50 однострочников: Штирлиц и Кэт

1. Штирлиц помнил, как познакомился с Кэт. Восемнадцатилетняя, она едва-едва тянула на пятнадцать: нежное лицо, огромные глаза, заставляющие вспомнить печальных, грациозных ланей, и тоненькие ручонки, тонущие в широких рукавах строгого пальто. Штирлиц тогда не спал больше двух суток и знал, что возможности хотя бы просто прикрыть глаза не предвидится еще, как минимум, часов двенадцать. Поэтому, оставшись наедине с Эрвином, он резко сказал: «Центр соображает, что делает? Не радистка, а сущий малыш, тронуть боязно, а мне ей шифровки доверять?» Однако, прежде, чем Эрвин успел ответить, «малыш» сама вошла в комнату. Губы ее дрожали от обиды, плечи были предельно напряжены под тонкой тканью ослепительно-белой блузки, но она всем своим видом старалась показать: «Я – гордая, опытная и независимая радистка, которую ничуть не волнует ваше мнение». Резкими движениями налила чай – крохотные ручонки дрожали под тяжестью громадного чугунного чайника – и с дерзким мальчишески-злым вызовом бросила ему в лицо: «Я – не спичка, герр Штирлиц, не сломаюсь!» - и это было до того трогательно, до того забавно, что он не удержался – и в следующий свой визит вновь назвал ее малышом, только теперь уже ласково. 2. Она действительно не сломается. Ни в первые – самые тяжелые – недели на чужбине, ни в последующие девять лет совместной работы. Но это не помешает Штирлицу с невыносимой нежностью называть ее малышом и изредка позволять себе короткое, чуть грубоватое с непривычки прикосновение к волосам или бледной, всегда чуть прохладной щеке… под его ладонью ее кожа мгновенно вспыхивала, и она долго не могла отучиться глядеть на него растерянно и изумленно, милая его девочка, до смешного непривычная к простым человеческим прикосновениям, как и он сам, впрочем. 3. Когда он в следующий раз назвал ее малышом, она вскинула на него глаза, полные детской возмущенной обиды и уже знакомого ему дерзкого вызова, но столкнулась с его ласковым, смеющимся взглядом – многие ли могли похвастаться, что видели Макса Отто фон Штирлица с тенью нежной отеческой полуулыбки в уголках губ? – и что-то в ее лице благодарно дрогнуло, на щеках вспыхнул легкий румянец, мягко расслабились тонкие плечи… и она отчего-то шепнула ему: «Спасибо». За что? Он так и не смог понять. 4. У нее были роскошные, темно-русые, почти черные волосы. «Закалывай их в пучок, девочка, иначе я очень быстро лишусь связи с Москвой», - по-доброму усмехался он, а она звонко смеялась и послушно собирала свою шикарную гриву в небрежно-элегантную прическу, и это всегда выходило у нее с такой восхитительной непринужденностью, что он готов был вечно любоваться этим движением. 5. Штирлиц долго почти не осознавал этого – у него были заботы поважнее – но с появлением Кэт он начал думать о визите к своим связным каждый раз, когда в висках разгоралась выматывающая, тяжелая пульсация головной боли. Там, в их квартире, всегда было тихо и очень, очень спокойно, и лишь голоса дорогих ему людей вплетались в эту тишину ласковым шелком – и уже спустя десять минут такой терапии Штирлиц понимал, что не нуждается больше ни в каких пилюлях от мигрени. 6. Однажды, стараясь собраться с мыслями, Штирлиц попытался нарисовать карикатуру на свою радистку, но лишь понапрасну просидел над чистым листом больше двадцати минут, понимая, что не знает, что у нее можно высмеивать. 7. Попытки не сходиться со своей связной слишком близко не увенчались успехом, а ведь он уже как минимум трижды нарушил правило «не люби, и да не дрогнет рука твоя, поднимая пистолет»: фрау Заурих, Шелленберг, Эрвин… теперь еще и Кэт. Но разве можно ей, этой милой, славной, это сильной девочке – отказать? 8. Когда он отдыхал, измученно откинувшись на спинку маленького дивана в и тихой, уютной гостиной, она любила присаживаться с ним рядом с каким-нибудь рукоделием в руках и изредка что-то рассказывать, например: - Я выросла под Рязанью, - взгляд ее сделался чуть смущенным, словно она даже здесь стеснялась своего провинциального происхождения, - семья была большая, деревенская, знаешь, почти как у классиков. И я совсем не умею сидеть без дела. Руки зудят. Вот и попросила Эрвина достать крючки. Люблю вязать крючками. Они мелькали и щелкали в ее пальцах так быстро, что вскоре поплыли у него перед глазами, и стало казаться, будто Кэт держит в руках серебряное облако. Несколько минут он молча наблюдал за нею, иногда ловя на себе теплый, немного смущенный взгляд, а потом мягко придержал ладонью ее узкое запястье и тихо попросил: - В следующий раз обращайся, пожалуйста, ко мне. В ее глазах можно было прочитать растерянность, легкий испуг, благодарность, но ничего этого она не озвучила: кивнула, не отрывая взгляда от его лица и, как обычно, не стала задавать вопросов. 9. Он никогда не подозревал в себе такой острой тактильной памяти, но под перчаткой на его пальцах могло днями, неделями гореть ощущение кожи ее запястья под его грубоватой рукой. 10. Что за очарование таилось в ее волосах? Стоит ей чуть качнуть этим наваждением, как на него легким облаком снисходил незнакомый дурман, незнакомое сладостное смятение, какой-то легкий – до трепета в сердце легкий – и сладкий хмель… он, конечно, тут же брал себя под контроль, но до чего же порой упряма цепкая профессиональная память, как легко вплетается в атмосферу одинокого вечера, полного привычных раздумий, легкое, словно весенний ветер, воспоминание… 11. Ему нравится подавать ей пальто. В те мгновения, когда его руки лежат на ее плечах – не объятие даже, а его ускользающий призрак – он чувствует ее всецело под своей защитой, и никто, никто не сумеет сделать ей ничего плохого – пока он подает ей пальто. 12. У него достаточно поводов для размышления и информации для запоминания, но отчего-то так важно знать, какую музыку она любит, мерзнут ли у нее уши и сколько зерен кофе кладет в чашку морозным утром… 13. Однажды Эрвин спросил у него на правах старого друга: почему же ему так нравится баловать Кэт? Он сказал, что это тот минимум, те крохи, мелочи, которыми он может отплатить ей за то, что она живет вдали от родных, на чужбине, подвергая себя опасности ради общего дела. И это – правда, конечно, правда, но тот момент, когда ее глаза вспыхивают искренней радостью, сбивается дыхание, ладони прикрывают готовый рассмеяться рот – этот момент вдвое важнее всей этой полемики. 14. «У тебя очень выразительные глаза, Катюша. Нужно учиться или контролировать их, или никому не показывать», - говорит он однажды. Она отвечает: «А ведь в мирное время в выразительные глаза влюблялись, а теперь за них могут расстрелять», - и ему делается жутко и больно от жесткой усмешки, кривящей ее нежные губы. 15. Он терпеливо учит ее. Они вдвоем постепенно вытравливают из Кэтрин Лейнманн (позже она станет Кэтрин Кинн) Катюшу Козлову: из речи, рук, жестов, мимики… но для него она так и остается Катюшей, ведь после каждого «упражнения» она шепотом, с надеждой спрашивает: «Получилось? Все правильно?» 16. У нее есть ужасная привычка кусать пальцы до припухших розовых следов. После он, хмурясь, обрабатывает их и тихо отчитывает Кэт: так она сдаст себя со всеми потрохами, такие привычки недопустимы, контролируй себя, пожалуйста… а самому ему хочется стиснуть в ладонях ее ледяные пальцы и выпалить: «Да что же ты с собой делаешь, глупая, тебе же больно, у тебя же такие красивые пальцы!» - но он молчит. 17. Впрочем, не сказать, чтобы молчание очень ему помогало: порой ему кажется, что Кэт интуитивно, на уровне одних лишь только сердечных струн, видит его насквозь. Во всяком случае, ее короткие касания к руке, к плечу, к волосам зачастую приходят болезненно вовремя. 18. Он едет к ним всегда привычно-размеренно, не превышая своей обычной средней скорости, но внутренне его снедает нетерпение: был безумно сложный месяц, и единственное, чего ему сейчас хочется – это увидеть Кэт. 19. Он может не видеться со своими связными неделями, месяцами – работа разведчика способна отнять у него его близких, даже если они к ней причастны, даже если они живут с ним в одном городе. Кэт не жалуется, она вообще никогда не жалуется. Она встречает его мягкой полуулыбкой, коротким пожатием руки, хорошим кофе… и лишь один раз за все долгие-долгие девять лет он видит, как она роняет в чашку тяжелые, крупные слезы. Повинуясь ослепительному порыву, он встает, хватает ее за плечи, разворачивает к себе – и теряет все слова в то самое мгновение, как заглядывает в ее глаза в окаймлении блестящих мокрых ресниц. Ему хочется сказать какую-нибудь глупую шутку, хоть как-то ее рассмешить… но вместо этого он молча стирает слезы с ее щеки и тихо-тихо шепчет: «Не бойся, Кэт. Я всегда буду возвращаться». 20. Одно из главных умений разведчика: думать о многих вещах одновременно и, конечно, размышления о мотивах Гиммлера и планах Мюллера значительно важнее, и им Штирлиц посвящает большую часть своего времени и сил, но почему-то это не мешает ему, видя тонкие, теплые перчатки на витрине магазина, вспоминать, что Кэт постоянно пытается растереть зябнущие тонкие пальцы. 21. Он представляет свой разум, как огромный дом со множеством комнат. Мюллер: просторная, обставленная очень крупной казенной мебелью; на окне — чахлая веточка черемухи, умирающая, пожелтевшая; на столе — бутылка крепкой водки, на полу лежит огромный белоснежный красавец-пес, с виду неповоротливый и глупый, но со злыми пронзительными глазками, значительно более проворный и хитрый, чем кажется на первый взгляд. Шелленберг: уютная, тихая комната в мягких и темных тонах, стены затянуты мягкими драпировками, ковер душит звуки, пряно пахнет хорошим коньяком, и не отпускает ощущение присутствия, острое ощущение слежки, внимательных глаз из складок с виду безобидной бархатной драпировки. Ирина: размытый, полузабытый, родной образ их общей гостиной, ковра на полу, мягкой янтарной дрожи свечей — безмолвное обещание ждать. Кэт: небольшая, опрятная и очень светлая, с маленьким диванчиком, парой кресел и клавесином. На нем лежит забытое неоконченное тонкое кружево, на кресле — брошенный в нетерпении пиджак. Его собственный. 22. Им редко удается урвать возможность прогуляться вдвоем. Множество предосторожностей, отдаленный район, всего пятнадцать минут — ради ее руки на локте, щеки, прижатой к плечу, сияющих глаз и... кто бы мог подумать, что молчаливая, тихая, спокойная Кэт умеет так живо и весело щебетать? Щебетать, чтобы затем оборвать себя на полуслове, поймав его мягкий, чуть виноватый взгляд, и, как обычно, все понять без слов. 23. «Знаешь, чего бы мне хотелось? — однажды мечтательно говорит она в конце такой прогулки (четвертой из пяти за девять лет). — Чтобы можно было просто зайти к тебе, схватить за руку и повести гулять. И без всего этого...». Он слабо усмехается — не показывать же, какой болью отозвались вдруг эти слова глубоко внутри? — и легонько щелкает ее пальцем по носу: «Фантазерка». 24. Третья прогулка из пяти, проливной дождь, и ее хрупкая фигурка, замершая на бульваре: обхватила себя руками, с волос капает вода, даже издали легко можно догадаться, что ее колотит зябкая дрожь... он рефлекторно сильнее вжимает педаль газа в пол и быстро открывает дверь, позволяя ей забраться в теплый, пахнущий хорошим табаком и кожей салон машины. — Кэт, что ты забыла под таким ливнем? Рядом полно козырьков, и почему ты не взяла зонт? — он не может сдержать возмущения, торопливо включая печку на полную мощность и лихорадочно прикидывая, не отдать ли ей свое пальто. — Прости, — ее губы дрожат, ладони жадно прижимаются к горячим «ребрам» печки, взгляд искренне виноватый. С волос по-прежнему течет вода, хоть выжимай. — Я боялась, что мы разм-минемся. Еще и заикается от холода... Господи, одно наказание с этой девчонкой. И почему его так тянет ее обнять? 25. Она, конечно, не знает настоящей даты его рождения, но это не делает ее скромные, неизменно нужные, выбираемые — это видно — с педантичной тщательностью и страхом, что не понравится, подарки менее приятными. 26. Диктуя ей шифровки, он иногда испытывает странное, глупое, иррациональное желание взволнованно спросить, не слишком ли быстро он говорит — господи, что за глупости порой лезут ему в голову. 27. Все внутри него настороженно застывает, когда Шелленберг намекает, что знает о некой его симпатии — боже, какое счастье, что он имел в виду Габи, всего лишь Габи. 28. Звонкая дробь аккуратных каблучков, частый стук дождевых капель и ярко-алый зонт над головой... кто бы мог подумать, что смятение, злость, истинное отношение сдерживать значительно легче, чем рвущуюся наружу улыбку? 29. Прикосновения ее тонких, ласкающих пальцев похожи на касания прохладных водных струй. Они касаются висков, мягко скользят по щекам, зарываются в волосы — и куда-то в небытие уходит усталость, боль, ужасное настроение, и остается только благодарность и нежность, тихая и огромная, точно вода. 30. Иногда ему делается тошно оттого, что она так искренне радуется молоку, хорошему (сравнительно) кофе, новой нотной тетради, которую он клеил собственноручно пол-ночи. Такая девушка, как она — нет, любая девушка на свете! — должна радоваться драгоценностям, ресторанам, красивым платьям! Молоко, кофе... это должно быть естественно, о таком она даже думать не должна! Вот ведь... война — подлейшая дрянь. 31. Зачастую он забывает, что обещал приехать, привезти что-то... мыслей так много, важных, неотложных, игра на множество фронтов иногда так выматывает. Но каждый раз, забывая о чем-то, Штирлиц ругает себя на чем свет стоит — и оттого, что Эрвин и Кэт просто рады его видеть, когда бы и с чем бы он не приехал, стыд делается только сильнее. 32. Ему хочется начать растерянно хлопать глазами: его малыш, эта миниатюрная тоненькая кроха, решительно усадила его на диван, закутала по самые уши в одеяло, замотала горло шарфом, вручила чашку молока с маслом и решительно заявила, что не выпустит его отсюда, пока не собьет температуру. И ведь не выпустила же! Вот тебе и малыш. 33. Увидев на пороге мягкий сверток в тонкой хрустящей бумаге, человек в его положении должен отойти на десять шагов, а в идеале — взять сверток на мушку. Но сверток подписан почерком Кэт — измененным, она писала левой рукой, но он распознает с легкостью, он сам ее учил так писать — и источает запах... не духов даже, а комнаты с клавесином и забытым на столе кружевом. Запах безопасности и покоя — весьма условных, но все же. Запах Кэт. И потому он — со всеми предосторожностями, конечно — вскрывает пакет... 34. Свитер. Там свитер. Грубоватой, явно ручной вязки. Бежевый, пахнущий ее руками... тщательно прикрытый всякой чепухой, чтобы никто ничего не заподозрил. Но все-таки — свитер. Ему. Подарок. Ко дню Красной Армии. Теперь это его любимый праздник, определенно. Он давно не чувствовал себя таким счастливым. 35. Она взволнованно мнет руками сумочку, и веки ее дрожат в мучительном желании открыться, она кусает губы, вслушиваясь в мерный звук мотора. Она ждет чего угодно, понимает Штирлиц, хоть предательства, хоть расстрела, но уж точно не нежных звуков ее любимого Глинки из окна квартиры его сообщников, и не коробки ее любимых пирожных, и не его тихого «С днем рождения, Катюша». 36. Иногда — так редко, чтобы это можно было выдать за случайность — он покупает билет в театр с таким расчетом, чтобы рядом было пустое место, на котором можно было бы представить Ирину... или Кэт. Он не знает наверняка, но ему почему-то кажется, что она — иногда, ужасающе редко — делает то же самое. И порой, когда он сидит в театральном зале, ему упорно кажется, что в это же время где-то в другом театре на другом конце города сидит Кэт — и иногда, забывшись, пытается наклониться к нему, чтобы что-то сказать, и через все улицы, все машины и порывистый берлинский ветер он чувствует ее теплое дыхание на щеке. 37. Это безумие: влюбиться друг в друга во вражеском городе, на войне. Безумие. Немедленно пресечь, разлучить, это опасно, в конце концов! Но Кэт так улыбается, у Эрвина так блестят глаза... эх... он делается сентиментальным — но должно же в нем остаться хоть что-то по-русски рисковое? 38. Она учит его играть на фортепиано, помогает вспомнить полузабытые навыки: когда-то давно, когда он еще был Всеволодом, он ходил в музыкальную школу. Кэт — хороший учитель, только до смешного не верящий, что ему можно (и нужно) указывать на ошибки, и ему приходится ее подбадривать для этого — ну, что за ирония! 39. Ему нравится наблюдать за Кэт, когда он играет. Ее лицо в такие мгновения делается отрешенным, мягко-задумчивым и чуть-чуть печальным, словно мыслями она где-то далеко — там, где идут грибные дожди, и зреют вишни, наклонясь до земли... он не знает, но временами на его лице появляется похожее выражение. Обыкновенно когда он слышит пронзительный журавлиный крик. И Кэт в такие моменты почему-то ужасно хочет погладить его по щеке. 40. Он играет им вальс, иногда сердясь на себя за то, что фальшивит (одного урока в две-три недели явно недостаточно, чтобы сделаться виртуозом) и разрывается между двумя желаниями: с огромной дружеской нежностью смотреть на них, таких счастливых, несмотря ни на что, и... он все понимает, это глупо и иррационально, но все же... держи руки повыше, она еще совсем ребенок, черт возьми, Эрвин! 41. Он привык быть с собой честным и понимает: он не замечал их сближения, потому что не хотел замечать; потому что ему слишком нравилась мысль, что Кэт принадлежит ему одному. 42. И все же ей очень идет обручальное кольцо, тонкое и изящное, словно лунный луч, пойманный ее ловкими пальцами и замороженный на одном из них. Может быть, он сумеет раздобыть для нее серебряную цепочку с аккуратной подвеской, и она будет вспоминать о нем, глядя на себя в зеркало, а в те секунды, когда подвески будут касаться ее нежные пальцы — где-то далеко ему будет становиться теплее? 43. У него есть одно желание под грифом «иррациональные глупости»: проснуться в такой знакомой квартире от запаха свежесваренного кофе, пойти на кухню и увидеть Кэт, пританцовывающую у плиты и напевающую какие-то арии. Чтобы от нее обязательно пахло ею: ее телом, ее волосами, ее особенным, неповторимым запахом, и еще — чтобы она улыбнулась и вся — и глаза, и губы, и руки — раскрылась ему навстречу. 44. Однажды, когда она была на первых месяцах беременности, он сумел раздобыть для нее киви — ей целый месяц до слез хотелось киви, буквально умоляла Эрвина об этом злосчастном фрукте. Заполучив целый пакет киви, она счастливо рассмеялась и расцеловала первые несколько фруктов, а затем сказала ему, с улыбкой протягивая зеленую половинку: «Иногда мне кажется, что ты можешь совершенно все». Он только вполголоса рассмеялся и мягко покачал головой, отказываясь от лакомства — пусть лучше она поест. 45. Она просит его сыграть на фортепиано, а сама начинает кружиться по комнате, хрупкая и легкая, будто и нет все увеличивающегося живота и ребенка в нем. На секунду ему даже делается страшно: не повредят ли эти танцы малышу, одной или другому?.. Но затем она протягивает к нему руки, с очаровательной капризностью шевелит пальцами, мол, давай, потанцуй со мной — и страх улетучивается, сменяясь желанием защитить и сберечь. Танцуя, он мягко поддерживает ее, баюкает в объятиях, и, хотя стул за фортепиано уже опустел, ему все слышится в воздухе легкая и чистая мелодия... 46. Он учит ее. Учит быть скрытной. Взвешивать свои слова. Не выдавать эмоций. Быть спокойной и хладнокровной. Кэт — способная ученица... может быть, даже слишком способная, потому что Штирлицу страшно однажды не суметь ничего прочесть в ее выразительных темных глазах и понять, что они закрылись и для него тоже. 47. Но пока он читает ее даже слишком хорошо. И порой внутри поднимается ненависть, огромная, как ползучий ледник. Ненависть к фашизму, к войне, к Германии. Ко всему, что составляло их жизнь последние долгие девять (а у него — двенадцать) лет. Ненависть горяча, как слезы Кэт, холодна, как ее руки, сжатые до белых костяшек, но стоит этим рукам коснуться его рук — как она исчезает, сменяясь усталой мольбой: «Пусть у меня получится вытащить ее отсюда, пусть у меня получится» — и он крепко и нежно сжимает пальцы на ее ладони. 48. Она рассказывает обо всем, что пережила, ровным и быстрым голосом. Лишь один раз он сбивается: она начинает: «Эрвин...» — и не может говорить дальше, только в глазах стынет нечеловеческая боль. Ему безумно хочется резко остановить машину, поймать ее в объятия и крепко прижать к себе. Бедная девочка, бедная его девочка, пережившая слишком многое, потому что он не был достаточно внимателен, осторожен, предусмотрителен, потому что он недостаточно ее берег... он не может останавливаться, иначе — очередная оплошность и новая порция боли для Кэт. Поэтому — ему больно от собственной сухости — он только касается ее лица, стирая слезы, и коротко заглядывает в глаза, безмолвно прося быть сильной, такой же сильной, как все эти девять лет, безмолвно говоря, что он разделяет ее горе: Эрвин был и его другом тоже. Секунду в ее глазах все еще стоят слезы — а затем она порывисто хватает его ладонь и утыкается в нее лицом, несколько раз беззвучно и оттого еще более болезненно всхлипывая. Его рука неподвижна, лишь изредка ее кожи неловко касаются костяшки, но еще долго, долго, безумно долго он будет чувствовать ее слезы, ее боль, горящую на его руке. 49. Он с трудом узнает ее на вокзале, закованную в траур, строгую, незнакомую, вроде бы даже немножко постаревшую... и только взгляд ее выдает: такой же мягкий, как обычно. А еще — чуточку растерянный и — ищущий. Его ищущий. «Прости, Катюша, — думает он, и в груди, несмотря на глотки горячего чая, растекается вязкий, тоскливый холод. — Мы встретимся в другой раз». Когда поезд отъезжает, холод делается сильнее, и уже не пропадает — пока... 50. Однажды, увидев слезы, капающие в чашку с чаем, он пообещал ей, что всегда будет возвращаться. Он не из тех, кто нарушает обещания, данные близким людям. Он держал в руках пакет киви (в России достать их оказалось едва ли не сложнее, чем в Германии) и пытался удержать рвущуюся на губы счастливую улыбку, нажимая на звонок одной самой обыкновенной рязанской квартиры.