Пепел

PoV Багоаса Темнота не страшная — это я, я боюсь темноты. Мне едва удалось уговорить себя, что пугающая темнота за пределами освещенного лагеря и темнота, заботливо укрывшая любовников, имеют одну суть. Ночь не плетется и не бежит, она проходит — слишком медленно для неспящих стражников, слишком быстро для любовников. Мир безразличен к нам. Это мы, мы сами раскрашиваем его в свои чувства. Я думал об этом, скорчившись на тюфячке в прихожей царского шатра. Ночи стояли тёплые, поэтому жаровен не зажигали. Светильники к середине ночи выгорели, а ленивые пажи не долили масла, зная, что Искандер, уединившись с хилиархом, до рассвета наружу не покажется. Я бы сам заправил лампы, но не мог пошевелиться: темнота подступала к горлу и горчила на языке, а слова её были тревожны. Я снова подслушивал. До прихода Гефестиона — ближайшего друга Искандера — я притворился спящим. Гефестион переступил через меня, то ли не решившись потревожить, то ли разгадав мою уловку, но рассудив, что жалкому евнуху полезно будет послушать такой разговор. Если бы я мог черпать из палитры сердца моего злейшего друга — то окрасил бы себя его доверием. Я знаю себя так, как он никогда не узнает. Я не предам нашего общего повелителя, никогда не предам. — Мы ползём слишком медленно, — сетовал Искандер. В темноте голоса всегда слышнее, но я с трудом разбирал слова плохо знакомого языка. — После твоей свадьбы ещё не все на ноги встали, — шутливо ответил Гефестион. Я ещё раз подумал о том, что у каждого свои краски, а мир лишь безропотно позволяет себя расписывать. «Медленно» моего господина показалось бы Дарию страшной спешкой. Утром головные отряды армии Искандера выезжали из ворот Бактры, за которыми город продолжался шатровым лагерем скифских наемников, не вместившихся в кольце стен бактрийской столицы. К вечеру мы уже разбивали лагерь в двух днях пути от Драпсаки. (1) Отроги Гиндукуша по правую руку прибавили в росте, и, когда землю под ними затопила тень, они, сверкая еще освещенными верхушками, как лысые старцы, казалось, долго совещались о том, пропустить ли армию дерзкого македонца снова — или погубить, похоронить под камнепадами и оползнями. Я не знал, какое решение они приняли, и боялся этих гор, боялся спать в их густой и осязаемо неприветливой тени. — Арьергард с тяжелым обозом выступит из Бактры только завтра наутро. Мы растянулись, как огромная змея моей матушки, Гефестион, которая не почувствует, что ей откусили хвост, пока не потеряет половину крови. — Ну так отрежь хвост сам, — отвечал моему господину его друг и советчик. — И прижги рану. — Отпустить наемников? — Выкинь лишнее, Ксандр. Разгони всю эту шушеру — хроникеров, торговцев, шлюх. А то скоро, как Дарий, без гарема с места не сдвинемся. Я чувствовал усмешку в его голосе так же ясно, как если бы он стоял передо мной и смотрел сверху вниз, кривя губы презрительно и надменно. — Ты прав, филэ, — ответил мой господин чуть погодя. — Мы идём в Индию, страну сказочных богатств — и тащим с собой золото, побрякушки и тряпки. Помнишь, как бы дома сказали? — Везём пастухам брынзу, да? Дальше был легкий шорох. Против воли я увидел за звуком яркую картину и зажмурился крепко, до слёз. Ничто не ранит больнее ласки, которую возлюбленный дарит другому. Значит ли сказанное, что Искандер оставит приличные наряды и снова будет вести приемы в куске простой ткани, который и одеждой-то назвать стыдно? Или отошлет домой персидских слуг, которых я подыскал для него с таким трудом? Или, самое страшное, бросит всё негодящее — и меня в том числе — в заметенных песком крепостях Бактрии и Согдианы? Что делать, если тот, кому ты верен, не нуждается в твоей верности? Если понадобится, я пойду за Искандером пешком до самого края мира. Весь следующий день мы ждали, пока вся армия соберется здесь, меж Оксом и Гиндукушем. Лагерь обрастал новыми и новыми кострами и палатками, как дерево — годовыми кольцами. Искандер на гнедой кобылице поочередно объезжал стоянки, говорил с соратникам и осматривал тяжело груженые повозки подоспевшего к вечеру обоза. Он ускакал, забыв перекусить, поэтому я велел приготовить фрукты и блюдо с белым мясом, которое вкусно есть даже холодным. Искандер вернулся в шатер, когда лунное око ярко светило на ночном небе в белых веснушках звёзд. Бремя, поспорившее бы в тяжести с самым высоким гиндукушским пиком, упало у меня с сердца: царь был один. Он снял через голову тяжелый походный плащ, который и македонцы, и бактрийцы скалывали на одном плече застежкой-аграфом. Я свернул пропыленную ткань и сложил на короб у входа, чтобы вытрясти на улице позже, когда не буду надобен господину. Фрукты и мясо уже ждали на столе. — Поешь, Искандер, поддержи силы. Искандер надкусил персик и жестом предложил мне разделить трапезу. Я поднес ему тазик с чистой водой, и только когда господин омыл руки, взял с блюда желтую сливу. Я видел, что царь не замечает вкуса пищи и торопится скорее разделаться с трапезой. Отодвинув недоеденное, он вытер пальцы и поманил меня к себе. Ему не давало покоя какое-то решение, и было бы достаточно дуновения попутного ветерка, чтобы понеслась под горку запряженная его волей колесница, и уже не остановить её… Я опустился на пол возле Искандера, устроив локти и подбородок у него на коленях. Он позволял это, однако у меня каждый раз сжималось сердце от разрешенной, но оттого не менее дерзкой вольности. — Скажи, Багоас, — начал господин, гладя меня по волосам. Я порадовался, что за день спокойной стоянки успел промыть их от степной пыли и хорошо высушить. — Скажи, если сжечь великие жертвы, не посвятив их Ахурамазде — это оскорбит Священный Огонь? — Нет, не оскорбит, — ответил я. — Священный Огонь получает то, что дано ему — лишь бы не несло оно скверны. — Какой может быть скверна? Его пальцы замерли на кончике моего уха, и я на миг упустил нить разговора — но потом сумел ответить: — Падаль, жертвы чужим богам… мертвая плоть — вот что оскверняет Священный Огонь. — Спасибо, Багоас. Вот и Оксатр мне то же сказал. Я не знал, обижаться ли на то, что в первую голову мой повелитель спросил совета у другого — или же гордиться тем, что слова кровного Ахеменида он проверял по словам евнуха… — Завтра, Багоас, — продолжал Искандер, почесывая меня за ухом, — я освобожу армию от лишнего груза. Если бы я уже не стоял на коленях — то упал бы в тот же миг. Предчувствуя даже не сердцем, а всем своим существом, что последует дальше, я отстранился от ласкающей руки Искандера и распрострется в низком поклоне. Царь вскочил и бросился поднимать меня. — Багоас, я же просил: не надо! Давай вставай. Спорить с силой его рук было так же бесполезно, как с волей. Мы поднялись на ноги, но глаз поднять я не смел, чтобы не расстраивать повелителя видом слез. — Что я сказал не так? — спросил он со строгостью, обращенной на себя же. — Ты оставляешь меня в Бактрии, господин? Искандер схватил мою ладонь и прижал к груди, а второй рукой за подбородок приподнял мне голову и посмотрел в лицо. — До чего же глупый маленький перс, — сказал он едва не со смехом. — Как ты мог подумать, что я отвергну кого-то, кто готов за мной следовать? Тем более тебя? Я откажусь только от бездушных вещей, в походе совершенно бесполезных… Я совершил страшную ошибку, худший проступок: усомнился в любви Искандера. Мне стоило больших трудов не упасть перед ним на колени вдругорядь, и я устоял только потому, что его рука держала мою. — Прости, господин моего сердца, — взмолился я в синие небеса его глаз. — Прости неумного! Теперь ты держишь на меня обиду? — А как ты думаешь, Багоас? Я мог только шептать в ужасе от содеянного: — Значит, держишь. — Плохо же ты меня знаешь! — Искандер улыбнулся и поцеловал мои пальцы. — Я не меньше боюсь потерять тебя, чем ты меня… Я не сдержался и обвил руками его шею. — Завтра я ополовиню обоз, — тихо сказал царь. — Приходи смотреть и обязательно дай знать, если я нарушу что-то важное для поклоняющихся огню… И вот что, Багоас, повозка моего любимого мальчика всё-таки не должна быть больше царской. Оставь себе только самое необходимое, а остальное раздай друзьям среди танцоров и слуг. Что останется — пожертвуй Мазде. Он держал меня за талию, прижимая к себе. В этот миг я знал только, что, если понадобится, Искандер на руках пронесет меня до края мира. Тешась этим дерзким миражом, я коснулся губами его губ, позволяя всему недосказанному перетечь между нами горячим дыханием. На рассвете в лагере расчистили место, куда поместились царские гетайры при полном параде, но без лошадей, и отборные части македонской и эллинской пехоты, чьи командующие замерли в лучах восходящего солнца ало-бронзовыми вехами. Стоя за спинами последнего ряда «серебряных щитов», я никак не мог придумать, где бы найти уголок, из которого все видно. Круг выстроившихся в строгом порядке войск прерывался только в одном месте: там, где на переносном троне сидела царица Роксана — изваяние, закутанное в мех и парчу. Я бы скорее обрился налысо, чем попросился постоять рядом. На помощь мне пришел слуга, посланный самим царем. Он дернул меня за край покрывала и указал туда, где сидела Роксана. — Везде ищу тебя, господин! Тебе передают, что за троном царицы расположатся маги, потом хроникеры, и ты можешь устроиться с ними. Я поблагодарил и, обогнув полукруг завешенных плащами спин и плеч, прошел через узкий коридор между колоннами гетайров. В центре, на незанятом пространстве, были составлены дышлами друг к другу пять незапряженных повозок. В другое время я не узнал бы, чьи они — но теперь с дуговых каркасов крыш сорвали ткань, и глазам предстали рулоны тканей, изящно украшенные ларцы, золоченые чаши, даже резные табуретки. Две повозки принадлежали моему господину, ещё одна — Гефестиону. Чьи были другие две, я не мог предположить. Персидскую добычу Искандер приказал оставить за Каспийскими вратами, на сохранении в сокровищницах Вавилона, Суз и Экбатан, или же — самое разумное — отправить домой в Македонию. Поэтому теперь в обозе ехало то, что македонцы упаковали вопреки приказу или же взяли мечом после Врат — в нищих Гиркании, Парфии, Арее и Дрангиане. Севернее Окса добычи не было — наоборот, дикие земли впитывали золото, как пересохший песок — воду. На деньги, отданные на базаре в Маракандах за расшитое покрывало, в Вавилоне я купил бы три; македонцы, после гибели Степного Волка получившие двойное вознаграждение, переплачивали за еду, женщин и починку снаряжения, не глядя на цену. Искандер взобрался на одну из своих повозок и обратился к войску, неспешно поворачиваясь, чтобы все видели его лицо. — Друзья! Я не задержу вас долго. Не дольше, чем задерживает тяжелая ноша, из-за которой мы уже потеряли целый день. Искандер сделал паузу, чтобы его слова успели передать тем, кто стоял в задних рядах и мог недослышать. — И я спрашиваю вас, друзья, есть ли способ, которым один человек может на своём горбу поднять всё это, — он указал себе под ноги, — на высокую гору? Никто не проронил ни слова, потому что такого способа не было и не могло быть. — Я пойду налегке, быстро и уверенно, как в начале пути. Гефестион тоже пойдёт быстро, и Птолемей, и Пердикка. Я понял теперь, кому принадлежали две другие повозки, до последнего момента не осознавал, что собирается сделать царь. Те, кого он выкликнул, ступили вперед, держа наготове незажженные смоляные факелы. Один из магов поднес глиняную миску с тлеющими угольями. Гефестион держал два факела. Он запалил оба и один протянул Искандеру. Тот соскочил с повозки и поднес к ней факел. Так же поступили остальные трое. Ткани загорелись очень быстро, огонь борзо переметнулся на деревянные части телег и лежавшей в них утвари, словно всё загодя облили смолой или маслом. Степной ветер, сквозивший вдоль гор, вдохнул жизненную силу в народившееся пламя и швырнул клочья серо-прозрачного дыма в лица македонским полководцам. — Кто ещё пойдёт легко и быстро, кто перестанет цепляться за бабские тряпки? — воскликнул Гефестион, улыбаясь безумно и весело. — Кто ещё пришел за славой, а не за расписной посудой? — это Пердикка, отошедший подальше от набирающего жар костра. Дым летел в другую сторону, но тепло чувствовалось уже и за троном Роксаны. Сама она вдруг поднялась с места и прошествовала через живой коридор много быстрей, чем подобало царице. Если бы женская злость была способна отравлять воздух, личная стража царицы не увидела бы сегодняшнего заката. Мне оставалось только гадать, что так оскорбило эту дикую кошку. — Сделайте подарки своим людям, — крикнул Птолемей, перекрывая начавшийся гомон, — а остальное сожгите! Тащите всё сюда! Людское кольцо словно расплавилось от жара и пришло в движение. Полководцы отводили своих людей и торопились к палаткам и обозам, чтобы без жалости раздать то, что иначе достанется огню… Александр, Гефестион, Птолемей и Пердикка стояли у костра, улыбаясь друг другу счастливой улыбкой тружеников, наконец-то разогнувших спину после целого дня изнурительной работы. Часть македонцев — те, кто не вез обильной добычи или уже её пропил — осталась у костра; заметившие густой дым персы, эллины и степные кочевники быстро создавали вокруг горящих повозок новое кольцо. Случившееся уже пересказывали опоздавшим на полудюжине языков. Первым со своим скарбом появился Селевк. Его — уже полупустую — тележку подкатили и опрокинули в огонь два крепких темнокожих раба. Ожерелья и ткани посыпались на мерцающе-красные зубья покоробленных в огне повозок. Жемчуг лопался от жара. Черный дым пах миррой. Должно быть, на небе радовались столь щедрой жертве. Скорее всего, маги, не спросясь царя, все равно посвятили это безумное расточительство Ормузду и Митре. Кратер сам принёс в сильных ручищах сундук с терракотовыми фигурками, ярко крашенными тканями и маленькими мешочками, содержимое которых обожгло язык самого огня, ибо в воздухе распространился запах специй столь острых, что я невольно чихнул, прикрыв рот покрывалом. — Бросай! Гори всё огнем! Мы пойдём налегке! — подзадоривали друг друга те, кто сгрудился вокруг всё увеличивающегося костра. Мне казалось: еще немного — и они пустятся в дикий пляс вокруг огня, пожирающего плоды передающихся от отца к сыну ремесел и собранные тонкими детскими пальцами листья персидских пряностей. Повозку Эвмена притащили четыре мула. Сноровистый раб-парфянин выпряг бедных животных, от близости ревущего огня ревевших в ответ на другом, зверином языке. Эвмен молча протянул руку за факелом и поднес его к повозке, не снимая покровов. Македонцы и сам царь разразились дружным хохотом. — Смотри-ка, сколько награбил, даже казать срамота берет! Эвмен, мрачный, пошел прочь от гикающего сборища, не желая видеть, как гибнут в огне его сокровища. Я понимал его. Швыряя в огонь персидский халат, Леоннат воскликнул: — Всей этой роскошью в Аиде будем пользоваться! Последовал новый взрыв смеха. — Пересылка в Аид, быстро и надёжно! — Точно говоришь, Леоннат! — ещё смеясь, подтвердил Гефестион. — Как окажешься на бережку — а там всё, что ты спалил сейчас, лежит и тебя ждёт! — А кто там ещё позарится? — развел руками Леоннат. — К Аиду всё! К Аиду! Всё нас дождется по ту сторону Стикса! — кричали македонцы и их дикие сородичи, не швырнувшие в огонь ни обола, но затянутые в хмельной водоворот общего настроения. Мне было до слез жаль тонкой работы умелых вышивальщиц, в выкуп за своё умение до срока слепших над иголками; до нытья в груди жаль и трогательных статуэток, и благовонных масел, ценившихся дороже золота, и тонких льняных отрезов, вытканных за станком из минут и часов женских жизней. Что делать, если тот, кому клялся в верности, поступает неправильно? …Я сдернул с плеч расшитое покрывало и бросил в огонь. К вечеру сытое пламя улеглось. Кострище походило на огромную язву с широким кольцом серо-белого пепла, в центре которого под слоем гари дотлевали рассыпчатые угли. Меж воспаленно-красных горячих деревяшек остывал перекореженный металл — тот, что был монетами, конскими налобниками, пиршественными сосудами и узорчатыми запястьями. Несколько македонцев уже без парадных доспехов, в одних хленах, задумчиво созерцали картину, для лучшего осмысления почесывая себя пониже спины и в головах. На пепелище сидел Птолемей Лагид и аккуратно, лопаткой собирал в горшочек мягкий пепел. Птолемей никогда не бывал со мной груб, и теперь я набрался смелости, чтобы подойти и спросить, что он делает. — Я собираю пепел, Багоас, — вежливо ответил он мне на авестийском и продолжал невозмутимо наполнять горшочек. Я не стал выспрашивать дальше. Знакомые руки опустились мне на плечи через два вздоха после того, как я почувствовал приближение господина. — Мне тоже интересно, друг, зачем ты собираешь пепел, словно прах с погребального костра, — сказал царь и тихо засмеялся. — Неужто так жаль побрякушек, чтобы их оплакивать? — Вовсе нет, — Птолемей повернул голову и подмигнул царю, — не угадал. Это подарок для Таис. Я слышал, что эта Таис, одалиска из эллинской столицы, призывала сжечь древний Персеполь, и преуспела в этом… Одно её имя было ненавистно для меня, как для всякого, родившегося меж водами Евфрата и горами Загроса. Но слышал я и то, что Птолемей хранил этой женщине небывалую верность, над которой гетайры царя сначала смеялись, потом удивлялись и, наконец, стали уважать. — Хорошенький подарок, — усмехнулся Искандер. Он накрыл ладонями мою шею и теперь сплавлял большие пальцы по перекатам позвонков. Это мальчику для удовольствий полагается разминать шею повелителя, а не наоборот… но губительно спорить с тем, что идет от сердца. Птолемей встал на ноги и охлопал горшочек открытой ладонью, чтобы плотнее улеглось содержимое. — Вот представь, филэ, вернусь я в Александрию… А Таис меня заждалась уже, встречать выбежит из домика своего… Обнимет, а потом спросит: «Что ты мне в подарок привёз, Птолемей Лагид?» А я ей горшок с пеплом отдам… Птолемей говорил это с таким серьёзным видом, что, казалось, он шутит. — А она заглянет внутрь и скажет: «Что же это, милый? Пепел? Неужели твоя любовь в пепел превратилась?» А я ей — «нет, не угадала» — как тебе сейчас сказал. Тогда она попросит: «Объясни же смысл дара…» И я скажу «Таис, я был окружен красивыми женщинами, дорогой посудой, толстыми коврами. Отяжеленный трофеями, ни вперед, ни назад я не мог двигаться. Смотри, — скажу, — во что я превратил всё, что не давало вернуться к тебе». Искандер отпустил меня и пожал руку Птолемея — по-братски, за локоть. — Если станешь писать Таис письмо, — сказал он, и мне то ли почудилось, то ли нет, что голос царя дрожал, — передай, что огонь, зажженный ею в Персеполе, ещё не погас. На ночь Искандер оцепил кострище стражей, чтобы вороватые наемники-степняки не растащили из золы оплавленные кусочки ценных металлов и осколки каменьев, принадлежавшие теперь богам. Позже я узнал, что отставшие от обоза дети все равно выудили из пепла и унесли всё, что ещё представляло какую-то ценность и могло купить кусок лепешки. Я честно выполнил просьбу Александра и скрепя сердце раздал несколько нарядов и сосудов — лишь из тех, что пришли ко мне из рук торговцев или искателей царской милости. Но ко мне в повозку перепрятали свое имущество плясавшие вместе со мной мальчишки и наши музыканты, заслышавшие о сожженных трофеях и решившие, что имущество царского любимца не тронут. Я не стал отказывать: Искандер требовал бросить излишки, но с разудалившихся варваров сталось бы раздеть до нитки кого-нибудь из нашей беззащитной братии. Чтобы избежать насмешек и обидных прозвищ, до самой Драпсаки я ехал на спине Тигра и к грузной повозке без нужды не приближался. Головные отряды засветло достигли города меж корней могучих гор. Эллино-персидский гарнизон давно нас ждал, и потому для царя уже приготовили комнату в одном из немногих крепких домов. Ночью мы были в ней вдвоём. Легкость выкупанного тела не зналась с тяжелой усталостью конного перехода — последняя исчезла без следа; но, щадя оставшиеся силы, мы не бросались в горячую глубину, а позволяли неостановимым волнам, чей ритм соразмерен трепету сердца, нести нас друг к другу, разъединяя и соединяя снова сладко и бережно. Когда мы поднялись на гребне пробуждения над расслабленной дремотой, я осмелился спросить, почему разозлилась царица Роксана. — Из её скарба в костер кое-что попало, — ответил мой повелитель. — Без её ведома. Я подумал, что нельзя так поступать с той, что меньше луны назад вкушала от свадебного хлеба… Однако часть меня радовалась: я все еще ревновал моего повелителя к женщине. Он перевернул меня спиной к себе и крепко обнял. Его слова щекотали мне шею: — Роксана требовала, чтобы я прогнал тебя. Теперь поймёт, что это я распоряжаюсь всем, что ей принадлежит, а не наоборот. Я завел руку за спину и положил на его бедро. — Она была бы рада увидеть меня на том костре. Искандер ничего не ответил, только поцеловал меня в плечо. Уже засыпая, я осознал, что в том пламени сгорели мои сомнения, сгорел послед уже выродившейся верности господину, владевшему мною до солнечного Искандера… Теперь я не усомнюсь ни в правоте его, ни в том, что он никогда не оставит меня. Я не мог показать ему золы сгоревших чувств, испепеленных красок недоверия и нерешительности — но мог раскрыть перед ним оставшиеся, окрепшие в огне, закаленные, как его любимый герой, выкупанный в пламени колдуньей-матерью… любовь и преданность — то, что не имеет веса, и поэтому не отяготит путь господина моего сердца. (1) Речь идёт о расстоянии около 40 миль. — (с) Fatalit, 5-8 Aug 2007