О нездоровой пище

Были у Маэды Кейджи лёгкий характер, широкая душа, любовь к людям – и особое маэдье упрямство. Качества эти, сами по себе вполне достойные, вместе толкали его иногда на страшные вещи. Так, несмотря на мудрые речи и тяжёлую руку Уэсуги Кеншина, Кейджи пробрался-таки в ставку Оды. Отжал хвост, поправил на плече пацифизатор, пригляделся... и обомлел. Восседающий на троне из черепов Повелитель демонов на Маэду-младшего внимания не обратил, зато Маэда насмотрелся вдоволь и пришёл в такой ужас, что даже закрыл лицо руками. Так его, с закрытым лицом, и вывели – от греха подальше. Подальше от греха Кейджи оживился и бодро поворотился к сопровождающим, несмотря на упирающийся ему в спину ружейный ствол. – Простите, э... Но-химэ-сама, а ваш супруг... что же он ест? Любой рискнувший назвать Но-химэ несчастной женщиной схлопотал бы пулю в места жизненно важные, но вот стояла она перед Кейджи с пистолетом в руке, и больно же было на неё смотреть! Выяснилось, что Кадзусаноскэ-сама в основном пьёт. А когда не пьёт, то закусывает этими... грешными душами. И детям пример подаёт: Ранмару-кун кроме сладкого ничего почти и не ест. Чем питается Мицухидэ, Но-химэ предпочитала не знать, и её можно было понять. От трепетной и покорной О-Ичи по хозяйству и в лучшие дни толку не было, а теперь и вовсе – сама, всё сама... – Оя-оя! – воскликнул потрясённый Кейджи. – Значит, так, Но-химэ-сама... Но-химэ засунула пистолет за пояс и внимательно слушала рассказ о тётушкиных рецептах, то есть о тайном оружии провинции Кага. История Японского государства грозила резко повернуть не туда...

***

После того, как в ставке Нобунаги обосновался бродячий философ Маэда-младший, всем как-то полегчало. Господин Ода несколько оживился ликом, вспомнил бурную молодость с танцами и стихами, да и на любезную супругу стал поглядывать не только как на боевого товарища. И не только поглядывать... Мори Ранмару подрос, раздался в плечах и достиг заоблачных прямо высот в искусстве стрельбы из лука. Даже генерал Акэти внезапно проявил интерес и талант к кулинарному делу... и вдохновенно им занимался почему-то в обществе Ичи. И О-Ичи-доно скорбеть стала тише, загадочно сквозь слёзы улыбаясь. Маэда-младший, торжествовать не умея, блаженствовал. Всё было так хорошо, что не могло не кончиться плохо. Однажды госпожа Но застала мужа на троне в крайней степени задумчивости и с черепом в руке. Раньше такое настроение Кадзусаноскэ-сама предвещало грозу, радикальные кадровые перестановки и расширение границ, а теперь... Тем более, что из черепа господин супруг не пил, а чуть ли с ним не разговаривал. Обеспокоилась Но-химэ, и не напрасно! – Когда в последний раз кто-нибудь бросал вызов Демону-повелителю шестого неба? – тяжким голосом вопрошал Кадзусаноскэ-сама. Череп безмолвствовал. Но-химэ напрягла память – и испугалась уже того, что пришлось напрягать память! – То-то же, – сам себе отвечал Ода. – А почему? А потому что бить их не за что! – мужнин голос сорвался в глухой рык. Но затрепетала – как прежде, как тогда... – Но, – не отрываясь от черепа, позвал Кадзусаноскэ-сама, – на кого мы ходили в поход на прошлой неделе? – На Сацуму, – прошептала Но. – За пряностями... В зале громыхнуло – славно, как встарь. Это пришёл Ран-тян. В одной руке у него был каллиграфический свиток, которым юноша потрясал грозно, в другой – генерал Акэти. – Нобунага-сама, Но-химэ-сама! Вы посмотрите, что этот... нехороший человек себе придумал!!! – и ткнул свиток супругам под нос. Чета Ода поглядела на каллиграфию, потом на Мицухидэ – всего в белом, потом опять в свиток. Свиток содержал в себе прекрасным летящим почерком написанное стихотворение. Всего в пяти строках рассказывало оно, что не следует человеку достойному идти двумя путями сразу, что время пришло и пора сердцу успокоиться. Стихотворение было неплохим, Нобунага готов даже был признать, что хорошим, только разило от него духом этого самого, как же его... – Мицухидэ, – осторожно рыкнул Демон-повелитель, – ты что это? – Я, Нобунага-ко, в монастырь, – смиренно отвечал Мицухидэ, кланяясь в пол. – Не могу больше, довольно крови пролито этими руками. А не возьмут в монастырь – так в горах как-нибудь сам... Отпустите, Нобунага-ко, на покаяние? – КУДА-А-А?! – и распахнулись алы очи... ...Маэда Кейджи снова был поставлен перед троном из черепов – и снова чувствовал себя неуютно. Хозяин замка вроде уже и на человека был похож, и глядел сыто – а всё как-то нехорошо. Госпожа Но хмурилась. О-Ичи-доно тихо рыдала. Ранмару, перенявший у Кейджи манеру завязывать хвост и эклектический стиль в одежде, тоже посапывал виновато. – Ступай, Маэда Кейджи, на... все четыре стороны, – громогласно повелел Демон. – Только быстро ступай, пока я ещё г... гуман... остаточно добрый. Кейджи попятился к выходу, готовясь снова стать философом бродячим, но не удержался, спросил: – А как же Акэти-доно, он... Нобунагу аж перекосило. – А у Акэти-доно несварение морально-идеологическое, – ласково пропела Но-химэ. – Мы надеемся, что его попустит, а когда попустит – что он не сразу узнает, где вы обретаетесь. Гуманист Кейджи осознал, что буйну голову с него пока не сняли только из соображений идеологической несовместимости, откланялся – и пошёл, только его и видели. С Ода-кланом, правда, потом всё равно случился очень японский хэппи-энд, но это уже совсем другая история.