Slut

— Ты же... как шлюха, — ты неверяще смотришь на меня. Не презрительно, не брезгливо — именно неверяще. Ну, давай, поверь. Видишь, вот он, я. Давай, поверь, брось, оставь, как тогда. — Нравится? — вот так. Абсолютно по-блядски облизываю губы, прикусываю нижнюю и откидываюсь на спинку кожаного дивана, пошло прогибаясь в спине. Италия теперь умеет завязывать шнурки сам. Италия курит тонкие сигареты, красит ногти черным лаком и тусуется с Нидерландами. И так понятно, что они там принимают. Италия — плохой мальчик. — Нет... Италия... — начинаешь ты, но я останавливаю тебя. Как глупо... Раньше я боялся сказать слово такому большому и сильному Германии, а теперь одним взмахом руки останавливаю поток речи. Ах, да. Раньше я боялся Германию. Теперь — не боюсь. Шлюхам вообще незнаком страх, впрочем, как и другие чувства. У шлюх нет эмоций. — Послушай, я не знаю, что ты тут делаешь, — немного кривлю губы, словно уже устал от этого дурацкого разговора. — Хочешь трахнуть меня — пожалуйста. Давай. Цена не такая уж и большая. А тебе, как бывшему хозяину, — мерзко выделяю последнее слово. — Вообще могу и бесплатно дать, — и ухмыляюсь. Давай. Верь этой ухмылке. Все верили. Потом уже. Потом все верили, что мне хорошо, что мне нравится быть тем, кем я стал. А сначала — просто брали, не спрашивая. Зачем, если я был просто куклой, пленником? ... Какая разница, что я был маленьким мальчиком, который и члена-то чужого никогда не видел? Действительно, никакой. — Почему, Италия? — ты отчаянно смотришь на меня. Как смешно-то... Против воли начинаю тихо смеяться. Сейчас... Пройдет. Как же смешно, что твои глаза перестали быть пустыми именно тогда, когда в моих ничего не осталось! И я не выдерживаю. — Ты спрашиваешь, почему? — я подаюсь вперед, продолжая улыбаться, но уже не так похабно. Натянуто улыбаться. — Знаешь, сколько раз я шептал это "почему", лежа в камере, весь в сперме и с порванным задом? Ох, ты не поверишь! — в моих глазах сейчас, наверное, что-то есть. Когда я говорю правду, оно всегда появляется. Но я ведь правду почти никогда не говорю. Даже себе. — Знаешь, сколько раз я сипел сорванным от криков голосом: "почему, Германия, я ведь делал всё, что ты хотел?" Знаешь, что я, как молитву, повторял, когда меня трахали по двое, по трое? Твое ублюдочное имя! — шиплю я, впиваясь уже облезлыми ногтями в кожаную обивку дивана. — Так ответь мне, Германия, почему ты отдал маленького, неприспособленного к жизни, израненного Италию врагам? — Мне так было выгоднее, — прикрывая глаза, выдыхаешь ты. Что же, хорошо. Честность на честность. — Именно! — я снова смеюсь, только уже как-то надрывно. — Выгодно! И мне так жить тоже выгодно. Знаешь, есть такой закон. Его соблюдают везде — в обычной жизни, в тюрьмах и даже у нас, у стран. Шлюх никто не трогает. Шлюх нельзя бить, шлюх можно только трахать. Шлюх угощают красным вином и закусками. Мой народ теперь не страдает, он сыт и счастлив. А я... Чего уж там, потерплю. Зато войны нет, — твое лицо перекашивается. Тебе больно говорить о войне. Ничего. По сравнению с той болью, что испытал я, твоя — это так, детские игры. — Но так же нельзя жить! — говоришь ты, сжимая руки в кулаки и царапая ногтями ладони. Я вижу, да, тебе больно. Ничего, потерпишь. Я терпел дольше, гораздо дольше. — Можно, я же живу, — смотрю на тебя с превосходством. Маленький мальчик Италия вырос, смотри. — Всё еще хочешь спросить меня, почему, а, точнее, из-за кого я стал таким? — в этот раз усмешка получается какой-то горькой. Это замечаешь даже ты, со своим вечным лицом-камнем. Ты на секунду плотно закрываешь глаза, а, когда открываешь, они снова ничего не выражают. Встаешь и быстрым шагом выходишь из комнаты, не прощаясь. А я медленно сползаю на пол, прислоняясь к спинке дивана. Шарю в кармане своих отвратительных штанов из искусственной кожи, нахожу сигареты и затягиваюсь, отстраненно замечая, что по щекам течет что-то мокрое. Крыша, наверное, протекает.