When I close my eyes

      Эрик не замечает, сколько времени он проводит в Эрудиции. Складывается ощущение, будто он переехал туда из Бесстрашия. Он разрывается между своим долгом и желанием… Хотя, на самом деле, между долгом и долгом. Он не уверен, чтобы где-то даже в самых сокровенных и извращенных закоулках его сознания был пункт «мечтаю выхаживать неофита». Но выбора у него нет.       Первые три дня после ее операции никто не понимал, как вообще подступиться к девушке. Ее если не трогать, она впадает в некое подобие анабиоза, только в сознании: замирает и словно смотрит в одну точку перед собой. Эрику постоянно приходится напоминать себе, что она ничего не видит и не слышит. И он уже задолбался это делать, на самом деле. И как-то даже мелькнула мысль, а не сделать ли татуировку с таким напоминанием? Потому что целых три дня он безуспешно пытался объяснить ей, что она в безопасности, что ей никто не причинит вреда и что, вообще, ей тут как бы помочь пытаются.       Но стоило кому бы то ни было прикоснуться к ней, или даже нечаянно задеть чем-то, у нее сразу же начиналась крышесносная истерика. Девушка вопила во всю силу своих уже посаженых связок. Врачи стали беспокоится, что неофитка такими темпами потеряет еще и голос, и, что вероятнее последует за этим – оставшиеся капли рассудка.       Все остальное время, когда она не испытывала свои легкие на прочность или не «играла» в статую, неофитка находилась в принудительном путешествии в царство Морфея. Седативные вместе с лошадиной дозой обезболивающего. И даже что-то наркотическое - по личному указанию Лидера Эрудиции. Зачем ее пичкать наркотиком, Эрику не смог объяснить даже Док. Однако у обоих была невысказанная вслух догадка, что таким образом, Джанин просто пыталась заткнуть бедную девушку. В каком-то смысле, ей даже были благодарны за это.       – Пусть потупит и побудет овощем маленько, - передразнил Док слова лидера Эрудиции, - Хотя тут я с ней согласен. Определенная польза в этом есть – и орать не будет, и психику напрочь не сломает, и уснет сама. Такие травмы, плюс общая изношенность… Во сне организм быстрее и лучше восстанавливается.       Вечером молодой Лидер Бесстрашия в очередной раз пришел навестить свою подопечную. Для него это уже стало сродни ритуалу, бессмысленному и бесчеловечному. Он не знал, как еще объяснить свое присутствие в ее палате. В этом не было никакой необходимости для Фракции, но лично для него – это был ежедневный маленький смысл жизни. Он так заканчивал каждый свой день, приходя к ней в вечерний пересменок караула ровно в семь, и в девять его выпроваживали ее крики или врачи, которые чуть ли не выталкивали его взашей.       Эрик не знал, как ему подступиться к девушке. Любая его попытка ознаменовывалась полным и сокрушительным крахом.       Этим утром, всего несколькими часами ранее, Док сидел с ним на крыше их Фракции, с сигаретами и несколькими бутылками с янтарной жидкостью. Встречать утро в полупьяном состоянии не комильфо для воинов, но оба тешили себя мыслью, что начали-то они еще глубокой ночью.       И именно тогда Док объяснил, наконец, то, что до Эрика никак не могла донести целая стая врачей все последние дни.       - Она не в Эрудиции. Она еще там.       - Где? – хрипло удивился Эрик.       - Там, - Док махнул рукой в неопределенную сторону, - В плену у этих.       - Мы ее спасли! – недоверчиво косясь, фыркнул Лидер. Учитывая легкий отупляющий алкогольный туман, он был склонен весьма сомневаться в объективном суждении медика.       - Да, спасли, - упрямо продолжил Бесстрашный, - Но она-то об этом не знает! – воскликнул мужчина, и даже поднял для убедительности указательный палец вместе с зажатой в руке бутылкой.       Там, на крыше, будучи слегка/в меру/абсолютно нетрезвым, Эрик не предал значения его словам. А спустя несколько часов, когда он стоял перед дверью в ее палату, они завладели его мыслями.       И вот он, стоит сейчас перед ней и пытается призвать кару из всех Богов на свою голову, чтобы хоть одна достойная мысль, наконец, посетила его. Как можно объяснить человеку в ее положении, что она в безопасности?       Эрик мерил шагами ее палату, не рискуя приблизится к ней ближе чем на три метра. Он фактически крался вдоль стены, от одной стороны комнаты до другой, пока яркое воспоминание не обожгло его…       Девушка сидела на кровати. Ее руки были зафиксированы более свободно, что позволяло ей держать их на коленях. Она чувствовала, что не одна. Однако пока незнакомец не приближался, она не собиралась реагировать. Внутренне сжавшись, девушка дышала практически через раз. В ее голове вертелась только одна мысль: «Какого хрена они тянут?».       Очнувшись несколько дней назад, Катарина поняла, что место ее истязаний опять поменялось. Снова появился резкий запах хлорки и медикаментов. Это означало только одно – ее опять перетащили из ангара в мед блок – вторую пыточную. Снова были чужие руки на ее теле, которые фиксировали, что-то кололи, резали и зашивали на ее коже. Периодически ее куда-то везли, связанную, по длинным бесконечным дорогам.       Реагировать на передвижения как-либо не осталось никаких сил. Мыслить даже о попытке побега – тем более. Было страшно. Страшно до одури. Девушка, захлебываясь, тонула во всепоглощающем чувстве безнадежности и давящего ко дну страха. О возможности существования «Бесстрашия» она забыла, как о давнем навязчивом сне. Он был слишком хорош, чтобы оказаться правдой. В ее истинной реальности, здесь и сейчас, не существовало Фракций как таковых, не было воинов и эрудитов, крестьян и судей, аскетов и изгоев. Последние – как страшные чудовища, напоминали, что кошмары могут сбываться, что если хочешь избавиться от монстров под кроватью, просто спустись вниз и убей их. Но монстры оказались сильнее ее. А она сломалась. Теперь это ее проклятье: когда теряешься, где и что есть реальность, а что кошмар. Потому что границы она уже и не найдет никогда.       Девушка оказалась закрыта в своем теле, почти что порабощена им. Зрение и слух подвели ее. Осязание из-за дичайшей боли тоже функционирует через раз или того хуже. Остается надеяться только на обоняние и вкус, хотя последнее время она даже не помнила, что было у нее во рту, кроме крови и желудочного сока. Она не может вспомнить, какой вкус у шоколадного торта в Бесстрашии. Почему-то эта мелочь кажется ей жизненно необходимой и изнутри настойчиво гложет ее.       Звенящая тишина молотом давит на мозг. Перед глазами стоит ослепительная темнота. Она чувствует себя каким-то сломанным экраном с серым шумом. Звука нет, картинки тоже, да и сигналы не пробиваются. Восприятие всего притуплено. Это странно, но в какой-то момент страх отступил, оставив после себя чувство обреченности. Сколько бы это ни длилось, девушка была уверена, что уже не жилец. Одно только угнетало, что она раньше не озаботилась подобным вопросом и не изучила технику контролирования сердцебиения. Чтобы остановить его, наконец, нахрен, и перестать мучиться. Сил сопротивляться больше нет. Терпения тоже не осталось. Лишь выжженная пустота внутри и полная отрешенность от происходящего. Ее уже не спасти.       Счет времени давно потерян, и все ее прошлое кажется одной большой размытой иллюзией, состоящей из мыльных пузырей. Только прикоснись, и все исчезнет, не оставив после себя даже пенного следа.       Перед глазами настолько темно, что тусклые и плохо освещенные коридоры Бесстрашия кажутся ей залитыми солнечным светом полями Дружелюбия. Каждое воспоминание о Фракции Огня очередным лезвием прокрадывается под кожу, не оставляя при этом видимых шрамов. Ей плохо, хочется задохнуться от собственной скорби по себе, по упущенным возможностям и погибшим неофитам, так и не успевшим стать друзьями. Зато демонов у нее целая коллекция. Никому не пожелаешь подобного.       Катарина не хочет думать. Ей больно вспоминать. Она даже не сможет объяснить толком, что же сильнее ломает – боль физическая или душевная? Потому что, кажется, она знает уже все грани боли, стала магистром в этом вопросе. Да и диплом, в виде знакомства со Смертью, скоро получит.       Однако, воспоминания крутятся в ее голове, словно их миксером взбалтывают. И без ее разрешения картины из прошлого периодически застывают, ослепляют своим ярким чувственным подтекстом. Теперь кажется уже, что дома, в Эрудиции, было не так плохо. Были мама и папа и старший брат. И проблемы в семье вообще выглядят настолько смехотворными и ничего не стоящими, что даже не понятно, как она могла раньше из-за них как-то переживать.       Катарина с щемящим чувством под ребрами вспоминает образ бабушки, живущей в Дружелюбии, с которой ее мать так и не оборвала родственной связи. И то, как она, будучи совсем малышкой лет пяти в ярком сарафане и смешными очками на носу, сидит в поле, наблюдая за работой бабушки, уплетая за обе щеки вкусную сдобу. Перед глазами сменяется картинка, и вот уже ее брат по страшному секрету учит ее кататься на велосипеде, при этом подглядывая за хорошенькой бесстрашной девушкой. Уже потом были смена фракции и понимающие взгляды, и чувство невесомости и бесконтрольного страха. Хотя последнее она бы с радостью опустила. Страх там и тут – две категорически противоположные вещи. Были смех, слезы, кровь и чувство единения. И опять там же. Девушке кажется, что даже ее кровь на ринге Бесстрашия и на грязном застланном старыми прогнившими досками полу имеет совершенно разный цвет. Это делает существование Бесстрашия как такого каким-то эфемерным, нереальным.       Еще там был человек. С большими грубоватыми, но теплыми ладоням, с крепкими и сильными руками. С ярко выступающей пульсирующей веной на шее и холодными глазами цвета графита. Весь в черном, но цвет этот так ярок там, в памяти. Она знает, уверена, что этот цвет сам по себе издевается над ней. Он манит и убивает одновременно. И она еще на что-то надеется… Надеялась. Теперь уже все в прошлом, ей просто осталось выучить это. Принять она, наверное, не сможет никогда. Чувство противоречия разъедает ее изнутри, не давая абстрагироваться и понять, хочет ли она от всего отречься и забыть или же все еще настойчиво ждет чего-то. Ведь кто-то сказал, что надежда умирает последней. А не умерла ли она?       Ей хочется плакать. И плакать навзрыд. Но она сдерживается изо всех сил. Потому что глаза адски жжет невыносимой болью. Их словно каленым железом приложили. И слезы только усугубляют боль физическую, не давая уйти эмоциональной. Потому что поначалу она искренне надеялась, что их найдут и спасут. Но время безвозвратно утекало сквозь пальцы, и никто не приходил. Была лишь агония, заполнившая все возможное пространство и душащая невидимыми путами ненависти и презрения к самой себе. Потому что она помнит спины ребят, которые прошивали пулями автоматные очереди, когда они пытались бежать. Они все же пытались! А ее сковало чувство страха. Она не Бесстрашная, никогда не была ей. Потом, намного позже, когда довлеющее чувство обреченности взяло верх, а глаза еще воспринимали окружающую действительность, появилось острое желание, чтобы спасли ее. Ее одну. И сделал бы это один конкретный Бесстрашный. Как когда-то давно, жизнь назад, когда он спустился к ней в тренажерный зал и помог с техникой боя. Так хотелось впитать в себя то чувство уверенности и покоя, которое он приносил с собой.       Увы, она оказалась никудышной ученицей. Ни одного приобретенного знания во Фракции Огня она так и не применила при реальной опасности.       Девушка была так запугана и так вымотана, что всего через каких-то три недели после похищения бросила все попытки сопротивления. Потому что «Бесполезно!». Потому что – «Не спасут!». Потому что «Больно!» и «Дайте уже мне умереть!».       Сколько времени прошло до того, как она перестала видеть, она не помнит. А сколько после – уже не знает. И когда ее забрали из амбара и перевели в «новую пыточную», девушка тоже не обратила внимания. Все ее нынешнее настоящее выглядело натянутой лентой между двумя высотными зданиями, на которой она балансировала без страховки. Чуть что, так сорвется. И нет для нее никакой надежды.       Но, то ли от веществ, что ей постоянно кололи, то ли просто от отупляющего бездействия, она вдруг начала замечать странные изменения вокруг себя. Вроде бы мелкие и незначительные, но заставляющие волосы на затылке вставать дыбом.       Первым и самым странным для нее новшеством была мягкая поверхность. Будь то каталка, на которой ее везли, или кровать, к которой привязывали – матрас всегда глубоко прогибался под ее телом. А еще ей дали одеяло. Мягкое и согревающее, как в детстве.       Удивительным было еще и то, что, хотя ей не давали никакой пищи, ноющее чувство голода, жрущее внутренности, как-то странно отступило.       Из тела убрали все лишнее, и девушка мельком поймала ненужную мысль, что после такого она никогда в жизни не решилась бы на пирсинг. Никогда и ни за что. Но зачем все это делали?       Зачем было тратить несколько недель, чтобы поместить в нее все эти ножи и прутья, а затем, как по мановению волшебной палочки, взять и вытащить? Да еще и бинтами обвязать и дать обезболивающего? Ведь слегка отпущенные наручники позволяли неофитке вскользь ощупать свое тело на предмет инородных тел. И почему-то она теперь была уверена, что ничего лишнего в ней сейчас не было. Даже тех страшных игл.       А еще Катарину безумно раздражал странный человек, который пугал ее даже больше, чем Изгои. От него пахло по-другому, не так, как от всех тех нелюдей в деревне. Он не делал ей больно, не подходил слишком близко и даже практически не прикасался. Лишь изредка словно пером по коже пробегали его пальцы и тут же исчезали. Но он все время был рядом с ней, в определенной зоне досягаемости. Девушка всегда чувствовала, если он появлялся в помещении, где ее держали, как он передвигается из стороны в другую, или как сидит, уставившись на нее. Она его словно кожей ощущала. И это пугало больше всего. Неизвестность. Что ей от него ждать? Афракционеры ее били, пытали, унижали, а он просто находится тут, перед ней, и ничего не предпринимает.       Хотелось закричать на него, чтобы он хоть как-то себя проявил. Но время, проведенное под пытками, надежно научило ее послушанию и повиновению. Сидеть тихо и не вызывать к себе никакого внимания. Иначе будет чудовищно больно: от побоев, которые уже кажутся детским подталкиванием, до последнего взгляда на садистского врача и проклятую иглу. Вот эту боль Катарина уже никогда не забудет. Даже если сойдет с ума. Даже если выпьет сыворотку памяти. Это внутри нее. Страх и боль разбавили собой ее кровь, спаялись в цепи ДНК.       На мгновение отвлекшись от человека в комнате, девушка понимает, что падает в пропасть воспоминаний. Они с головой накрывают ее. Однако, к удивлению, тело реагирует спокойно. Ее уже не трясет, пока, по крайней мере. Даже с учетом того, что под веками она сейчас видит темный и душный амбар, забитый хламом. Стены ветхие, местами деревянные и прогнившие. От нее всего-то требовалось небольшое усилие, чтобы выбить пару досок и все – Свобода! Но страх, парализовавший ее, не давал возможности развязать руки от тогда еще веревок, и она терпеливо сносила сыплющиеся на тело удары. Ощущение чужих грязных рук, гуляющих по телу, до сих пор вызывают чувство отвращения, и, если бы желудок не был безоговорочно пуст, ее бы вырвало. Ее не насиловали, нет. Но она помнит, как всех девушек собрали в большом зале школы и самую красивую из неофиток показательно изнасиловали перед ними. Это была замечательная девушка Андреа, Катарина ее очень хорошо помнит, переходник, как и она, Искренняя. Высокая, статная, с правильными и аристократичными чертами лица. Красавица. Катарине далеко до нее, и от подобной участи ее это уберегло. Хотя черт его знает, что лучше – умереть от остановки сердца после многочасового непрекращающегося насилия или стать инвалидом после пыток, но выжить. Если бы это не происходило у нее на глазах, девушка бы выбрала первое. А теперь она готова разбить зеркало и порезать себе лицо, чтобы вообще никто к ней и близко не подошел.       А еще она помнит, как избивали Тима. «Интересно, а он еще держится?» - проскальзывает молнией мысль. Его били палками, ногами, битами и вообще всем, что только могло попасть под руку. Но и этого им казалось мало. Изгои использовали средневековые орудия пыток, Катарина читала про них в запрещенных книгах. Откуда только они узнали про такое? Какой извращенный мозг мог додуматься до этого сам, без подсказки?       Что ж, бойтесь желаний своих. Катарина очень скоро познакомилась с этим злым «гением» – их «лечащий врач», бывший Эрудит. «Вершитель судеб», как он сам любил себя называть. Он говорил ей, что исследует возможности человеческого тела. Что его интересует некий барьер. Но вдаваться в его болтовню было особо некогда, когда в ногу под большим давлением входит штырь диаметром около трех сантиметров. В такой момент думать вообще не хочется. Да и не слышно ни черта за собственным криком, и все чувства, кроме осязания, скованного болью, отключаются и не отзываются на болезненные рваные импульсы мозга. Все существо захватывает лишь одно желание – молить о пощаде. К своему удивлению, Катарина этого не делала. Кричала, билась в истерике, требовала, чтобы ее прикончили, но ни разу не проронила «смилуйтесь». Возможно, стыд за свою жизнь уже тогда начал давать корни у нее под диафрагмой.       Ее долго пытали: избивали, накачивали черт знает чем, заставляли смотреть на пытки ее друзей, давили физически и морально. Ей задавали вопросы, ответы на которые она не знала, и знать не могла. Спустя дни, когда ничего не действовало, и Катарина так и не раскололась и не рассказала ничего интересного, и при этом еще и не сдохла за компанию с другими неофитами, на сцене появился тот самый «Вершитель Судеб» - щупленький, низкорослый, плюгавенький, с гниловатыми зубами и явной искрой безумия в глазах, мужичок. Видимо, один из непризнанных надменными эрудитами доктор, что выбрал, возможно, не ту фракцию или тупо провалился на тесте, из-за явного преобладания ненормальных мыслей и желаний, или точнее склонности к садизму. Девушка помнит, как сидя на миллион раз проклятом стуле, будучи обессиленной и опустошенной, она в последний раз видела и слышала его. Пока он подключал к ней капельницу и раскладывал какие-то приборы на складном столике – единственное стерильно чистое в этой комнате место, где всё разложено с чуть ли не на миллиметр выверенным расстоянием, аккуратно и с любовью. Каждое его движение проходило рефреном не менее жутких фраз: что он может! Что он крут! И что пошли бы все нах*й со своими тестами и законами! Он настоящий врач! И он докажет всему миру и Джанин, в частности, что он все сможет!       От жижи, что текла по трубкам капельницы Катарине сначала хотелось орать, потом умереть, потом убить всех, потом хотелось секса с кем-нибудь, а позже со всеми сразу, а потом было желание от боли отгрызть себе руку, или ногу, а после она вообще с трудом понимала, что из этого ее нога, а что рука, и только горло дико болело от собственного нескончаемого вопля, который она уже не воспринимала.       Катарина с трудом вспоминает, чего она лишилась первым – зрения или слуха. В голове остался лишь один образ того момента, рука в кровавых перчатках, подносящая к ней сначала что-то едва заметное, но чем ближе, тем больше становился этот предмет. Так хотелось закрыть глаза и не видеть, не думать о том, что будет происходить. Но металлические распорки, намертво фиксирующие голову неподвижно и веки в открытом состоянии, не давали возможности даже просто моргнуть, чтобы хоть чуточку увлажнить сухие, словно в них песка насыпали, глаза. По мере приближения игла приняла просто гигантские размеры в своей неотвратимой реальности, и следом боль, смешанная со всепоглощающим ужасом отрицания. Она не верила до последнего.       Когда очередная сломанная игрушка надоела недоэрудиту-изгою, и иглы были вживлены в глаза, он долго смотрел на результат творения рук своих и мерзко по-идиотски хихикал. Катарина все же помнит этот звук, булькающий, скрипящий и вызывающий спазмы в трахее, что от него холод бежал по позвонкам.       Когда же он, наконец, закончил свою личную экзекуцию, напоследок решил осмотреть девочку, небрежно и чисто вида ради повязал на глаза поднятую с пола тряпку. После, брезгливо кривя губы, вышвырнул ее другим соратникам с предвкушающей продолжение ухмылкой...       Эрик, долгое время решавшийся воспользоваться своим воспоминанием и пытавшийся придумать как все лучше воспроизвести, не отводил от девушки глаз ни на секунду. Она не спала, сидела на кровати и как всегда смотрела перед собой. Глаза были открыты, но зрачок в них редко останавливался на одном месте. Казалось, будто она рассматривает детализированную картину или читает поглощающую внимание книгу. Пару раз, на несколько долгих секунд, Эрик уловил на ее лице призрак улыбки. И даже эта мимолетная тень на доли секунды буквально преобразила ее: расслабились мышцы, уголки губ слегка приподнялись, а глаза слегка сузились, будто от солнечного лучика. Эта мелькнувшая метаморфоза подтолкнула Лидера к более решительным действиям. Он снова решил к ней приблизиться. И не просто подойти, но и прикоснуться. Когда, уже опуская руку на ее живот, он набрал полную грудь воздух, ожидая стандартного уже сопротивления – ничего не произошло. Ничего. Никакой реакции. Эрик всматривается в ее лицо и замечает в нем следы грусти, усталости, паники и плавно возникающего ужаса. Что с радостью подтверждают своим писком верные приборы эрудитов.       Лидер слегка надавил на плечо девушки, не решаясь ее встряхнуть, но реакции за этим не последовало никакой. Она снова находилась где-то глубоко в себе, но, что бы она там на делала, в этот раз все было страннее и необычнее, так как на внешний мир она перестала реагировать полностью. Эрик испугался, что таким макаром, если ее не поднять из глубин собственного восприятия и не заставить контактировать с внешней реальностью, он никогда не сможет вернуть ее прежнюю.       Удерживающие ремни со звонким ударом повисли вдоль стенок кровати. Глотнув воздуха вместо водки для храбрости, Эрик положил свою ладонь на ее спину и, надавив достаточно ощутимо, заставил ее тело подняться. Он стоит, улыбаясь, потому что ее курносый носик находится теперь всего в десяти сантиметрах от него. Пусть ему даже пришлось слегка наклониться для этого. Почему-то он думает, даже надеется, что она спокойна и поэтому не реагирует как обычно. Спасительный самообман сладок. Но вот она – живая, теплая, напуганная, и практически в его объятиях. Эрик чувствует, что постепенно сходит с ума.       Катарина же, потерявшись в своих воспоминаниях и ощущениях, вдруг явственно чувствует чье-то дыхание на своем лице. Так непозволительно и убийственно близко, что пелену забытья как рукой снимает. Она ощущает человека так близко к себе, что просто протяни руку и… Тень давно забытого обжигает ее внутренности, и это так кощунственно сравнивать Этого Изгоя и бушующее воспоминание о Лидере, что девушку передергивает. От этого простого жеста, реальность вихрем врывается в ее мысли. На ней нет оков! Ее больше ничего не держит, только одно препятствие в виде человека перед ней.       И тут вся боль, все переживания, все обиды, надежды и отчаяние формируются в единственный возможный для нее выбор. «Беги!» - пульсирует в ее голове приказ. Страх сделал из нее «добычу». Перед глазами ускоренной перемоткой проносятся спины ее друзей, пробиваемые автоматными очередями, фокусируясь лишь на следах и облачках крови от прошивающих насквозь пуль, и решение приходит само собой. Она готова последовать за ними!       Эрик оказался настолько заблудившимся в своем мироощущении и обманутым ее спокойствием , что не уловил момента смены ее настроения, и даже слегка отшатнулся от возникшего у нее напора на него. Катарина оттолкнула его от себя и попыталась рвануть вперед, надеясь на скорую смерть или возможность отыскать выход. Для нее сейчас все равнозначно.       Лидер же, собравшись, одним рывком нагнал ее, и теперь решился сделать то, к чему собирался с мыслями несколько часов. Притом, что девушка яро вырывалась и брыкалась, и даже расцарапала ему все правое предплечье, Эрику, чертыхаясь, пришлось изо всех сил контролировать себя, чтобы ненароком не вывихнуть или чего хуже – сломать ей что-либо.       На звуки борьбы в палату влетели Док и врачи, но Лидер не собирался отступать в этот раз. Рыкнув звучное «Вон!», он продолжил располагать девушку так, как это мелькало в его памяти.       Вот она упирается своими лопатками ему в грудь, правой рукой он намертво фиксирует ее корпус, а левой цепкой хваткой сдерживает ее руки. Под его рукой сердце девушки вибрирует как у перепуганного загнанного мелкого зверька. Это биение настолько материальное, что при других обстоятельствах, Эрик бы уже с легкостью вырвал его из юной грудной клетки, чтобы освободить от бренности бытия. Но не в этот раз. Теперь этот зверек должен сам научиться жить.       Катарина, будучи зажатой стальными мышцами, не могла ничего, кроме как мысленно проклинать себя и свою ничтожность. Почему ее не убивают? Что им еще нужно от нее? Какой еще повод для смерти она должна дать?..       Телом завладевает полная и всепоглощающая паника: каждый вздох камнем пробивает легкие, голова наливается свинцом и пол вот-вот сменит свою плоскость. Девушка чувствует себя в мышеловке, еще мгновение и ее… убьют? Она вроде бы хотела этого, готовилась к этому, но, когда смерть в миллисекундах от тебя, страх поглощает все. К ней впервые прикоснулись и подошли так близко за последние дни, а она даже и не уследила за этим. Она ж ни хрена еще не Бесстрашная, и сама понимает это, ни черта она не умеет эмоции контролировать при опасности, и защищаться не умеет тоже – и как итог, оказывается в чьих-то руках, сулящих если не смерть, то намного хуже. Мозг выбрасывает в кровь кортикорелин, и сама кровеносная система мириадами красных нитей связывает тело. Здесь все против нее, даже собственный организм в сговоре с чужими. Адреналиновый выброс, что послужил ей стартом к заветной свободе, был поглощен более сильной и вязкой субстанцией, фактически ввел девушку в полное паническое оцепенение. Она не видит ничего вокруг, но перед глазами опять мелькают вспышки воспоминаний. Короткие, рваные и слишком быстрые, чтобы можно было ухватиться хоть за одно из них. Она не понимает, не может сфокусироваться. Лишь грудная клетка ходит ходуном.       Неожиданно девушка чувствует резкий, но несильный толчок по правой лодыжке. Инстинктивно, она делает маленький шажок этой ногой в сторону. Тоже самое происходит через мгновение и с левой.       Когда ее тело выстраивается чужими ладонями в определенную позу, только на мгновение, даже меньше, на невозможную долю секунды она вдруг почти явно видит перед собой грушу, там, на слабоосвещенной тренировочной площадке в Бесстрашии, даже не понимая к чему это видение.       А Эрик, чувствуя, что снова обрел контроль над ситуацией, слегка ослабляет хватку над ее туловищем, и опускает ладонь на живот, оставляя большой палец в районе солнечного сплетения, чтобы все еще чувствовать ритм ее сердца. Бинты, оберегающие и восстанавливающие юное тело, практически не дают доступа к ее коже. Но Эрик думает, надеется, что она должна вспомнить. Ведь он ни разу не забыл того вечера.       Катарина удивляется и передергивается, чувствуя передвижение чужой руки по своему телу. Неужели ее все же решили изнасиловать? Для этого надо было доставать все эти штыри и приводить ее в порядок? Какой во всем этом смысл? Даже сейчас, она стоит здесь, а Этот человек, поймавший ее в свою незыблемую хватку, словно издеваясь и подначивая, ставит ее в стойку для удара!       «Стойка для удара? Большой человек, источающий мощь и силу? Со слегка уловимым, но таким знакомым запахом мускуса и пороха… Словно это…»       Лидер поправляет ее руки, лишь для того, чтобы полностью воспроизвести ее стойку перед грушей во время их первой индивидуальной тренировки. Он чувствует, как девушка замерла. И жалеет, что на стене перед ними нет зеркала. Ему просто до одури необходимо видеть ее эмоции. Будто это не она ослепла, а он. Но Лидер стоит за ее спиной, давая возможность девушке привыкнуть и вспомнить.       Свободной правой рукой Катарина опускается к мужской руке, покоящейся на ее ребрах. Она думает, существует ли в мире такая вероятность, чтобы этим человеком оказался ее Лидер? Как в принципе такое возможно?       «Разве что ее спасли?» - но как? И когда? Она же все это время провела у Изгоев?       А рука под ее ладонью теплая и напряженная, с выпуклой сеткой вен, но девушка ее не узнает. Ведь ее Лидер никогда не позволил бы неофитке облапать его. Поэтому она двигает свою ладошку в попытке развернуть и прикоснуться к его ладони. Кожа на ней сухая и грубоватая, а главное, вполне знакомая. Эта ладонь была у нее на животе, и пояснице, и плечах и даже затылке. Как жаль, что она не может увидеть его, чтобы убедиться! И что не может спросить, чтобы узнать, что кошмар закончился. И если это, действительно, Эрик, тогда можно объяснить и мягкие матрасы, и бинты с обезболивающими. И тогда, получается, что сейчас она должна находиться в лазарете в Бесстрашии или в Эрудиции!       Это озарение настолько ярко вспыхивает в уставшем сознании, что девушка непроизвольно начинает вырываться из его рук, чтобы дотянуться до стен. Даже если это глупо, но ей так важно потрогать их. Если это Эрудиция - она тут выросла, знает, какие стены на ощупь. Катарина рефлекторно машет головой, откровенно отрицая появившуюся мысль, ибо она так хороша, так спасительна, в нее так хочется верить, а девушка верить уже разучилась. Эрик же ее движения понимает как собственный провал. Очередной.       «Она – твой самый большой провал!» - услужливо поддакивает внутренний голос, но Лидер затыкает его, не собираясь слушать.       Выпускать из рук ее не хочется, и она пока не особо сопротивляется, и даже появляется идея так и дотащить ее до драгстера, чтобы отвезти в Штаб-квартиру Бесстрашия. Все же врачи уже разрешили забрать большинство неофитов. Остались в Эрудиции пока что только Катарина и Тим, парень, которому эрудиты сращивают раздробленные кости.       Когда Эрик уже перехватил руки, чтобы удобнее можно было приподнять девушку и дотащить до машины, тишину помещения разрезало хриплое:       - Эрик! – и он замер, так и держа неофитку в воздухе.