бесцветной обертке. Я была наслышана о торговле подобной продукцией в нашем лицее, но доселе не сталкивалась с этим лично. Когда преподаватель возвращает упаковку на самодельный стол, оттуда высыпается горстка, отдаленно напоминающая пряные специи. Однако специями там и не пахло. Взгляд мой не отрывается от лица Егоровой, которая, обхватывая мужские плечи словно спасательный круг, окончательно повисает на биологе. Она едва понимает, в чьих руках оказалась, и потому, наверное, цепляется за складки его пиджака, расплываясь в глуповатой, несмелой улыбке. — Вы знаете, чем это вам аукнется? — интересуется биолог. — Может, замнем? — Как оказалось, особым умом не отличался и друг "Кирюши", который с упорством осла шарится по карманам, в надежде рассчитаться с Невским круглой суммой. — Ко всему прочему, взяточничество? — Глеб Максимович, нахватавшись у Пономаревой, театрально цокает языком. — Какой неверный шаг, Абрамов. В конце концов, тело Егоровой не выдержало. Она сползает по торсу учителя, и, оказавшись на четвереньках, тело отторгает то, что просилось наружу с начала вечера. Метнувшись к ней, сворачиваю ее растрепанные рыжие волосы в тугой конский хвост и придерживаю свободной рукой вздрагивающие плечи бестолковой Яси. Она вздрагивает, пока рвотные позывы сгибают ее пополам. Невский шагает в сторону, продолжая беседу с пьяным сбродом, а мне становится стыдно настолько, что хочется зарыдать в голос. Егорову рвет. Меня мутит. Невского, наверняка, тошнит от нашего вида. Стыд застигает меня врасплох, но еще хуже становится от того, что пытливые взгляды неудавшихся пьяниц прикованы ко мне и Ясе. Брезгливо. Отвратительно. — ... сейчас, чтобы я не доносил на вас завтра. Надеюсь, всем все ясно? Как по команде, цепные псы покидают "Зеленку", пошатываясь и издавая гогочущие звуки. Толпа не оборачивается на нас больше, а я заплетаю рыжие волосы несчастной в тонкую косу. Егорова, наконец, успокаивается, а Невский оказывается рядом, набрасывая на голые плечи Яси пиджак. — Куда ее везти? И я задумываюсь над этим вопросом, прекрасно понимая, что, привези я ее в таком состоянии домой, и лично бы подписала смертный приговор полуживой Ясе. Подставлять подругу в такой момент было бы предательством. Кирилл, пьяное выступление на скамье в спортзале, похотливые домогательства Абрамова, а теперь еще ссора с родителями? Накануне экзаменов, к которым Егорова и так не готовилась? — Давыдова, ты тормозной жидкости на грудь приняла? — начинает злиться преподаватель, подхватывая ватную подругу на руки. — Домашний адрес Егоровой, будь любезна. — Домой нельзя, — сдавленно протестую я. Глаза биолога расширяются в немом удивлении. — Куда, позволь спросить, мне везти это пьяное создание? К тебе, может быть? Само собой не ко мне. Мать не поймет. Наложит вето на то, что стало мне дорого, и наша дружба с Егоровой оборвется на той стадии, когда я не могу успокоить ее во время истерики, зато с успехом придерживаю ее волосы, когда ту рвет по пьяни. Тереблю рукав джемпера в дрожащих пальцах, пытаясь сообразить, что делать дальше. Второй раз за вечер убеждаюсь в том, что пытливый разум расхлябанной Яси помог бы в этой ситуации больше, чем мои бесполезные знания в области прикладных наук. — Просто невероятно, — выдыхает биолог. — А? — растерянно блею я, наблюдая за тем, как мужчина лет двадцати пяти уносит мою Ясю в неизвестном направлении. — Вы куда? — От тебя подальше, — говорит биолог беззлобно, и добавляет: — шевелись, бестолочь!

***

      Входит в привычку замирать на пороге у Невского. Уже в такси, вызванном заботливым биологом, узнаю дорогу, но не решаюсь возразить. В конце концов, деваться было и вправду некуда. По пути набираю тетю Таню, изъясняя причины отсутствия ее дочери в столь поздний час. Наспех сочиняю историю о том, куда уехали родители и почему Яся не может взять трубку (ухмыляющегося Невского в момент разговора с беспокойной мамой начинающей пьяницы видно даже в зеркало заднего вида). Единственное, что спасает шаткую ложь, — отсутствие всяческих личностных связей между тетей Таней и моей мамой. Два противоположных мира отказывались сталкиваться даже на онлайн-конференциях, упорно держа дистанцию на уровне «погода нынче хороша». И вот теперь, стоя одной ногой в квартире новоиспеченного биолога, я вдруг понимаю, что вся эта затея заранее глупа и бессмысленна и думать нужно в первую очередь о себе, а не о пьянице Ясе. В конце концов, ее проблемы, что молодой организм не приучен к таким дозам алкоголя. Страшно представить, если она к тому же принимала эту дрянь в пакетиках. Нервно морщусь, пока биолог уносит девушку в одинокую холостяцкую комнату. Какой-то инстинкт самосохранения молил о бегстве, да и я, собственно, была всеми ноющими конечностями «за». Но это Яся — моя улыбчивая, бестолковая, но любимая Яся, и, брось я ее один на один с учителем-извращенцем, привкус металла на губах оказался бы бессмысленным. Тяжело вздыхаю, переступая порог его квартиры, а вместе с тем рушу барьер, вставший где-то глубоко внутри меня самой. Пока я без спроса прохожу на кухню, за мной пристально следят два изумрудных кошачьих глаза. Зефир ощетинивается, когда я присаживаюсь на табуретку, по всей видимости заняв место хозяина, а затем, спрыгивая с буфета, приближается к тарелке, нагло хрустя кормом. Как будто знает, наглая морда, что я с обеда ни крошки во рту не держала. Живот услужливо заурчал в такт моим мыслям, и я поспешно втягиваю его, дабы не опозориться вновь. И это было, несомненно, кстати. Слышу, как в коридоре тихо прикрывают дверь, а спустя мгновение на пороге показывается уставший преподаватель. Подрываюсь с места, словно первоклашка, нервно оттягивая края истерзанного джемпера, упрямо игнорируя взгляд Невского. А потом понимаю, насколько глупо выгляжу, и поспешно усаживаюсь обратно. Кажется, даже Зефир оторвал свою огромную морду от миски с лакомством, сопровождая меня надменным взглядом. Его настрой разделил и хозяин квартиры, замерев на мгновение в проходе. — Забыл, что, имея дело с тобой, можно ждать чего угодно, — качая головой, произносит Глеб Максимович. — Чай будешь? — Кофе. — Кофе вредно пить на ночь. — Жить вообще вредно, — устало заявляю я. Улыбка у него снова получается лукавой и чересчур надменной, но от комментариев преподаватель все же услужливо воздержался. Он ставит чайник и, заглядывая в содержимое навесного ящика, удрученно вздыхает. Наверное, в холостяцкой жизни не так уж много театрального счастья. Невский стаскивает белое существо с обеденного стола за хвост, а тот, даже не удостоив его своим кошачьим «фи», удаляется восвояси. Биолог, расставляя чашки, выдает мне оранжевую надколотую кружку в крупный горох, а после водружает на одну из конфорок литровую кастрюлю. Проследив за моим недоумевающим взглядом, он только пожимает плечами. — Для этого пойла еще турку покупать, — объясняется Невский. Это вызывает улыбку. Как-то странно видеть надменного рокового биолога с замашками извращенца в спортивных штанах и растянутой футболке в среде готовки, где он, по моему мнению, был круглым ноликом. Минус один штамп бальзаковской книги. Представляю, как с утра, после бурной ночи, Глеб Максимович разогревает кофе для той самой в литровой кастрюле из-под пельменей. Нервно давлюсь смехом, прикрывая рот ладонью, но конспиратор из меня никакой, наверное, потому Невский и оборачивается на столь странный звук, сорвавшийся с моих губ. К моему удивлению, он хмурится. И снова не предугадаешь, чего именно ждать от этого человека. Он открывает один кухонный ящик за другим, в жалких попытках найти что-то. Через несколько минут, когда свист чайника заполняет кухню, а Невский, хватаясь за горячий свисток голыми руками, заходится в тихом мате, он водружает на стол коробку из-под обуви, на котором маркером каллиграфично выведено «аптечка». Становится еще более неуютно, когда биолог подвигает ко мне табурет и усаживается напротив, злорадно потирая руки. — Ну что, боец, будем подсчитывать потери? — лукавая улыбка трогает губы преподавателя. Не сразу понимаю, о чем идет речь, но размышлять над этим уже поздно, потому что Невский бесцеремонно выхватывает мой подбородок, приподнимая его. — Я и сама… — тут же протестую я, ощущая, как тело непроизвольно сопротивляется чужим касаниям. — Правда, я сама могу… — Знаешь, к чему я задал вопрос о Тасманийском дьяволе на уроке? — отвлекает меня болтовней преподаватель. Я передергиваю плечами, когда он смачивает ватку в перекиси водорода, а после промакивает болезненно ноющее место на скуле. Отлично, и что мне сказать завтра матери? Нестерпимо больно, значит одним синяком я не отделалась. Хочется послать в задницу Невского с его идиотскими вопросами, но это пару недель как неактуально, потому зло выплевываю: — Ну и? Рука преподавателя сильнее сдавливает мой подбородок, как будто откликаясь на гневный вопрос. — Эти животные крайне прожорливы, несмотря на небольшие размеры. Диковаты, не сбиваются в стаи, — он касается моей рассеченной губы кусочком ваты, — а за бесноватый характер и получили свое наименование. Приручить дьявола практически невозможно, он либо руку оттяпает, либо сбежит раньше, чем ты успеешь погладить его. Невский касается ноющей губы большим пальцем, чуть надавливая, словно проверяя, насколько меня еще хватит. Я, скрипя зубами, наконец, выдавливаю многозначительное «ой», а преподаватель удовлетворенно улыбается. — Все еще не понимаю, к чему вы клоните, Глеб… На этот раз он с такой силой нажимает на ранку, что к уголкам глаз подкатываются слезы, а одного «ой» уже не хватает для описания всего многообразия чувств по отношению к биологу. — Глеба с меня будет достаточно, — ухмыляется он. — Мы с тобой почти родственники: я тебя кормлю, забочусь о твоих пьяных подружках, а ты меня выгораживаешь перед бывшими, удачно переворачивая на них подносы с кашей. — Это был рис, — зачем-то смущенно брякаю я. — Как скажешь, бестолочь. И на этот раз это звучит не обидно. А до смешного ласково. Я давлюсь собственным смехом, потому что ситуация больше походит на всеобщее помешательство. Субординация буквально взвывает, когда своим особым способом преподаватель просит перейти меня на «ты». Нет, серьезно, в этом нет ничего предосудительного, да и я не хотела особо важничать с тем, кто едва выпустился из университета. Но это было как-то совсем дико. — Выбирай, — врывается голос Невского в мои рассуждения. Перед глазами две упаковки с пластырями. На одной изображена морда льва из старого советского мультика, на другой белый медвежонок Умка. Несколько раз моргаю, стараясь прогнать бесноватое видение. Может, хватит на сегодня странностей? Откуда в квартире у преподавателя биологии подобные вещи? Не задавая лишних вопросов, указываю на упаковку с Умкой, но наклеить его самостоятельно мне не позволяют. Невский с видом мастера снимает защитную пленку и клеит пластырь мне на щеку, а после, с довольством мартовского кота, разглядывает проделанную работу. Приходится приложить немалые усилия, дабы не рассмеяться в голос. Хмурю брови, стараясь выдать собственное смущение за озлобленность. — Так что там с дьяволом? — интересуюсь я, когда тишина затягивается, а Невский прячет аптечку обратно в ящик. — Он тебе никого не напоминает? — ухмыляется преподаватель. Подумав некоторое время и в очередной раз не поняв логики Невского, отрицательно качаю головой. — Ты само очарование, Давыдова, — бросает он разочарованно. — Завтра у меня есть планы, а поскольку ни раскладушки, ни лишней кровати у меня нет, предлагаю заняться твоей излюбленной биологией. — В одиннадцать вечера? — глянув на настенные часы, скептично откликаюсь я. — Это было не предложение, Давыдова, — он с грохотом опускает на стол чашку с кофе, — а приказ. В голове продолжает пульсировать занятный вопрос: откуда в нем столько заботы? На этот раз дело двигается быстрее обычного (то ли дело в столь позднем часе, то ли в пристальном взгляде Невского), и я даже не замечаю, когда биолог на некоторое время отлучается к плите, а затем возвращается со сковородкой и кухонной доской. Ставит ее передо мной, а затем выхватывает мои наспех решенные тесты из груды собственных конспектов. – Хоть одна ошибка, и яичница достается мне, — предупреждает он. Но я счастливо оскаливаюсь. Ошибок нет, потому на лице Невского всплывает недоумение. Завалить хотел? Не получилось. Маме нажаловался, чтобы досадить? Не вышло. Что теперь – отраву подсыпал? Не знаю, откуда во мне столько наглости, но я подвигаю к себе тарелку с болтуньей. И победно насаживаю ее на вилку. – Один – ноль, Глеб Максимович, – облизывая кетчуп с яичницы, говорю я гордо. Это ощущение триумфа – незапятнанного триумфа – и бесконечного трепета заставляет меня слабо улыбнуться. Шторы на окнах вздрагивают, когда в помещение врывается прохладный апрельский запах весны. Даже несмотря на то, что вечер был окончательно испорчен, а в соседней комнате отлеживается пьяная Яся, в груди поселяется какое-то иное, противоположное разочарованию, чувство. Я качаюсь на шаткой табуретке и жую отвратительную, горелую болтунью, совершенно позабыв о том, что враг по-прежнему оставался рядом. Но кто пожалуется на качество блюда, когда на войне все средства хороши? – Снова фамильярничаешь, Давыдова? Глеб, — он делает акцент на собственном имени, — без «выков» и «Максимовичей». На этот раз я даже улыбаюсь. И, если честно, зря. Боль тонкой нитью пробирается в мозг импульсом, на который я реагирую мгновенным «ой», прикладывая прохладную ладонь к разбитой, опухшей губе. Как здорово устроен организм человека – пока не вспомнишь про боль, оно и болеть-то не будет. Но, толком не успев справиться с болью, как рука преподавателя вновь вздергивает мой подбородок без особых просьб и церемоний, вызывая во мне волну недоумения и страха. — Болит? — интересуется он серьезно. Идиот, само собой болит! Пытаюсь воскликнуть я, но у него получается быстрее. Не придавайте никакого значения первым поцелуям, ладно? Это просто чертово соприкосновение губ в процессе обмена микробами. Просто скачок гормонов, которые ведут, рано или поздно, к совокуплению. Просто доказательство какого-то нелепого чувства, которое существует на ментальном уровне и никоим образом не подпитывается логическими объяснениями. И все же странностей на сегодня было мало. Когда Глеб отстраняется, лицо у меня, наверное, выглядит жутковато, потому что он тут же ухмыляется. — Тебя в детстве не учили, если что-то болит, это место нужно поцеловать? — он запускает руку в взлохмаченные угольные волосы, продолжая странно улыбаться, а потом произносит: — Ложись спать с Егоровой, уже поздно. Невский встает из-за стола, доставая из кармана штанов пачку сигарет, и открывает форточку, впуская в комнату живительный кислород. А я не спешу оспаривать его предложение. Встаю из-за стола, желаю преподавателю спокойной ночи и так же спокойно отправляюсь по коридору в единственную спальную комнату холостяцкого логова. Яся свернулась клубочком под махровой простыней, мирно посапывая во сне. Умащиваюсь рядом, даже не стащив верхнюю одежду. Не придавайте никакого значения первым поцелуям, ладно? Это просто чертово соприкосновение губ в процессе обмена микробами. Просто скачок гормонов, которые ведут, рано или поздно… У меня сердце колотится так, словно я таки перебрала с кофе на ночь. Голова вот-вот лопнет от переизбытка мыслей, которые не подкрепляются логическим объяснениям. Зато больная губа больше не ноет, а пылает разжигающим металлическим клеймом, что разносит по всему телу необъяснимый вспыхнувший жар. Не придавайте большого значения первым поцелуям, ладно? Потому что я не смогла этого сделать.