Экзамен на раздевание

Прогуляла биологию. Плачущая рожица смотрит на меня с подмигивающего экрана телефона, а тихое «блять» срывается в общую массу гула на стадионе. Настроение упало мгновенно, едва чертов конвертик раскрыл весь ужас грядущего понедельника. И не то чтобы выходные обозначились счастливым уикендом с семьей, в которой одна треть упорно скрывает собственные пороки, а другая игнорирует и смиряется с фактом существования любовницы моего отца, ведь еще одного такого дня организм вынести просто не мог. Паноптикум на выезде окончился капитуляцией матери к родителям загород и отцовским похмельем воскресным утром. Овальное создание продолжало улыбаться, а Тема продолжал делать вид, будто все в порядке. «Асянь, я слегла с температурой. Передай Лукьяновной, что в среду буду на репетиции» Ты биологию прогуляла. И не только ты, Егорова. Сообщение от Яси радовать не могло ни своим содержанием, ни своим красноречием. После субботней попойки мы списались в двух-трех предложениях, а потом стало слишком стыдно, чтобы сделать вид, будто ничего не было. Это было нормальной реакцией: с одной стороны, мы никогда не были заядлыми подругами, которые чуть что бросаются друг другу на шею, с другой - Егорова поступила заведомо глупо, и я, что греха таить, осуждала ее. Наши отношения всегда строились на некоторой отдаленной холодности и стальной, закаленной неоднократными проступками рыжей поддержке. Ей нужно время, чтобы смириться со стыдом, мне - чтобы переварить все случившееся в тишине и покое. — Давыдова, тебе отдельное приглашение нужно? — вопит физрук с поля, пока я продолжаю топтаться у тренажеров. — Мне сегодня нельзя заниматься, Владислав Палыч, — корчусь я и скатываюсь к низшей форме вранья. — Понимаете… … я биологию прогуляла, тут, если можно, сразу на кладбище. — А шестерка в аттестате тебя устроит, Давыдова? Марш разминаться, тебе еще два километра сдавать! Я уже собираюсь двинуться в сторону, когда мужчина демонстрирует мне журнал успеваемости, но, как это часто со мной бывает, неожиданная помощь приходит из самых неожиданных мест. Пономарева дефилирует от тренажера к физруку, похрамывая на здоровую ногу и расплываясь в ехидной улыбке. Их разговора я не слышу, но заметно, что Палыч не особо доволен сказанным Силиконом. Нет, серьезно. Этот день не мог быть хуже. Я и так биологию прогуляла. — Давыдова! — орет физрук, и я вздыхаю устало и обреченно. Приходится пройти мимо разукрашенного личика Пономаревой и победно отметить, что полосы на ее лице, оставшиеся от моих ногтей, дорогая косметика скрыть не в состоянии. Как оказалось, маникюр достаточно полезная вещь. Она улыбается мне – мерзко и отвратно – так, будто в любой момент она захлебнется собственной желчью. — Давыдова, сбегай за журналом, нужно четвертные выставить, а там заодно и с твоими семестровыми разберемся. — Для этого же есть староста, Владислав Павлович, — возражаю я, прекрасно понимая, что спектакль разыгран как по нотам. —Алина очень ответственный человек, я уверена, что забирать чужой хлеб… Седые брови преподавателя сходятся у переносицы. Пономарева устало вздыхает. — У тебя вроде с дисциплиной проблем не было. Не видишь что ли, у Алинки растяжение сильнейшее... С одной только дисциплиной у меня не было проблем? Разворачиваюсь на пятках, чтобы пройти мимо Пономаревой, даже не одарив ее надменным взглядом. Сцены подобного характера достойны дешевых мелодрам, я же довольствуюсь мыслью, что лицо ее еще не скоро отойдет от мордобоя. Надеюсь, хотя бы до выпускного. Фрейлины услужливо провожают меня ненавистными взглядами. К моему удивлению отмечаю: я знаю каждую из них поименно. По сути, каждая одноклассница по отдельности не представляла для меня никакой угрозы. В основном хорошистки, девушки из приличных семей, доброжелательные особы. Почему случилось так, что главной целью их обожания стала Пономарева, объяснить довольно просто — стадный инстинкт. Егорова, не раз попадающая в обиход сплетен фрейлин, характеризовала подобное явление довольно точно: на что лает здоровая сука, на то лают и ее щенки. Но новость дня остается прежней: я прогуляла биологию. На логичный вопрос «почему?» у меня не было адекватно-рациональной подоплеки. И зная мою удачу, я прекрасно понимала, что кара Невского, так или иначе, настигнет меня. Пугала скорость, с которой Глеб Максимович вернулся по мою душу. Прошлым уроком была биология, и, если Силикон неожиданно решила обзавестись такой чертой характера как «ответственность», скорее всего, журнал она отдала в руки лже-биолога. Хорошая новость — его могло не быть в кабинете, плохая – он мог совокупляться с очередной жертвой. Устало вздыхаю, поднимаясь по ступенькам на крыльцо лицея. Делать вид, будто ничего не было – единственно верный способ показать Невскому, что меня не интересует хаотичная половая связь. Да и что было? Нервно передергиваю плечами, когда вспоминаю пятничный вечер на кухне преподавателя. Это нормальная реакция — уверенно повторяю я мантру, которую успела вызубрить за выходные. Было и было. Попытка Невского совратить свою ученицу заведомо бессмысленна, потому что я не рассматривала его как… Как, Давыдова? Никак. Никак я его не рассматривала. Около злосчастного кабинета номер двадцать три замираю, чтобы набрать в легкие побольше воздуха. Само собой, он сделает вид, что ничего не было. И это к лучшему, и это просто замечательно. Да и к чему эти терзания, если касание губ – всегда было и будет для меня – лишь касанием губ. — Аксинья, я как раз тебя и ищу, — раздается рядом и я немедленно разворачиваюсь. Лицо классной не выражает ни единой эмоции, что довольно нехарактерно для лучезарной Лукьяновны, которая буквально дышала жизнью. — Здравствуйте, Надежда Лукьяновна. — Идем, тебя уже ждут в учительской. Решаю, что все дело в заполнении бланков на внешнее тестирование, однако, Лукьяновна хмурится, когда я согласно киваю, чтобы найти причину дабы не переступать порога проклятого двадцать третьего кабинета. И, словно ответом на мой вопрос, следует тяжелый вздох классного руководителя: — Я, честно слово, не ожидала от тебя подобного… — Извините, я немного не понимаю, — тут же отшатываюсь в сторону я. До конца нашего пути от кабинета биологии к учительской, она не произносит ни слова. Зато я уже знаю, кто сидит за дверью директрисы. Сердце, скакнув в груди, отдается надрывными рывками пульса в ушах. Все, к чему я стремилась, ради кого старалась и терпела унижение, стирается одним необдуманным поступком, который, как мне казалось, останется безнаказанным. Лицо директрисы скупо на эмоции. Зато лицо матери, покрытое красными пятнами негодования, мне открыто, как уже давно прочитанная до дыр книга. Она не смотрит на меня, когда я шагаю в их сторону на ватных, подкашивающихся ногах. — Присаживайся, Ася, — Любовь Юрьевна, как директриса, ведет себя слишком вежливо. Зато разъяренный, гневный взгляд матери говорит сам за себя.

***

Это очень странно. Мама провожает меня до кабинета английского языка без слов. Директриса пригласила Пономареву и та — не исключая трех правил типичного мыла — заходилась в диком вое о том, как я избила ее до полусмерти, а Глеб Максимович оттаскивал меня от нее буквально волоком. Она выла, директриса успокаивала, мама молчала, приходилось молчать и мне. Когда очередь доходит до моей версии случившегося, я повторяю тоже, что говорила и Невскому в тот вечер: выпила, ударила, не сдержалась. Каким-то шестым чувством я вдруг осознаю, что родная мать не поверит мне, а чужой, ненавистный мне лже-биолог, по какой-то неведомой мне причине, поверить мог. Директриса предлагает мне перейти на домашнее обучение до конца года, дабы репутация отличницы в край не была запятнана подобным происшествием. Знаете, в этом есть что-то комичное: наркоманы-лицеисты пугают администрацию учебного заведения куда меньше разбушевавшейся отличницы; сношение в стенах лицея является меньшим проступком, чем покраска лица Пономаревой в цвет спелой вишни; присутствие на занятиях в пьяном виде сына местного депутата не задевает устава лицея, зато пару синяков на теле Силикона окончательно дискредитирует меня как личность. От меня отвернулась не только удача, от меня в этот момент отвернулась родная мать. И это нормально. Нормально для семьи Давыдовых. Но директриса об этом не знала, директриса не желала мести. Скорее всего, ее обработали родители «избиваемой», заплатив трехзначную сумму за новые шторы. Они отстраняют меня от занятий до конца учебного года. Однако, Любовь Юрьевна часто повторяет: «это что-то немыслимое», «это недопустимо», а мама каждый раз бездумно кивает головой и отвечает ей невпопад, покрываясь пятнами стыда и гнева все больше. Момент расплаты настанет, так или иначе. Звенит звонок, а коридор наполняется моими одноклассниками, вернувшимися из раздевалки. Я пытаюсь попрощаться с мамой – коротко и безболезненно, но у нее, как оказалось, на этот счет свои планы. Пощечина приходится на правую щеку и еще долго звенит в ушах хриплым шумом. Унижение – ее второе имя. Ей нравилось это. Нравилось понимать, что унижение для меня – худшее наказание. И она бьет снова, пока я пытаюсь оправиться от первого удара. Шум сменяет смех. Чей-то отвратный голос с брошенным: «даже добивать не стоило», а мама – та, что плакала на моем плече субботним утром — вновь полоснула мое лицо обжигающей, хлесткой пощечиной. Только, пожалуйста, не реви, Давыдова. Да нет. Не буду я. Это ведь уже не в первый и не в последний раз. Мама не кричит, не ругается, не покрывает меня матом. Она просто смотрит. Как-то странно смотрит, на самом деле. Каждый раз, когда я вздрагиваю от ее удара, она не пытается наказать меня еще большим унижением – поливая грязью и кляня во всех отцовских грехах. Спасибо, мам. Хотя бы это тайна останется между нами. Она уходит только тогда, когда рядом оказывается Надежда Лукьяновна и просит не устраивать подобных сцен в стенах лицея. Она ведь знает мою маму, знает, что ее нужно успокоить. Аккуратно приобнимает ее за плечи и уводит прочь, пока я жду ее последней фразы. Это та фраза, которая всегда уничтожала последнее, теплое чувство, оставшееся к той женщине, которая меня любила когда-то. — Ненавижу, — хрипит мать и уходит окончательно. Я знаю, мам, знаю. Этот день не мог быть хуже. И, если это кара Невского за прогул, то он просто зверь. Злорадно смеющиеся фрейлины что-то бросают мне в спину, кто-то, хохотнув, отталкивает меня от кабинета английского к подоконникам, и только парень из математического класса интересуется о моем состоянии. По-моему, я послала его, потому что в следующее мгновение он просто отшатывается в сторону и уходит. Мне так проще – оттолкнуть и сделать вид, что меня ничто не сломит, когда на самом деле внутри осталось выжженное пепелище. Только не плачь, Давыдова. Почему вспоминаю грустный, плачущий смайлик, присланный Егоровой с утра. Становится интересно, вступилась бы она за меня? Или прошла мимо, потому что понимала, что это все равно ничего не изменит? Может, она провидица. Потому что по моим щекам — горячим и пульсирующим налитым кровью — начинают течь слезы. Месть Невского находит меня слишком скоро. Чужая ладонь, бесцеремонно выхватив мой подбородок, накрывает мои глаза. Становится темно и пусто, как и у меня в груди. И я, наверное, даже благодарна за это, потому что в следующее мгновение звучит твердый приказ: — Не здесь.