нас выселяют из нашей квартиры
Возможно, людям было бы не наплевать, если бы Максимофф выделялись из окружающей обстановки полуразрушенных домов и покалеченных во всех смыслах семей. Но они не выделялись. Тут у всех были собственные проблемы, собственные потери и собственная ноющая боль, которая никогда не затыкается и не может перестать зудеть. Возможно, людям было бы не наплевать, если б они сами не потеряли всё — а когда ты теряешь всё, то в тебе не остается интереса и поддержки даже в адрес самого себя, не то что в адрес двух потерянных сирот. Тут каждый сам за себя. Пьетро видит это в каждом привычно ожесточенном или наоборот преувеличенно спокойном лице — тут каждый сам за себя. Наплевать на возраст, разворошенные души, изношенные тела. Тут каждый сам за себя, шепчет ему неласковый ветер, оставляет посланием закатившееся солнце, вбивают в голову нелетние температуры, отчуждённые фигуры прохожих. Он возвращается в то место, которое когда-то было его домом и выкладывает на стол нехитрые пожитки, которыми они будут питаться еще несколько дней. Подходит к Ванде, опускается на колени, целует её в лоб. Она сонно ворочается, задевает его своими ладошками, что-то бормочет, но не просыпается. — Ты никогда не будешь сама за себя. Мы будем вдвоём. Как будто они имеют значение. Как будто то, что они могут вдвоём выступить против всего мира может что-то изменить. Да и к чёрту мир. Именно спасение этого дурацкого мира отняло и разворошило грязными лапами их уютный домик, их светлую семью. У них будет свой. У них определённо будет свой. Наверное, как позже подумает Пьетро, я начал сходить с ума ещё тогда — когда готов был плюнуть в рожу каждому прохожему с этими дикими, одинокими глазами волка, который уже никогда не вспомнит, что такое забота и нежность. Он понимает их всех. Наверное, он действительно их понимает. Он хочет. Но не может. Пьетро думает — вы не видите, не чувствуете, вы бы ужаснулись, если бы осознавали, в кого превращаетесь. Он хочет втолковывать им в головы что-то про доверие, что им надо объединиться, что путём внутренней вражды и постоянной настороженности они ничего не добьются. Этот мальчик даже не осознавал, что стоит кому-то постороннему взглянуть на Ванду не так, как у него самого мгновенно вспыхивали эти пресловутые дикие и настороженные глаза волка, который готов убивать.прости, что я затопил её спиртом
Все дети, которые остаются без родителей, взрослеют быстро. В той обстановке, в которой они живут — тем более. Но лучше бы Ванда хоть немного притормозила. Потому что ему кажется, что он её не догоняет. Не догоняет девушку, которая самая близкая на свете и самая чужая одновременно, потому что её мудрые, сосредоточенные глаза и вкрадчивый голос — полная противоположность его вспыльчивости, его волчьим глазам, его речи. Иногда ему кажется, что Ванда в нём совершенно не нуждается. Они засыпают вместе, потому что они не умеют спать по-другому, но всё в корне меняется, когда он проваливается в сон с мыслями о том, что может проснуться один. — Я никуда не уйду, — бормочет сонная, тёплая и уставшая Ванда. Он ей, конечно же, верит. Если он не будет верить ей, то кому он вообще сможет верить? Ему кажется, что он не может смотреть ей в глаза, потому что у неё глаза родителей, по которым он тоскует — и он не может признаться даже самому себе в том, что причина лежит где-то глубже. Настолько глубоко, что узнавать её не хочется. А он просто просыпается ночью, а Ванды нет — и это впервые, и он не знает, что и думать — все её нехитрые вещи на месте, но самой девушки нет. Девочка выросла. Всё мужество и напористость, стойкость и смелость — всё это выветривается в мгновение ока. Пьетро укутывается в толстовку, шарится в до недавних пор запретном буфете, извлекает оттуда бутылку водки и жадно делает глоток, морщась и матерясь под нос. И он как будто не чувствует ничего. Мгновенно накрывает лёгкостью и простотой, а зудящие мысли перестают царапать черепную коробку изнутри. Строить из себя старшего — тяжело и утомительно, но если это еще ничего не стоит — это вдвойне ужасно. Он, конечно, не отец. И никогда им не будет. Всё это не имеет смысла. Ванда приходит (скорее, тихонько прокрадывается в их дом) где-то через полчаса после того, как Пьетро уже заснул. Вечно спокойное и уравновешенное лицо кривится в гримасе боли. Ванда сбрасывает на стол охапку из трёх-четырёх платьев — днем украсть их было невозможно. Хрупкая и тощая, сотканная плавными линиями, она пытается дотащить его обратно в кровать, да куда уж ей. Быть матерью? Если нужно, то она будет. Она вообще будет кем угодно. Ванда смотрит на платья, потом на бутылку. Значит, ещё не время. Можно, конечно, уйти обратно в кровать, раскинуться морской звездой, вытянуть руки и ноги, не делить одеяло. Но это ничего не стоит. Они всё равно засыпают вместе.ревность — это навсегда святое
Пьетро начинает день с алкоголя, потому что он снова просыпается один. Ванда кусает губы и выкидывает в мусорное ведро завтрак, над которым торчала полтора часа. Ванда просит его застегнуть молнию платья. Он застёгивает, стараясь не смотреть на эту спину, эти лопатки, эту шею. Она уже взрослая, пусть идёт, пусть гуляет. У Ванды на губах застывают глупые, кокетливые девичьи вопросы, но Пьетро уже отворачивается и уходит на кухню, даже не задерживая на ней свой взгляд. Ванда смотрит в зеркало. Наверное, думает девушка, она просто не вышла лицом, раз он не хочет на неё смотреть. Она ударяет кулаком по зеркалу. Ей хочется разбить все зеркала в этом мире. Ванду тошнит от одного вида очередной бутылки. Тайком она выкидывает весь алкоголь, который только может найти. На следующий день она ждёт, что Пьетро сорвется — наорёт на неё, распсихуется. Он не делает ничего из этого, ничего ей не говорит, только смотрит — жалобно, убито, будто знает что-то, чего не знает она, а сказать не может. После уходит. Пьетро Максимофф лучше всех знает, что в этом городе всё покупается и продается, но когда у него напрямую спрашивают, за сколько он продаст свою сестру, у него сносит башню — он бьёт кому-то морду, ему рассекают нос, кто-то кричит, кто-то пытается позвать на помощь. Парень с глазами дикого и сумасшедшего волка не может успокоиться, категорически не может остановиться - его оттаскивают пятеро человек, силком усаживают на лавку, пытаются привести в себя. Его даже доводят до дома и впихивают внутрь. Он слышит шаги. Ванда выглядывает в прихожую, охает и мгновенно оказывается рядом — глаза у неё красные, с чего бы, неужели свидание сорвалось? Руки чешутся драться снова — кто этот дурацкий кавалер, для которого она наряжалась? Она сидит у него на коленях, пытается аккуратно обрабатывать раны, но у неё дрожат руки и срывается голос, на ранки надо дуть холодным воздухом, а дыхание у нее горячее и прерывистое, и он не выдерживает — аккуратно берет её за руки, вынимает из рук пузырьки и вату, улыбается и просто обнимает. Ванда ничего не говорит, но дрожит у него в руках, как бабочка, попавшая в ловушку. Пьетро отстраняется, снимает с себя олимпийку и укутывает её, а после снова прижимается ближе. И когда он снова обволакивает её своими руками, он чувствует, как бешено колотится её сердце. — Если я скажу тебе, чтоб ты никогда больше так не делал, ты же не послушаешь меня, да? Видимо, иногда они все-таки меняются ролями. Он начиняет её неадекватным сумасшествием, она наполняет его умиротворённостью. Они — одно целое. Пьетро Максимофф больше всего жалеет, что он не может одновременно обнимать Ванду и видеть её лицо.и северные льдины расшибут нас изнутри
Они выползают из своего кокона, из своей полуразрушенной квартиры, чтобы попытаться что-то исправить. Близнецы Максимофф стоят среди толпы и орут лозунги протеста так отчаянно, как будто это изменит хоть что-нибудь. Но они, наверное, оба понимают, что действовать надо по-другому. Мужчина около сорока минут рассказывает им про всеобщее благо, про их невероятные тесты и эксперименты, про то, что они могут свергнуть правительство и перевернуть мир, только поучаствовав в их программе. Ванда оглядывается по сторонам и понимает, что все эти люди примут что угодно, чтобы хоть как-то повлиять на настоящее. Она шепчет Пьетро на ухо вопрос. Он пожимает плечами и повседневным, не вяжущимся с его образом и характером голосом, говорит: — Либо вдвоем идём туда, либо вдвоём остаемся здесь. Других вариантов нет. Несмотря на всё свое желание отомстить, она бы осталась здесь — с ним, в их маленьком запечатанном мирке, как будто их маленькая захламленная квартирка была на самом дне вселенной. Было лишь одно «но». Которое ломало всё. Ванда выдергивает руку из руки брата, говорит, что сейчас вернется и догоняет оратора. — Какие-то вопросы? Ванда, наверное, должна ему смотреть в глаза с вызовом, с требованием, но она настолько бесконечно устала, что она негромко, будничным тоном спрашивает: — Если мы пойдем добровольцами, вы вылечите его от алкоголизма? Тот от удивления чуть не давится воздухом, но после лишь вздыхает, улыбается и заверяет её, что это вообще пустяковое дело и она может не волноваться.пожалуйста, не уходи
Всё было хорошо. Можно было закрыть глаза на смерти, на странное поведение специалистов, на непонятный посох, на сгущающуюся тьму во всех смыслах. Но когда их разъединяют, специалисты, несущие в своих экспериментах ключ к спасению, превращаются в тварей и врагов номер один. А те держат их в клетках, любуясь на них, как на своих лучших ручных обезьянок. Наверняка гордятся собой. Ванда задумчиво крутит в воздухе детские кубики, после снова думает о Пьетро, закусывает губу — кубики мгновенно разлетаются и отскакивают от стен. Она чувствует его. Но даже не может увидеть или коснуться. Он мечется из угла в угол и не может остановиться. Не может разбежаться на достаточное расстояние, чтобы вырваться отсюда. Стены давят и насмехаются. Тело не слушается. Мысли о Ванде взрывают мозг изнутри. Он чувствует её, он знает, что она где-то близко, знает, что у нее тоже есть какие-то способности и что они не будут сидеть тут вечно, вопрос только в том, чья ярость раньше выйдет из-под контроля всех и снесёт всё вокруг. И Ванда, его спокойная, уравновешенная девочка с глубинным взглядом срывается первой, разнося своей злостью всё, до чего может дотянуться — Пьетро зажмуривает глаза, когда чувствует, что крепчайшие стены просто лопаются, как стекло, прощается с жизнью, спустя пару секунд приоткрывает один глаз и ужасается — он видит трупы, видит, как разрушаются стены, как всё летает в воздухе. Этот мини-апокалипсис уничтожает всё, до чего может дотянуться, а его — не трогает, и когда он начинает догадываться, всё мигом затихает, крик Ванды обрывается всхлипом, она оседает на пол, ураган растворяется в воздухе. Пьетро подбегает к ней так быстро, как только может — дурочка, зачем надо было использовать всё то, что накопилось в себе, зачем надо было выворачивать себя наизнанку, рискуя собственной жизнью? Время тянется слишком долго и, по ощущениям, Ванда открывает глаза целую вечность. Пьетро кивает на хаос вокруг, одними глазами дублируя свои вопросы. Ванда приподнимается на локтях, запускает руки в его седые волосы, прижимается лбом к его лбу и шёпотом говорит: — Потому что никто не смеет разлучать нас. Он обнимает её за талию, и когда он обнимает её, ему становится наплевать на всю ту разруху, причиной которой они стали. Кроме этого аргумента и её в его руках ничего не надо.на лицах людей кровью написаны ее послания для меня с любовью
Они сидят вместе, не размыкая объятий, минут десять. Ничего не имеет значение. Абсолютно ничего. Ванда отстраняется первой, смущённо поправляет прическу. Снова смотрит на то, что сделала своими руками. Потом на Пьетро. Внезапно в её мозг закрадывается ужасная, эгоистичная, лихорадочная идея, и прежде чем её брат осознаёт, она проникает в его сознание, залезает внутрь мыслей, воспоминаний, терзает собственные губы зубами, продолжает копать — и находит. В это же мгновение она будто вспыхивает огнём, отгоняет его мысль «не надо», кончиками пальцев поднимает его лицо, заставляя смотреть в глаза, снова прижимается, Пьетро снова чувствует её руки в собственных волосах, но это уже что-то другое, какая-то дикая, звериная жадность, она жутко и безумно улыбается, а после смешивает их сознания, обнажая самые постыдные мысли и чувства. Он чувствует этот огонь в своих руках, но он не может вырваться из-под её контроля, это всё дико, но она продолжает гореть в его руках, вцепляется еще крепче, спустя тысячу вечностей добирается до его губ, и когда она начинает его целовать — где-то в паре метров снова что-то падает и взрывается, когда он пытается лечь и увлечь её за собой — они оба перемещаются, но это всё — издержки обстоятельств. Ванда смешивает их дыхание, их слюну, их тела, стягивает его майку, с наслаждением царапает спину. Эта девушка может снести весь мир одним щелчком пальцев, но её не волнует никто и ничего, кроме собственного брата, и никогда не волновало — и поэтому мир может пока с облегчением вздохнуть. — Никто и никогда, — обрывисто шепчет Ванда. — Не разделит нас больше. — Я убью каждого, кто только взглянет на тебя. Они вцепляются друг в друга, как дикие звери. — Поклянись, — говорит она. — Что никогда не оставишь меня. Что буду только я. — Я уже поклялся, — отвечает он ей. — Еще в том месяце, когда погибли родители. Ты спала. А я не мог уснуть. И потому говорил с тобой. Она смеётся так довольно и так счастливо, как могут только ведьмы. Но он не боится. Он даже пропускает мимо ушей то, что она не клянётся в ответ — и когда спустя месяцы он сверлит глазами этого чёртового робота, он уже устаёт задумываться о том, случайность это или нет. — Разбери его, — говорит он Старку. — К чертям. Зачем он нам? — Чтобы спасти мир? И мир туда же, думает Пьетро. К чертям. Но Старку так сказать нельзя. Они же все тут чёртовы герои. Он не поймёт. Не поймёт этой абсурдной трагедии. Ещё пару дней назад она держала его за руку, а теперь она смотрит только на Вижена. Их нити – те, которые создавались словами и телами, молоком и кровью, водкой и руками, красные и чёрные, белые и голубые — трещали по швам и раздирали душу изнутри.я опять приревную тебя к твоей же внешности, кинув камнем в стекло, чтоб не видеть твоё отражение