Удавка на собачьей шее

День седьмой. Рамси сидит во дворе, рядом с псарней, на подтащенной бочке, и стругает стрелу, давно уже ставшую пустой щепой. Мимо снуют люди, кто-то грузит оставшиеся бочки на телегу, поглядывая в сторону лордова сына, но никто и слова не говорит, чтобы тот поднял свой толстый зад. Правильно. Вонючка выгребает дерьмо за собаками, молча наполняет лопатой ведро и выносит его, потом возвращается – и снова, не поднимая глаз, не поправляя спутанных седых волос. И снова. И снова. Сколько же эти собаки срут, во имя всех богов? – Вонючка, а Вонючка? – Рамси раздраженно выбрасывает обломившуюся щепу и, не зная, чем еще занять пальцы, со скуки начинает кидать нож в землю. – А сколько срут собаки? – Вы… что имеете в виду, милорд? – остановился, вздрогнул, глаз не поднимает, ручку ведра в руках крепко жмет. – Да ты никак оглох, что ли? Я ж тебя прямо спрашиваю: сколько срут собаки? – Я… н-не знаю, милорд, – у него нет правильного ответа, как и на другие вопросы, – …м-много? – Вот и я говорю, мы ж их столько не кормим, сколько они срут, верно, Вонючка? – нож так и входит мягко в землю, раз за разом, и Вонючка слабо-слабо вздрагивает всякий раз, как Рамси наклоняется за ним, и ходят мышцы на широкой спине. Тонкая струйка жидкого дерьма течет с края ведра, капает на землю. – Да не гадь ты тут, неси уже, – машет Рамси рукой с ножом, и мышца около вонючкиного рта дергается от облегчения. Снова ссутуливает плечи и спешит дальше унести ведро. Скучно. Возвращается опять, проскальзывает в открытые воротца псарни, начинает скрести лопатой. Чавк-шлеп-чавк-шлеп-чавк-шлеп-скрр-скрр-чавк-шлеп. – Чего там у тебя, до камня уже докопал, что ли? – скучающе спрашивает Рамси. – Нет, милорд, – негромко, но послушно отвечает Вонючка. – А что тогда? – спрашивает Рамси уже раздраженно, подождав, потому что дальше Вонючка не продолжает. – Д-доска попалась, милорд. И снова после короткого, пугливого перерыва – чавк-шлеп-чавк-шлеп. Как же раздражает. Рамси поднимается как раз тогда, когда Вонючка выходит из псарни. Рамси даже не смотрит на него, и Вонючка не ищет его взгляда. Проходят мимо друг друга, тычок под колени – Вонючка шлепается неловко, расплескивая дерьмо и увязая в нем руками. – Ну под ноги же надо смотреть, – цокает языком Рамси. – Да, милорд. Простите, милорд, – за собачьим дерьмом не видно, как подрагивают оставшиеся пальцы. – Да ничего, ничего, Вонючка. Приберешь – и забудем, – Рамси свистит и поднимает лопату, прислоненную к стене псарни, перебрасывает через плечо. С лопатой и уходит. Настроение становится немного лучше. День девятнадцатый. Нетерпеливо ластятся, шумно дышат собаки, вязнут копытами лошади в болотистой земле. Парни Бастарда едут на охоту. Здоровые, шумные, потные под теплыми одеждами из шкур, они гогочут, обнажая горла. – А какие титищи у этой бабы, я таких сроду не видал! – Желтый Хрен звучно ржет, отпуская поводья и облезшими руками показывая на себе. – Ты б так не показывал, а то у самого еще титьки вырастут, как у бабы, – суеверно и серьезно осаживает его Кислый Алин, и все хохочут над ним. – Это ж как же титьки у мужика-то вырастут? – Лутон вытирает выступившую от смеха слезу. – А так. Что к себе примеришь – то с тобой и будет. Богами клянусь, мне так матушка говорила. – А про зубы выбитые к близкой смерти тебе матушка не говорила? – с издевкой спрашивает Лутон. – Как же, говорила-говорила… – с готовностью начинает Алин, но закончить не успевает – Лутон с размаху бьет его рукой в жесткой перчатке по зубам, слегка склонившись с коня. – Ах ты шукин шын! – орет Алин, зажимая закровавивший рот. – Ты што?! А вджуг вжапжавду выбьешь?! Все опять смеются, обиженный Алин утирается рукавом. Деймон не хохочет со всеми, но и его губ касается улыбка, когда он слегка пришпоривает коня, подбираясь ближе к едущему впереди Рамси. – Шутки шутками, а и вправду, что ты с нами вчера не пошел? – тихо спрашивает Деймон, ровно покачиваясь в седле. Рамси смотрит на него искоса. Он и любит Деймона, и не любит. С одного взгляда, тот верный товарищ, как и остальные, но с другого – больно умен и догадлив. – Не пошел и не пошел, – своенравно отвечает Рамси. – Больно еще радости на ваши хрены смотреть. – И то верно, – согласно кивает Деймон. – Ну, дело твое. Но титьки у той бабы и правда знатные, – он хохочет звонко, мелодично, во все горло, и шпорит коня. Пусть девки в лесу, пусть эти суки слышат, как едут Парни Бастарда. Рамси тоже зажимает конские бока ногами, скорее направляясь вперед. Он не любит платить за хорошую еблю, хотя скорее, хорошая ебля на его вкус нигде не продается. Хотя еще скорее – его просто не пускают больше туда, где он убивает шлюх. В борделе нельзя купить убийство, а кой толк, если нет счастливой смерти в конце? Но другое дело здесь, на охоте – здесь и душу, и яйца греет то, как он собирается трахнуть сучьих прячущихся девок, когда загонит. Трахнет перед тем, как отдать их своим парням. Как говорят, и на других посмотреть, и себя показать. А потом они умрут. Хорошо охотится Болтонский бастард со своими ребятами, всем на диво! Рамси еще шпорит коня и первый раз за день улыбается. День двадцать седьмой. Библиотека темна и полна ужасов, так думает Рамси Сноу, когда по отцовскому наказу снова и снова читает одну и ту же строчку. Если быть честным с самим собой, отцовский наказ состоял в том, чтобы прочесть всю книгу – не стоило при нем путать одного Уолдера Фрея с другим Уолдером Фреем, – но Рамси, даже вдумчиво вчитываясь, едва половину имен может запомнить. Но если он хочет быть лордом, ему нужно много знать и читать. Лорды умеют читать. Рамси до приезда в Дредфорт ни читать, ни писать не умел, но быстро выучился, и теперь мог бы хвастаться тем, что разбирает книги не по слогам и обладает почти мейстерским почерком. Мог бы, но некому. Он в библиотеке один, да и вообще здесь, всегда один, и это именно так, как должно быть. Рамси перелистывает страницу, подпирая толстую щеку ладонью с кровавым перстнем, и его губы тихо шевелятся, пока он зазубривает имена, которые после стребует на память отец. Дверь скрипит, кто-то шумно пробирается внутрь. Рамси поднимает и щурит глаза. Неожиданно Уолда. Теребит толстыми пальцами платок, оглядывается, ойкает, когда замечает пасынка. – А я-то думала, здесь никого не будет, – простодушно говорит она, заправляя под платок выпавшую светлую кудряшку. Рамси молчит и утыкается обратно в книгу. Раз Фрей, два Фрей, три Фрей… – Я хотела побыть одна, – еще мнется чуток. – Мне уйти… матушка? – спрашивает Рамси, забыв сперва добавить вежливости в голос: Уолда почти его ровесница, и Рамси часто забывает прибавлять все эти "матушка", "миледи" и прочую лордову хренотень. Да уж, хотя Рамси и нравится быть лордом, хочется быть лордом, есть неудобные вещи. Сотни вещей, о которых невозможно помнить. Особенно когда память занимают бесполезные имена. – Нет-нет, – Уолда машет головой, и жидкая кудряшка опять выбивается из-под платка. – Ты мне совсем не мешаешь. Просто эти… – она хихикает, – девицы, которых взял твой отец мне в услужение… везде ходят за мной. "Леди Уолда, наденьте плащ", "леди Уолда, не запачкайте сапожек", "леди Уолда, не налегайте так на пирожные"… Нет, сначала мне это даже нравилось, я-то выросла среди стольких сестер да братьев, за мной никто с горшком и гребешком не бегал. Но потом… – она неловко мнет платок. – Не говори этого лорду Русе. Пожалуйста. Я знаю, он очень старается для меня, и это подарок, а я так его не ценю… – Я не скажу, матушка, – губы Рамси трогает слабая улыбка. Оказывается, даже с этой жирной свиньей у него может быть что-то общее. Одиночество. Тяжкая жажда одиночества. Уолда еще стоит, поглядывая по сторонам и, видимо, чувствуя себя неуютно. Потом вдруг садится на стул напротив. – А что ты читаешь? – она спрашивает, расправляя юбки на коленях, и уже немного раздражает. – Книгу, – коротко отвечает Рамси. Но вопросительный взгляд Уолды никак не дает сосредоточиться, и он отвечает подробнее: – Отец хочет, чтобы я знал всех наших вассалов и союзников поименно и чем они славны, – он не говорит, зачем Русе этого хочет, но все и так прозрачно. И хоть Уолда глупа сама по себе, все же у нее достаточно ума, чтобы тоже не касаться этой темы. Она еще теребит платок и потом несмело высказывается, показывая толстой рукой: – Там на странице герб моей семьи… ты тоже не можешь запомнить их всех? – она снова глупо хихикает. Рамси поднимает на нее непонимающий взгляд. – Знаешь, даже сами Фреи путаются друг в друге, куда уж остальным, – поясняет Уолда. – Но я-то со всеми дядьями и тетками росла. И если хочешь, – она наклоняется ближе к Рамси, – могу помочь тебе их всех запомнить, и об этом лорду Русе мы тоже ничего не скажем, – ее водянистые глаза пусты, и от нее пахнет сладким пирогом. Рамси задумчиво оценивает предложение и кивает. – Пожалуй, это звучит хорошо, матушка. Уолда расцветает на глазах, и Рамси внимательно следит за меняющимся выражением ее лица. Он так и не решил, насколько она глупа. Глупее очень и очень многих, но где-то в глубине водянистых глаз есть маленькая хитринка, которой Рамси не понимает. Это не беспокоит его, но сейчас он осознает, что не может с уверенностью сказать, о чем думает Толстая Уолда. "Неважно. Я все равно убью каждого жирненького порося, которым ты соберешься разродиться, раньше, чем он выберется из поросячьей колыбели". Уолда садится ближе и придвигает к себе книгу с именами своей семьи. Она бросает короткий взгляд на Рамси, и тень неестественно приязненной улыбки застывает в ее пустых глазах. "Я убью тебя, если ты хоть одним пальцем тронешь волосы на головке моего сына. Сына моего лорда. Я убью тебя". Они читают родовую книгу Фреев, и Уолда часто высоко смеется, когда Рамси ругается сквозь зубы, путая одного ее дядьку с другим. В общем-то, они довольно неплохо проводят время. День тридцать пятый. – Ответишь мне после собрания, – походя говорит Русе за общим завтраком. – Неделя уже прошла, надеюсь, ты выучил все, что я тебе сказал. – Да, отец, – кивает Рамси. Пальцы выпачканы мясным жиром и медом, он обгрызает куропаткину ногу и не проявляет никаких эмоций. Русе тоже больше ничего не говорит, разламывая кроличью лапку и вытягивая кровавый сок жестким ртом.

–

Рамси, в одной рубахе и легких бриджах, сверяется с захваченной из библиотеки книгой последний раз. Он и так помнит имя каждого живого и мертвого северянина, каждого живого и мертвого железнорожденного, каждого человека Долины и Речных земель, даже Фреев, спасибо Уолде. Но одна ошибка перед отцом может перечеркнуть эти знания. Рамси не любит ошибаться. Но когда Русе заходит, Рамси куда интереснее собачья цепь-удавка на его поясе, чем легкое осуждение в брошенном на убранную книгу взгляде. – Начинай, – без предисловий говорит Русе и снимает удавку, кладет на стол. Русе раздевается под внимательным взглядом Рамси, пока тот на память перечисляет имена, даты и события. Иногда Русе спрашивает что-то, и Рамси послушно и верно отвечает. Расходится стяжка грязно-розового плаща, и тот падает к маленьким ступням. Русе неспешно, смотря в никуда, расцепляет крючки на дублете из отделанной мехом черной кожи, с кольчужными рукавами и розовой шелковой подкладкой, развязывает шнурки. Снимает ремни и кинжальную перевязь, стягивает через голову рубаху, оставаясь в одних узких бриджах и сапогах. Садится на сыновнюю постель и слушает, по одному стягивая сапоги и развязывая шнуровку бриджей. Машинально проводит рукой по худой безволосой груди, сидя голым, смотря куда-то сквозь промороженное оконце, пока Рамси говорит и говорит, не сбиваясь. Рамси смотрит на отца, и холодный сквозняк от оконца до двери перестает чувствоваться. Русе раздевается так спокойно и размеренно, что кажется, будто он собирается принять ванну, а не взять собственного сына в рот. Отец выглядит уставшим, даже немного изможденным, Рамси может увидеть пару проступающих под гладкой кожей ребер и еще больше идущей по лобку седины, паучьей сеткой вьющейся вокруг маленького члена. Кажется, Рамси сбивается от мысли об этой седине, потому что Русе смотрит на него искоса, с каким-то слабым-слабым недовольством. Потому что он должен, не сбиваясь и не совершая ошибок, перечислять семейства, а не думать о том, как собственный член натягивает штанину холщовых бриджей. – Достаточно, – неожиданно говорит Русе, никак больше не комментируя услышанное. – Возьми удавку. Рамси поднимается. Раньше не было никаких удавок. Раньше он помнит несколько раз в отцовской спальне, там Русе велел ему сосать, и несколько – в подвалах, там Рамси уже послушно сосал сам, и после Русе мягко, холодно надрачивал ему, сжимая плечи другой рукой. А теперь здесь – с удавкой. Рамси не знает, что это будет. Рамси хочет все из возможного. Хотя внутренне ему и немного не нравится, что Русе может захотеть взять его как женщину, стянув цепь на шее, но не то чтобы сильно. Когда он идет к столу, забрать удавку, открытая головка члена трется о бриджи, и кажется, что все, что угодно – неплохая идея. Никто не способен причинить боль Рамси Болтону, а с вопросами высокой морали – это не к нему. Ведь с отцом – это совсем не то что у месящих дерьмо мужеложцев. Это же любовь, дери вас все боги, это кровь от крови. Здесь все можно. Рамси сжимает удавку в ладони крепко и поворачивается к Русе. Тот полулег на постель, выражение его лица не изменилось. Рамси удерживает жадность во взгляде и нетерпеливо касается бедра, находит натянувший бриджи член, прижимает к ноге, поглаживает. У Русе на переносице на долю секунды появляется мелкая морщинка. Не нравится. – Иди сюда, – не просьба и не приказ, холодные и безучастные слова. Но Рамси подходит, бросает удавку на постель, стягивает рубаху, обнажая потную волосатую грудь, открывая липкие подмышки. Глаза Русе все еще безучастны. Благосклонность. Рамси тянет завязку на бриджах, подавляя короткое желание хоть чуток отдрочить себе перед тем, как забраться на постель. Русе следит за ним, дожидается, пока совсем разденется – гладит холодным взглядом толстые, сильные бедра, красный крестьянский член, торчащий к полному животу. Русе любит, когда кровь мешается с молоком – и сочным жирком, – и так уж вышло, что Рамси об этом знает. – Надень, – Русе останавливает Рамси, уже поставившего ногу на постель, и бросает взгляд на удавку. Значит, все-таки придется. Рамси тихонько, утробно рычит, хватая удавку, но перестает, когда видит, как слабо подергивается маленький отцовский член. Рамси стягивает свою крепкую шею не слишком, выправив длинные волосы и уже плюнув смотреть Русе в глаза, глядя только между его худых, седых бедер. Собственный член слабо начинает сочиться, возбуждение темнит разум, но Рамси знает, что именно этого Русе не одобряет. – Так, а теперь слушай, – Русе протягивает руку, и Рамси, даже не задумываясь, с полным доверием вкладывает конец цепи ему в ладонь. – Я знаю, чего ты хочешь. Я знаю, что ты можешь. И да, однажды ты сможешь управлять без моей руки. Но не сегодня. Сегодня я буду сдерживать тебя этой цепью, – Русе слегка натягивает удавку, когда Рамси кивает. – Если будет нечем дышать, не бойся и слушай, что я буду говорить. – Я не боюсь, – спокойно и уверенно говорит Рамси, и это правда: он ничего не боится на самом деле. Как Король Ночи. – Хорошо, – Русе еще проверяет, как скользит цепь на широком горле сына, не давит ли сильно плохо выбритый кадык, и откидывается на мягкую шкуру. По голой груди и плечам идут слабые мурашки от холода, длинная черная прядь лежит на худой щеке. Рамси вопросительно смотрит в мутные отцовские глаза, но Русе ничего не делает, только его нос кажется острее от холода, и маленькие – светло-бежевые – соски твердеют. И Рамси еще не понимает, но пес внутри него уже довольно рычит, оглашает комнату заливистым лаем. Отец хочет, чтобы он взял его, чтобы покрыл, чтобы поимел. И это то, что он может. Рамси опирается на постель левой рукой, правой подхватывая Русе под худую спину, приподнимая к себе. Как-то протискивается между бедер, прижимается, трется пахом – членом о член, тычется влажной головкой в поджатые от холода яйца, чувствуя, как прилипают к ней длинные седые волоски. Спину жжет холодом, и руки у него ледяные, а подмышки мокрые, по груди до бедер сводит похотливым огнем. Трется, влажно и холодно, выдыхает шумно, когда член наконец скользит между ягодиц. Несложно догадаться, как надо и куда, и с члена уже довольно капает, чтобы не готовить никак. Рамси жадно тычется, все пытаясь без рук всунуть в узкий, прохладный вход. Первый рывок по горлу выбивает дыхание, Русе мгновенным движением обматывает цепь вокруг ладони, туго натягивая. – Не как с женщиной, – тихо говорит он, ослабляя хватку, и Рамси, сбившись в дыхании, торопливо кивает. Его следующие движения аккуратны, он не хочет, чтобы Русе еще раз дергал удавку. Только потому, что не хочет рывка цепи на шее, не дающего дышать? Рамси отпускает Русе, кладет на постель, и освободившейся рукой лезет между бедер. Сухо, холодно, слегка шелушится кожа. Между ягодиц даже чуть не влажно от пота, как будто Русе недавно мылся, только сухие волосы слегка колют подушечки пальцев. Рамси глотает, чувствуя, видя, что с его собственного члена в самом деле капает, густыми прозрачными каплями, и слюнит пальцы. Между ног сухой девки довольно смачно сплюнуть, но для отца он постарается быть ласковее. В голове невольно всплывает, как мать начиняла цыпленка, совала обмасленные пальцы в его широкое склизкое нутро. Рамси бы сейчас тоже не помешало масло, но можно обойтись и тем, что есть. Обвести влажными, толстыми пальцами вход, чуток попробовать приоткрыть – ну давай же, давай! – узко, тесно, неудобно. Рамси еще слюнит пальцы и почти с интересом пытается просунуть хоть один, но вход слишком зажат. Впрочем, Русе не торопит, его дыхание размеренно, а рука с цепью расслаблена. Хочется выть. Хочется засадить. Хочется, хочется, хочется. Но Рамси просто гладит подушечками пальцев отцовский зад, впервые в жизни задумываясь, а нужен ли ему самому такой здоровый член. Выходит, что практической пользы действительно немного. Но Русе очевидно не собирается осложнять ситуацию, заставляя сына слишком долго ждать. И чем мягче Рамси гладит, тем сильнее расслабляется дредфортский лорд. Первое сокращение под пальцами Рамси чуть не пропускает, но вот то, как дергается, потихоньку твердея, маленький член, пропустить невозможно. Рамси пересаживается, игнорируя нытье в паху, зажимает ладонью жилистое отцовское бедро, и все-таки толкает палец внутрь. Входит неожиданно легко после первых попыток, и яйца сразу коротко сводит от того, как внутри туго и гладко. Рамси осторожно имеет Русе пальцем туда-сюда, и отцовский член поднимается еще, подрагивая. Рамси плюет на все, наклоняется, проводит по нему своим мясистым языком, засаживая палец поглубже. Русе жмурится, глядя из-под полуопущенных век, податливо сокращается вокруг пальца. И Рамси не успевает даже толком отсосать, так, едва облизывает, чувствуя крепкий соленый вкус, когда Русе мягко тянет удавку. "Можно". Рамси пристраивается между худых отцовских бедер, не ошибается больше, придерживает член рукой, прижимая головку к слабо сокращающемуся входу. Очень хочется внутрь. Нельзя спешить. Он пробует. Узкий зад расходится медленно, но от нетерпения Рамси ощутимо течет еще, и с этим чуть легче. Согласно с движениями отцовских бедер – медленно и слабо вперед, чтобы чуток разошлось, и не менее аккуратно назад. Рамси тонет в кровавом мареве вожделения и тратит все силы на то, чтобы удержать себя, не засадить по яйца и не спустить сразу же. Русе спокойно наблюдает за ним, расслабившись на шкурах, только его бедра слегка подрагивают, и член твердо лежит на почти впалом животе. Рамси не сдерживает громкий выдох и жестко сдавливает отцовские бедра в ладонях, когда тугой зад сходится за его головкой, почти больно зажимает ее целиком. Но, как ни странно, дальше – легче, и медленно, но настойчиво Рамси протискивает член почти до конца, то и дело сплевывая на пальцы и обмазывая ствол, то и дело кусая нижнюю губу, даже не замечая. Он не знает, чувствует ли себя Русе хорошо, когда его зад распирает такой здоровый член, но наклоняется снова, снова берет под спину и начинает двигаться. Не так, как с загнанными суками, медленно, до того, что почти больно сводит яйца, крутит кишки, бьет кровищей в голову. Бережно. Когда Русе поддает бедрами ему навстречу, Рамси не выдерживает и воет, утыкаясь мокрым прыщавым лбом в его жесткое плечо. Воет, как собака, не заметив, как и когда волосы все вымокли от распотевшейся кожи и облепили спину, плечи и лицо. Воет и начинает вбивать Русе в шкуры, в разошедшийся зад, по горячей смазке, и жжется, жжется, и вся кровь налилась в пах. Рамси не может кусать, но его ведет, сильно ведет, он ищет маленький отцовский зад, зажимая ягодицу в своей крестьянской ладони, оттягивая, чтоб удобнее засаживать, и вдалбливается по самые тугие, поджатые яйца. Лицо у него, должно быть, зверское, но он не знает и не думает. Хочется, хочется, хочется. Капли пота выступают у Русе на лбу, слабые вздохи срываются из узких губ. Рамси слизывает пот с его лица, как огромный пес, обмирает вдруг – одним лицом, бедра так и долбятся в бедра, – глаза холодеют, это будет грязно, я этого хочу. Он вкусывается в узкий приоткрытый рот, жадно и глубоко пихает язык. Перед глазами красным-красно, и хочется грязного, грязного, похотливого. Это его первый полюбовный поцелуй, если так вдуматься. Удавка сперва натягивается поверх глотки, но после отпускает. Русе разрешает сыну вылизывать свой рот, разрешает кусаться и лизать зубы. И только когда Рамси настойчиво начинает толкаться языком глубже, ползет рукой по спине к шее, Русе тянет цепь. Есть тонкая грань между похотливыми и страстными поцелуями, не четкая, не логическая грань, и Рамси не должен ее переступать, даже несознательно. Переступишь единожды – запросто назад не повернешь. Но Рамси понимает и перестает еще до того, как полностью перекрывается воздух. Хорошо. Русе чувствует упертыми в постель ногами движения мощных бедер, чувствует собственную легкость в крепких ручищах Рамси. Сын раза в два больше него, и это взаправду как лечь под огромного пса, дикого, мохнатого, капающего слюной. Но таково доверие. Доверие и удавка на шее. Хороший хозяин доверит псу свою жизнь без сомнения, но никогда по-настоящему не спустит с цепи. У Рамси слиплись все волосы на груди, пот течет с висков по длинным прядям, а член рвет и нестерпимо распирает зад с каждым толчком – бедра до упора в бедра. Русе вздыхает и закрывает глаза. Дыхание на лице пахнет медом, мясом и порченной кровью. Рамси все сложнее и сложнее держать себя, Русе уже зажимающейся и визжащей целки, и ведет от этого и от того, что это первый раз без злости, без насилия – без смерти в конце. Ладно, без скорой смерти. Но пока и сейчас – Рамси сбивается в дыхании, шумно пыхтит, тяжело наваливаясь, но на самой грани стараясь уберечь худое тело в руках, и часто поскрипывает крепкое дерево постели, качается красный камень серьги в ухе. По спине бежит мелкая, злая, неконтролируемая дрожь, колени и ладонь скользят по лоснящемуся меху, утробный звук сам рвется из горла, и яйца жмутся совсем плотно. Удавка бьет по мощной, напрягшейся шее, и перед глазами идут пятна. Русе требовательно распахивает глаза, но Рамси не может остановиться, только рвет воздух толстым, мокрым ртом и дрожит весь. Но ярость не успевает зародиться в сером взгляде: добив до конца, последним движением Рамси выходит, сразу спуская на шкуры, промеж разведенных, слегка подрагивающих бедер. Он видит, как поджимаются отцовские яйца, как сокращаются ягодицы, и ничего не слышит. Дыхание в какой-то момент возобновляется, но Рамси даже не замечает этого. Белое-белое семя течет на постель. Русе отсаживается, с едва видимой ноткой брезгливости вытирая брызнувшие на внутреннюю сторону бедра капли, обтирая после руку о шкуры. Его член еще поднят, но ни он сам, ни Рамси не тянутся к нему. Это негласное правило о том, что болтонское семя не расходуется зря. Когда Рамси женится на ком-то, с кем будет плодить детей, ему тоже придется это запомнить. Но пока псу делаются поблажки. Русе поднимается с постели, удержав руку, чтобы жестом собачника не потрепать Рамси по холке, по жестким, ломким волосам – сгрести в кулак черную шерсть, насадить слюнявой пастью на член. Дредфортский лорд одевается легко и быстро, неудобно поправляя никак не опускающийся член в бриджах и искоса отмечая, как лениво, вальяжно валится Рамси на постель, следя за ним. Прислушивается, принюхивается. Удавка так и висит с толстой красной шеи, и Русе удерживает еще и глоток, сухое сокращение горла, которое слишком часто сегодня лизал холодный воздух непротопленной спальни. Есть вещи, которые делаются для семьи. Чтобы в ней царили мир и покой. Есть вещи, которые делаются, чтобы приручить дикого зверя. Чтобы он ложился к ногам по первому приказу и не смел жадно пялиться на обнаженную хозяйскую глотку. И есть вещи, которые делаются вне зависимости от того, что неизбежно произойдет после. Русе знает, как однажды с хрустом треснут звенья цепи, как кровавая морда повернется к нему, как пена, капающая с зубов, смешается с его кровью. Но, в конце концов, никто никогда не спрашивал, как именно сам лорд Русе унаследовал свой титул. Русе много знает о том, что случается однажды со всеми дурными псами. Бешены ли они или, наоборот, подозрительно тихи. Однажды каждый из них перегрызет хозяйскую глотку. Все они. Тщательно одевшийся Русе уходит, еще думая о собаках. И немного – о том, как прозрачное семя течет по красной прыщавой коже. Рамси лениво и довольно вытягивается на постели, закрывая глаза. Холодный ветер гуляет по коридорам и комнатам Дредфорта, оставляя следы мурашек на коже. Рамси думает, что его отец ничего не понимает в воспитании. Русе и сам знает об этом. Пса можно вести за собой и пускать вперед, можно подчинить или приручить, но если ты не сам воспитал щенка, отняв от жирной материнской сиськи, если взял дикого выкормыша – держи, крепче держи цепь. И не корми с руки, если не хочешь, чтобы он вырвал ее из плеча. Не смотри в кровавые, бешеные глаза, потому что пес не человек, и для него это лишь щенячья игра. Долгая, злая игра, приглядки к хозяину на слабину – то и дело потягивает цепь, проверяет, как, не устала держать человечья рука? И тянется эта игра день за днем без отдыха. И завтра начнется… День первый.