Небо

Когда я вышел встречать рассвет, от слез двоилось в глазах. Но взойди на кощунственно ясном небе два солнца — я не удивился бы. Это был бы — ты. Я бы простерся пред тобою – теперь ты не запретишь лежать ниц в лучах твоей любви. Но не бывает на небе двух солнц. Ты сам так говорил. Я решил принять яд, когда ты упокоишься в золотом саркофаге, ибо мне незачем больше жить. *** Я вспоминаю вечер в согдийских степях. Для войны с кочевниками, умевшими появляться из ниоткуда и там же исчезать, Александр разбил армию на части. Гефестион командовал крупным подразделением; я радовался его долгим отлучкам. И ненавидел возвращения, как тогда… Прислуживать за трапезой мне не довелось: они по-варварски поели из одного котла со своими воинами. А потом, об руку, вдвоем отошли в сторонку. Надеясь, что кто-нибудь из танцоров сбережет мне кусок лепешки, я прокрался следом и затаился под косматыми кустами с мелкими листьями. Меня не заметили: помогли сумерки, которые уже вили гнезда в перепутанных ветвях, в ямках и рытвинах, внутри шатров; сумерки, наконец поглотившие блеклые тени, растянутые на земле, как на дыбе. Небо меркло; широкая светлая полоса за западе переливалась от бледно-зеленого до рыжего. Александр тоже смотрел на небо. Гефестион встал за его плечом. Я наблюдал из своего укрытия: чернильно-черная паутина ветвей прижала их силуэты к матовой радуге заката. Я ждал, что они будут говорить обо мне; но — — Погляди, Гефестион, как красиво. Яркое зарево медленно темнело, проявляясь, насыщаясь паром с густотравья. — Но посади художника рисовать – не нарисует, — продолжал Александр. — Небо меняется с каждым мигом. — Как и мы, — ответил Гефестион. Александр обернулся, положил ладонь ему на плечо. Гефестион встретил его взгляд, хотя я отвел бы взор, дабы не осквернить созерцавшего небо. — Весь мир меняется. Кроме нас. — О чем ты? Краски заката опадали; загорались первые звезды. — Я взрослею, — сказал Александр. — Ты тоже. Но вместе растут не только в детстве. Мы меняемся в удивительном согласии. В одну сторону. — Я всегда буду идти рядом. — Единственное, что никогда не изменится, — улыбнулся Александр. Он умел сказать «люблю» вот так, не произнося слова «любовь». Они ушли в палатку Александра; я выждал и поплелся в свою. В тот вечер я впервые понял, что Александр носит небо в себе. Небо нельзя нарисовать сразу ясным и облачным, звездным и солнечным. Грек Каллисфен опишет не того Александра, которого знали я и Гефестион. Он опишет царя, а мы – того, кто умел любить и кого любили мы. *** Птолемей сказал, что ты на Олимпе с бессмертными. Я продал свой лучший наряд и купил сандалового дерева и мирры, чтобы принести жертвы солнечному Митре. Ты был и нашим царем. И моим богом. Птолемей прекрасно знал тебя. Он единственный понял, почему твой взгляд со смертного ложа был так страшен. Не из-за воспаленных век, сбрызнутых кровавыми слезами лихорадки. Когда армия покидала Македонию, твои глаза сияли без тени грусти, сказал Птолемей. Оставляя за спиной разрушенные и новорожденные города, ты улыбался. Но тем, лихорадочным взглядом с вавилонского царского ложа — «Таким взглядом он прощался навсегда». С умирающими. Понимая, что больше не увидишь Клита живым, ты смотрел на свое кривое отражение в пьяном царском кубке — так. И такими же точно глазами — страшными и печальными — созерцал в Экбатанах погребальный костер Гефестиона. Я знаю: я стоял рядом. Теперь ты навсегда простился с нами. Не ты погиб. Мы. Бальзамировщики совершали свою работу. Местный умелец слепил с тебя восковую куклу. Как покоренные народы на египетских рельефах, бортники кувшин за кувшином приносили печальный оброк, чтобы погрузить тело в мёд. Я не раздумывая согласился помочь Птолемею переправить тебя в Египет. Тебе, как всегда, не до нужд плоти, но я всё сделаю. Ты можешь быть спокоен. Птолемей уехал первым по широкой дороге с куклой на золоченой повозке. Наутро, обнаружив пропажу, Пердикка погнался за ним, как собака за зайцем. И на следующую ночь мы — эскорт надежных солдат и я — вывезли из Вавилона его погасшее солнце. Огни в храме не горели, а над ним расстилалась сплошная тьма. Небо покинуло нас и съежилось где-то сверху, в черной пустоте. *** На пиру в Пасаргадах я стоял за спиной царя, чтобы в любой миг по его просьбе что-нибудь принести или передать блюдо с изысканным яством очередному мелкому властителю, искавшему дружбы. Желая угодить Александру, кто-то сказал, что теперь все бегут от одного его имени. Царь с улыбкой покачал головой: — Разве не делите вы со мной ужин? Кратер, старый македонец, заросший бородой до самой груди, воскликнул: — Эй, Александр, а помнишь кельтов? Я ужаснулся: мне было все еще трудно привыкнуть к тому, что к царю обращались по-свойски. Александр глотнул разбавленного бледно-розового вина. — Расскажи, Кратер. — Расскажи! — поддержали его. То была история давняя, и многие не знали её. — Александру тогда было двадцать, — с воодушевлением начал Кратер. — Мы переправились через Истр, и трибаллы — племена тамошние — так напугались, что валом повалили сдаваться. Под вечер приезжает в лагерь человек десять. Сами светловолосые, а лошади, как на подбор, вороные. Переводчика с собой привезли: тот по-нашему плохо, но понять можно. Говорят: мы, мол, послы от кельтов. Мы таких знать не знали, но впустили. Накормили чем сами богаты и велели царя ждать. Александр вышел, поговорил с ними, и спрашивает: чего им, кельтам, больше всего страху внушает? — Я думал, они скажут: «Ты, царь», — вставил Александр. — А они и ляпни: боимся, мол, что небо на голову рухнет, — весело закончил Кратер. — То-то и оно, что есть вещи пострашнее царя нашего… Той же ночью Александр писал письма Антипатру и Олимпиаде. Я качал над ним перьевое опахало. Облезлое: иного здесь не нашлось. Ночь была прохладная, но когда Александр работал так напряженно, его охватывал жар. Словно пламя внутри горело. — Ты совсем притих, Багоас, — не отрываясь от пергаментов, сказал он. — Хочешь спросить что-то? — Да, господин. Что стало с теми… с кельтами? — Ничего. Ушли с миром. Я сказал им, что титан Атлас — помнишь этот миф? — держит небесный свод на своих плечах и ни за что не отпустит. А значит, и бояться нечего. — Ты изменил мир. Теперь он держится на тебе. — Ты преувеличиваешь, мой милый Багоас, — он повернулся, остановил мою руку с опахалом, — и сердишь богов. — Древние верили, что когда завершится борьба светлых и темных богов, земля станет ровной и люди, более не отбрасывающие тени, заговорят на одном языке. Ты из Македонии, твои воины — греки, я из старинного персидского рода — и вот, однако ж, мы понимаем друг друга, — я уронил опахало и прижался к Александру. — Целые холмы срыли по твоему приказу, Аль Скандир; а сколько стен разрушено?... Он накрыл ладонью мои губы. — Надежды… Говоришь, исчезнут тени — но тени исчезают, когда заходит солнце, Багоас. Мы, греки, верим, что золотой век позади. И серебряный, век полубогов, время Ахилла и Патрокла — тоже. Я лишь то делаю, что могу. — Остальное сделают люди. Александр поцеловал меня в лоб. — Если бы… *** На закате меня растолкали. Мы передвигались ночами, когда спадали жара и любопытство. Птолемей, обманув погоню, заячьими петлями запутал след и нагнал нас. Мы направлялись к Мемфису. Сбившиеся в колтуны тучи напитывались красным. Солнце садилось. От усталости закладывало уши. Я низко склонил голову, к самой гриве лошади, чтобы очистить слух. Птолемей поравнялся со мной. — Останешься в Египте, Багоас? — Не знаю пока. — Я найду тебе место. Ты один из немногих, кто был верен ему. Мы оглянулись на бочку, закрытую ветошью, от конской поступи покачивавшуюся на дрогах. Не верилось, что ты — там. — Когда коронуюсь фараоном, перевезу тело в Александрию. Кортеж Гефестиона, должно быть, давно прибыл. Оставайся при Александре, если хочешь. — Спасибо. Птолемей поехал вперед. Я поднял глаза на звездное небо — величественное творение Ахурамазды. Белые огоньки трепетали: там, на невообразимой высоте дул ветер. Ты ушел куда-то в эти звезды. Ушел за Гефестионом — и теперь вы вместе: духи, не отбрасывающие теней. Я остаюсь жить. Там, за чертой, ты с ним, и никаким силам не сокрушить вас. Здесь же я с тобой; только я знаю и смогу рассказать, кто любил тебя по-настоящему. И я расскажу. Мы едем в Мемфис, мой Александр. — (c) Fatalit, June-July 2006