Irreversible

- Вы так хорошо двигаетесь, - Сонгю слышит этот голос и отчего-то сразу знает, что обращаются именно к нему. – Из вас вышел бы отличный танцор, вы знаете… Сонгю слышит этот голос и отчего-то сразу понимает, что это ему, хотя он совершенно ничего не делает в этот момент, он просто стоит, чуть покачиваясь с пяток на мысы, и смотрит на ряды книг перед собой. Но разве же не ясно всё с первых секунд? С тех самых, как он оборачивается и видит сладкую, пряную даже улыбку стоящего рядом, и, правда же – они же взрослые люди, и всё не может быть понятнее, когда этот сияющий, с глазами хитрого лисёнка и широкими скулами, так, конечно же, внезапно роняет книгу, что держал в руках, и им, конечно же, совершенно необходимо наклониться одновременно и соприкоснуться пальцами над шероховатой обложкой, оказавшись так близко, что можно почувствовать дыхание друг друга. Они же взрослые люди, и сладкий-пряный больше не улыбается, но от него так приятно пахнет, именно так, немного приторно, немного специями, что Сонгю милостиво разрешает себе потерять голову. Сначала всего на один день и на одну ночь. Но потом ещё на одну, и ещё, потому что у Ухёна, как зовут лисёнка, такая кожа, такие запястья и все его линии и изгибы, ну и, понимаете, у них с Ухёном просто волшебный секс – взрослые же люди, а Сонгю на самом деле совсем некстати и не в привычках позволять себе тонуть, но он пока решает, что ещё может спастись, что он всего лишь ныряет на глубину. Ухён смотрит на него, не отрываясь, и Сонгю падает всё глубже и глубже. Ухён без ума от всего латинского, и он действительно занимается танцами; он учит Сонгю танцевать танго, несмотря на все замечания о пошлости и неоригинальности выбора, но вскоре Сонгю втягивается… скорее, потому, что это лишний повод прижимать к себе Ухёна и это заводит, и всякий раз они заканчивают уже без одежды. Сонгю думает о том, что частные уроки определённо имеют свои преимущества. Он не знает, чем, кроме таких вот ему уроков, к тому же и бесплатных, занимается по жизни Ухён. Он бы и предположил, быть может, потому что он везде платит за них обоих, и Ухён очень быстро становится частью его квартиры – той, что обнимает его по возвращению, той, благодаря которой зажила новой жизнью кухня… Он предположил бы, но зачем же? Изменит ли это что-то, а если нет, то и вправду – зачем? Поэтому он просто не задаёт вопросов. Ухён ведь и сам – не спрашивает ничего, а ведь деловые костюмы Сонгю уже давно не вводят в заблуждение относительно офиса или какой-нибудь фирмы; Сонгю приносит домой деньги в чемодане с кодировкой, а иногда в нём же – ещё и пистолет, но Ухён же не спрашивает, верно? Просто просит не использовать его заряженным в их сексуальных играх, а не заряженным…. Не заряженным можно. Ухён вообще слишком скоро становится незаменимым и неизменным. Он ездит с Сонгю везде, куда бы того не позвала его «работа», словно ничего и никого, кроме Сонгю, в его жизни не существует. Чем и кем он жил прежде? Сонгю предпочитает не думать и об этом тоже, он уже слишком на глубине, и по-хорошему ему бы перестать надеяться на безболезненное всплытие. Они ходят вдоль холодного канала в Лондоне, делят пентхаус в Нью-Йорке, а потом – потом Ухён радуется, как ребёнок, когда узнаёт, что следующая остановка – Аргентина, а затем и Мексика. В Мексике они едят буррито (посредственный) и гуакамоле (сносный) в местной забегаловке, отвергнув по желанию Ухёна заказанный для них обед в дорогом ресторане; вечером они танцуют танго на глазах у всех, кто пожелал бы увидеть, а ночью Ухён впервые спрашивает Сонгю о прошлом. - Не знаю, - Сонгю говорит ровно и не таясь, потому что здесь ему таить нечего. – Не любил. И, наверное, такой ответ должен был бы устроить Ухёна, ведь Сонгю имел в виду – «до него», и, чтобы обозначить это негласным признанием, после нежно целует запястье любовника, лежащего рядом… но Ухён отводит руку и отводит взгляд, отворачивается, заставляя Сонгю впервые не понимать его. А утром уже всё в порядке, и словно бы ничего не было между вечерним танго и утренней улыбкой снова прежнего Ухёна. Где-то тут Сонгю перестаёт осознавать, что «не замечать» становится его постоянным выбором. Он просто уже утонул. В Мексике же они впервые сталкиваются с проблемами, которые вовсе не душевного свойства – просто Сонгю впервые приходиться продемонстрировать Ухёну необходимость пистолета, что постоянно ездит с ними всё в том же чемодане. В этот раз Ухён, не отрываясь, смотрит не на Сонгю, а на труп у своих ног, в паре сантиметров от голени, на растекающуюся лужу вязкой тёмной крови, на рваную рану во лбу человека, который совсем некстати решил его задушить в попытках найти Сонгю… Плохое решение. Сонгю тяжело дышит и хочет до сжимающегося до боли сердца обнять Ухёна, поднять его с пола, подальше от, но вместо этого только гипнотизирует взглядом подрагивающую чёлку Ухёна, струйки пота у него на шее и вместе с тем – мурашки по рукам… Наконец Ухён поднимает голову и встречается взглядом с Сонгю. Произносит негромко: - Когда мы вернёмся домой? Сонгю обещает «сейчас» и выполняет, немедленно заказывая рейс. Он не думает, что Ухён сдаст его, пойдёт в полицию или ещё какие глупости, но боится, что Ухён уйдёт, стоит им только ступить на корейскую землю. Он ошибается – Ухён остаётся рядом с ним. Сонгю не рад, потому что ошибается он недолго: Ухён исчезает не тогда, но через две недели, которые казались идеальными. Они и были бы идеальными, если бы не пустая постель, пустой шкаф и пустая квартира (без Ухёна) в их завершении. Сонгю забывает дышать и чуть не задыхается, как вытащенная на воздух рыба (так и есть), когда понимает, что это всё. Но не верит, конечно же, нет. Даже когда Ухён не отвечает на звонки. Даже когда Сонгю проводит весь день в окрестностях того самого, прежде любимого, книжного магазина, и Ухён не появляется. Даже когда приходит, против желания, на жутко пафосный, но и жутко же важный, загодя запланированный приём, и видит там Ухёна, держащего под локоть какую-то слишком блестящую и загорелую блондинку. Хотя нет… Тогда начинает верить. Ухён замечает его, не может не заметить, и это такая латинская драма, что Сонгю усмехается сквозь «больно», - это такая латинская драма, что, едва завидев Сонгю, Ухён буквально волочёт эту свою блондинку танцевать, и обнимает излишне фривольно и сжимает слишком сильно, и слишком старательно прячет глаза… Он не счастлив, Сонгю не может не видеть этого, он не счастлив, тогда к чему это всё и почему тогда так? Они же взрослые люди, а это такое ребячество, но почему же тогда лопается в руке бокал, и шампанское по рукам, и на брюки, и на пол; отпихнуть официанта с полотенцем, развернуться и уйти. Что с ним сделал этот проклятый лисёнок, чёрт бы его побрал, и что же так болит, ну как же сделать, чтобы перестало… Не перестаёт. Оно не перестаёт, но просто Сонгю как-то постепенно смиряется и привыкает, сто раз отказывая себе в интеллекте, что позволил себе когда-то ввязаться во всё это; он ведь даже ничего не открывал о себе, но каким-то образом всё равно открылся… Он смиряется, до новой волны, пришедшей вместе с Ухёном. Тот приходит, когда его уже перестали ждать (точнее, врали себе, что перестали), и Сонгю даже на небольшом экране у двери видит, что Ухён пьян. Сам Сонгю не пьян, но он внезапно чувствует себя таким уставшим, так что он просто впускает Ухёна и садится на пол, скрещивая ноги, замком смыкая руки. Опуская голову. Он больше не хочет неотрывных взглядов. Ухён садится, почти падает напротив, прислонясь к стене, вытягивает вперёд левую ногу. Так его ступня в остроносом ботинке, заляпанном грязью, оказывается в непосредственной близости от Сонгю. Тот не отодвигается. Ухён начинает говорить, едва связно сперва, запинаясь, но всё быстрее и быстрее с каждым новым словом, словно надеется, что так он сможет скорее избавиться от ненавистного, того, что снедает, заставляет, вон, пить. Приходить к Сонгю и сидеть у него в коридоре. Ухён говорит, что с самого начала это была ложь. Он рассказывает про сестру, называет её имя, которое не сразу хоть что-то говорит Сонгю, но потом да, всё же да; про то, что она так любила, а Сонгю не ценил, что-то про то, что они, Ухён с сестрой, росли без родителей и потому так привязаны, что-то – про Сонгю, трахавшего прямо на столе какого-то парня, и про его любимый книжный магазин тоже… И это всё такой невыносимый, намертво запутанный клубок, но Сонгю пугает то, что он понимает всё, что ему пытается рассказать Ухён. «Завоевать симпатию» - говорит Ухён. «Отомстить» - говорит Ухён. С горечью, с такой явной неподдельной горечью, хотя можно ли теперь судить о неподдельности, если… Он ещё начинает говорить что-то о том, что в процессе всё изменилось, что всё стало совсем иначе, но как только Сонгю догадывается, куда дует ветер, он просто встаёт и открывает дверь. Намёк слишком недвусмысленен, чтобы его игнорировать, и Сонгю снова чувствует на себе этот неотрывный взгляд, но не поддаётся, не отрывает глаз от пола – и Ухён тяжело встаёт, и проходит мимо (тонкая футболка под распахнутым плащом), и выходит вон. Сонгю закрывает за ним дверь. Он обещает себе больше никогда не открывать ему её. И себя. Жизнь без Ухёна постепенно налаживается, чем больше проходит дней, хотя Сонгю постоянно кажется, что ей не хватает вкуса и запаха. Запаха приторного и пряного, ну что же делать, он скучает по нему так, что скупает пачками специи и забывает про то, что дверь закрывать его никто не заставлял, что он сам испугался поверить снова. Точнее, нет, не забывает. Забыть бы рад – а так просто скупает специи и продолжает часто ходить всё в тот же книжный, хотя там давно уже нет нужных ему книг. Там и другого ему нужного – нет. Дни-ночи, дни-ночи… Он рад бы отречься от своего обещания, да не для кого. Пока… - Вы так хорошо двигаетесь, - голос раздаётся там же, снова в книжном, и Сонгю от неожиданности и долгожданности дежа вю вздрагивает, и не может заставить себя обернуться. - Из вас вышел бы отличный танцор, вы знаете… - голос больше не сладкий, но совсем серьёзный теперь, а сквозь серьёзность пробивается что-то совсем щемящее, и Сонгю всё же не выдерживает и порывисто оборачивается. Ухён стоит напротив. Рядом. Уголки его губ опущены вниз, он больше не смеётся, как тогда. В его лисьих глазах – то же, что Сонгю каждое утро видит в зеркале в своих. Что-то вроде осколков разбитого сердца. И это такая латинская драма, потому что в голове и в сердце Сонгю мешаются вместе радость и обида, страх поверить и жгучее желание как-то отомстить за боль болью, как отомстили ему, хотя по глазам, по глазам он видит, что уже отомщён. И это такая латинская драма, но Сонгю берёт Ухёна за руку, сжимая его пальцы своими. От Ухёна приятно пахнет, сладко и пряно; Сонгю улыбается. Мир снова обретает запах и цвет.