We're foot—slog—slog—slog—sloggin' over Africa Foot—foot—foot—foot—sloggin' over Africa (Boots—boots—boots—boots—movin' up and down again!) There's no discharge in the war!
Народ подтянулся, пошёл бодрее. И я продолжаю…Seven—six—eleven—five—nine-an'-twenty mile to-day Four—eleven—seventeen—thirty-two the day before (Boots—boots—boots—boots—movin' up and down again!) There's no discharge in the war!
На лицах задумчивость и решимость. Колонна идет в ногу. Я скандировала дальше, и мои слова разносились над колонной, эхом отражаясь от скал.Don't—don't—don't—don't—look at what's in front of you. (Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again); Men—men—men—men—men go mad with watchin' em, An' there's no discharge in the war! Try—try—try—try—to think o' something different Oh—my—God—keep—me from goin' lunatic! (Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again!) There's no discharge in the war! Count—count—count—count—the bullets in the bandoliers. If—your—eyes—drop—they will get atop o' you! (Boots—boots—boots—boots— movin' up and down again) There's no discharge in the war!
Все вошли в ритм и шагали под стих.We—can—stick—out—'unger, thirst, an' weariness, But—not—not—not—not the chronic sight of 'em Boot—boots—boots—boots—movin' up an' down again, An' there's no discharge in the war! 'Taint—so—bad—by—day because o' company, But night—brings—long—strings—o' forty thousand million Boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again. There's no discharge in the war! I—'ave—marched—six—weeks in 'Ell an' certify It—is—not—fire—devils, dark, or anything, But boots—boots—boots—boots—movin' up an' down again, An' there's no discharge in the war!
— Какой мощный стих! — слышится громкий голос из начала колонны. — Чей он, Шепард? — Хартман, это ты что-ли? — кричу в ответ. — Так точно, Алекс Хартман! — слышу в ответ. — Это стих Редьярда Киплинга, темнота! Называется «Пыль»! По строю загуляли смешки, народ приободрился. — Сама такая, Шепард! Спасибо, почитаю потом! — кричит Алекс. — Женька! Есть что веселее? — звонко кричит из конца колонны Джина. — Хотите веселее? — Да-а-а! — кричит хором вся колонна. — Давай, жги, Шепард! — кричит из начала Хартман. Ему вторит громкий смех по колонне. И я начинаю!Если долго-долго-долго, Если долго по тропинке, Если долго по дорожке, Топать, ехать и бежать, То, пожалуй, то, конечно, То, наверно-верно-верно, То, возможно-можно-можно, Можно в Африку прийти! А-а, в Африке реки вот такой ширины! А-а, в Африке горы вот такой вышины! А-а, крокодилы, бегемоты, А-а, обезьяны, кашалоты, А-а, и зеленый попугай, А-а, и зеленый попугай!
На лицах заблестели улыбки, и я продолжила…Если только-только-только, Если только на дорожке, Если только на тропинке, Встречу я кого-нибудь! То, тому, кого я встречу, Даже зверю, верю-верю, Не забуду-буду-буду, Буду «здрасьте» говорить!
Припев подхватили почти все, и по предгорьям полетело звонкими детскими голосами.А-а, здравствуйте, реки вот такой ширины! А-а, здравствуйте, горы вот такой вышины! А-а, крокодилы, бегемоты, А-а, обезьяны, кашалоты, А-а, и зеленый попугай, А-а, и зеленый попугай!
Народ развеселился, послышался смех. И я пою последний куплет.Но, конечно-но, конечно, Если ты такой ленивый, Если ты такой пугливый, Сиди дома, не гуляй! Ни к чему тебе дороги, Косогоры-горы-горы, Буераки, реки, раки, Руки, ноги береги!
Уже вся компания, во всё горло, включая взрослых и деда, подхватила.А-а, зачем тебе море вот такой ширины? А-а, зачем тебе небо вот такой вышины? А-а, крокодилы, бегемоты, А-а, обезьяны, кашалоты, А-а, и зеленый попугай, А-а, и зеленый попугай?
— О-о-о-о! Шепард! Вот это песня! Чья она? — снова голос Хартмана из начала колонны. — Из одного старого фильма! Очень старого, ещё в двадцатом веке снятого! «Про Красную Шапочку» называется! Слышишь, Саня? — Понял, слышу! Спасибо, Женька! — А давайте снова её споем? — кричит Джина из конца. — Да-а-а, давайте! — подхватывают остальные. — Народ, поём хором! Стихи запомнили? — кричит кто-то из взрослых парней. — Что там помнить? — смеясь, прокомментировал кто-то сзади. — Женька, запевай! Мы спели ещё раз, потом ещё… А потом был привал, на котором мы готовили еду на портативном нагревателе, варили чай и просто отдыхали. Ближе к вечеру вышли к перевалу. Здесь Гремучка прогрызла в скалах каньон, и над ним, на другую сторону реки, был перекинут канатный мостик — натянутые друг над другом два каната из синтетического волокна. Медленно, по очереди, перешли на другую сторону реки и пошли в обратную сторону. Там тропа через пару километров изгибалась и поднималась от реки на плоскогорье, заросшее лесом. — На нём и остановимся, — сказал нам дед. Спустя две недели Над лагерем висят луны, заливая всё вокруг нереальным жёлто-синим светом — лица разумных при этом имеют удивительно страшный цвет! Но цвет пугает, наверное, только меня, в чьей памяти хранятся ужастики про зомби, местное население таким творчеством не избаловано. Счастливчики! На поляне лагеря горят костры, готовится поздний ужин, слышится смех, бренчанье гитары, кто-то из старших тихо поёт, и ему подпевают сидящие рядом. По периметру поляна окружена колючими кустами — их специально в прошлом году посадили «партизаны» из взрослых, оборудовав этакий летний лагерь. В небольшом проходе, спиной к огням, сидят караульные с карабинами на коленях и смотрят во тьму. Пару дней назад такие же караульные пристрелили пришедшего на шум снуфла. Его отскобленная и обработанная шкура теперь висит на растяжках и почти высохла. Кому-то нести её домой. Хотя, как говорится — своя ноша не тянет. Доносятся вкусные запахи: пахнет специями, жареным на углях мясом, кашей и травяным чаем. Под лёгкими тростниковыми навесами горят экраны датападов — народ читает или пишет конспекты, идет оживлённый обмен мнениями. За две недели все загорели, лица обветрились, волосы, у кого есть, выгорели, и вся толпа стала блондинами или шатенами, хотя брюнетов и не было ни одного. Светлокожая Наин стала цвета кофе с молоком, причём молока там самая малость, только ярко-синие глаза и белоснежная улыбка горели на лице. Джина стала темно-оранжевой. Я тоже загорела, и волосы, выгорев на солнце, стали бледно-красными. Сижу на бревне, заменяющем здесь лавку, и чищу карабин. Века прошли, а пыль — по-прежнему главный враг оружия. Ультразвуковой очиститель в мультитуле тихо гудит, вызывая недовольные гримасы у турианцев, но деваться некуда, терпят. Для них гораздо неприятнее чистить самим, хотя тут без вариантов — хозяин сам чистит свое оружие! В моём рюкзаке лежит десяток шкурок мукликов. Когда вернёмся — попрошу отца продать через знакомых на Земле и купить мне инженерный инструметрон. Такой навороченный, как у отца, стоит очень дорого, но мне хватит попроще — закажу такой, как у техников корпорации. Кстати, у гражданских моделей нет омни-клинка, то есть, совсем нет, и за самостоятельную установку срок — 10 лет каторги! Когда я деда спросила, почему такой большой срок — он мне ответил, что раны от омни-клинка, как правило, смертельны, а гражданскому человеку оружие для убийства ни к чему. Если ты такое носишь — то у тебя есть злой умысел! Гражданскому для его дел хватит и ножа, который можно носить совершенно свободно. Вдруг от караульных раздаётся звонкий голос: — Стой, кто идёт? Из леса недовольный мужской голос, слышно, что говорит турианец: — Да стою, стою! Вот ведь нервные! — Назовите себя! — летит от караульных. — Партизаны, из рейда идём. К лагерю вышли, а он занят. Вы сами-то кто будете? — затараторили из темноты. Саларианец! Только они так быстро говорят. — Мы тоже, как бы, партизаны. Добро пожаловать! Из темноты цепочкой выходят взрослые: первым идёт высокий темнокожий турианец с ярко-белой, прямо светящейся татуировкой на лице, за ним двое саларианцев — один с ярко-оранжевой, другой с салатового цвета кожей. За ними — трое людей самой обычной внешности, светлокожие европеоиды, и замыкает колонну фиолетовая азари. Взрослые имеют уставший вид, идут тяжело, люди и азари покрыты разводами от пота и пыли, в руках карабины, у саларианцев лёгкие, чуть большая модель, чем у меня, а у всех остальных — старый добрый «Карпов НК 330». Из темноты вышел дед и спокойным, уверенным голосом предложил гостям представиться. Турианец подтянулся, за ним приняли бодрый вид все остальные: — Господин адмирал флота в отставке! Группа старшего пилота транспортного отдела корпорации Ринариса следует по маршруту. Цель задания: выход из дикой части колонии в район города Леонов, без использования электронных средств позиционирования. Личный состав группы здоров и травм не имеет, идём с опережением графика. После он перечислил членов группы, и дед со всеми поздоровался лично. — Молодец, шеф-пилот! Располагайтесь, сейчас мы вас покормим. А ничего так папка у нашей Новы — симпатичный мужчина! И товарищи его уважают, это видно. — Отряд! Общее построение! — крикнула Риэн. Мы все дружно сбежались в центр лагеря и построились. Дед вышел из темноты и встал перед нами, сложив руки за спиной в классической английской стойке «вольно». — Дети! Вот и заканчивается наш выход. Мы с вами вместе прожили эти две недели в дикой природе, почти на подножном корму. Вы научились жить без благ цивилизации, и теперь знаете, что обученный разумный может выжить почти везде. Вы научились охотиться и рыбачить, находить съедобные растения, ориентироваться на местности, и я надеюсь, что вы всегда сможете найти правильную дорогу! Молодцы! Завтра подъём с рассветом, сворачиваем лагерь и выходим, так что соберите вещи заранее, лучше — прямо сейчас. Взрослые составят нам компанию. У меня всё, разойдись! Детвора бросилась собираться, укладывать вещи и готовиться ко сну. Потихоньку все угомонились, поужинали и улеглись, только слышно было, как переговариваются взрослые у костра, да тихо бряцает посуда. Все спят, как убитые, вповалку, в спальниках под навесами. Рассветает, но солнце ещё не взошло. Мы строимся в колонну, позади лёгкий завтрак и окончательные сборы. После нас в лагере остаётся оборудованная кухня под навесом и тростниковые навесы для сна. Если они не пригодятся, то через год это будет просто куча трухи. Спальник свёрнут и убран в рюкзак, с ним рядом спальник Джины, там же шкурки, фляга с водой и два альбома — Джины и мой, но последний тоже наполовину изрисованный подругой. В её же рюкзаке только альбомы, и их там пять штук! — Отряд! Пошли! — слышится из начала колонны голос деда, и мы двинулись. Вот и переправа — два троса из синтетики, натянутые над каньоном реки, в десяти метрах внизу бурлит Гремучка, над рекой висит мелкая водяная взвесь, создающая радуги. Все столпились на берегу и потихоньку, один за другим, перебираются на другой берег. Дождавшись своей очереди, перехожу и я. Уже почти все перешли, остался лишь Ферон и один из взрослых — саларианец. Ферон медленно переходит по мостику, тросы при этом странно скрипят, как скрипит сминаемый пластик. Но волокно тросов гибкое и не может так скрипеть… Меня отвлекает Наин, и я пропускаю момент, когда трос лопнул — услышала только щелчок и, обернувшись, вижу, как Ферон падает, уцепившись за обрывок троса. Общий вздох, и все бросились к обрыву. — Ферон! Ферон! Ты меня слышишь? — кричит Риэн. — Да, слышу! — Я его вижу! — кричит с того берега саларианец. — Он держится за обрывок троса и лежит на камне над рекой! Дед скидывает рюкзак, подвес с карабином, куртку и начинает примеряться к нижнему тросу. — Стойте! — кричит саларианец. — Нижний трос тоже повреждён! Он может порваться от веса взрослого и ребёнка одновременно! Дед остановился, а я отчётливо поняла, что Ферон не сможет долго висеть на тросе, и стоит ему сорваться… Дреллы тяжелее людей, их мышечная и костная ткань плотнее, и в холодной воде он просто утонет. Даже если ему повезет, то купание в ледяной воде закончится для одноклассника синдромом Капраля, а это — та же смерть, только растянутая на несколько лет. Сбрасываю рюкзак, пояс с карабином, ветровку, оставляю лишь нож в набедренных ножнах, коммуникатор и подхожу к деду. — Деда, давай я попробую. Я лёгкая и сильная, схвачу его за руку и передам тебе. — Женя, риск слишком велик. Посмотри внимательно, трос на грани, он вот-вот лопнет! — Надо рискнуть, Ферон долго не провисит. Сорвется — умрет! Я иду. Ухватилась руками за трос, закинула ботинки один на другой, уложив нижний голенищем на трос, и, перебирая руками, быстро заскользила к центру, туда, где ниже троса где-то на метр, висел Ферон. Подобравшись к нему максимально близко, посмотрела вниз и встретилась с дреллом взглядом. От Ферона тянуло страхом и отчаяньем вместе с дикой надеждой на чудо. — Ты как, Фер? Держишься? — Пока да, но руки уже болят. — Спокойно. Делаем так — сейчас обхвачу трос ногами и свешусь вниз, ты возьмёшь меня за руки, и я тебя вытяну на камень. С камня ты по обрывку троса потихоньку залезешь наверх. Понял? — Понял, я готов! Переплетаю тросом ноги, одна за другой, и, отпустив руки, свешиваюсь вниз. До лица Ферона сантиметров двадцать, обеими руками крепко хватаю его за правую руку — Готов? — Да! И раз! Напрягая пресс, подтягиваюсь вверх, Ферон упирается коленом в камень и морщится — я замечаю, что камень под его ногами весь в кровавых разводах. Да он же колени вдребезги разбил, когда падал! Как не сорвался-то?! Силён, ящерка! Изо всех сил тяну его наверх, он упирается ногами в камень и медленно вылезает. Вот смог перехватиться рукой дальше за трос и вылез окончательно. Отпускаю его руку и с трудом подтягиваюсь, чтобы ухватиться за свой канат. Ферон медузой лежит на камне. Я вишу на тросе, ноги горят огнём, перед глазами красная пелена, и тяжкое «БУМ-БУМ-БУМ» сердца в ушах. Руки дрожат! Господи, какой же он тяжёлый — раза в два тяжелее Наин, ещё и с рюкзаком и карабином! — Ферон? Ферон! Вылезай скорее! — слышу голос деда. — Женька? Ты как, девонька моя? — Я в порядке! Сейчас отдышусь и обратно! — Давай скорее! Мне не нравится, как хрустит трос! Я и сама чувствую, как трос похрустывает у меня в руках. Но чувства молчат — значит, всё нормально. Перехватываюсь и отпускаю ноги, затем перекидываю их на другую сторону, так же уложив одну на другую и с голенищем на тросе. Только собираюсь начать движение, как раздаётся треск, и я чувствую, что лечу. Втягиваю голову в плечи… и тут в спину прилетает такой удар, что из меня вылетает весь воздух! Руки разжимаются, и я кулём, с высоты метров четырёх, лечу в бурлящую реку. Последнее, что услышала перед тем, как вода сомкнулась надо мной — панический крик Джины: — Женька-а-а-а! Вода обжигала. Когда я только упала, мне показалось, что вокруг кипяток, но стремительное течение не оставило мне времени на глупые мысли. Меня несло, крутило и вертело, било о камни. Все мои попытки уцепиться хоть за что-то были тщетны. Камни, проносящиеся мимо, были скользкими, и руки соскальзывали. Я потеряла счёт времени, и лишь стремительно тающие силы показывали мне, что если я ничего не придумаю, то мне конец. Не-е-ет, я не сдамся без боя! Кое-как сосредотачиваюсь и успеваю использовать полный щит. Время замедлилось, звуки застыли. Тянусь к силе и принимаю её в себя, я целиком в воде, и мимо моего взора стремительно несётся скалистый обрыв. Что если толкнуть не силу, а себя? Укутываю себя коконом, интуиция подсказывает — сейчас! И я толкаю, кажется, что ничего не происходит… но внезапно меня со страшной силой потянуло спиной вперёд, вода разошлась, и меня подбросило в воздух. Полёт был недолгим, а приземление выбило из груди весь оставшийся воздух, я отключилась. Сколько была в отключке, не знаю… пробуждение принесло с собой дикую боль в груди. Я перевернулась на бок, и меня вырвало. Из меня выходила вода вперемешку с завтраком, потом пришёл кашель, сколько я кашляла, непонятно — казалось, прошла вечность. Голова гудела, перед глазами плавали размытые цветные пятна, в ушах — гул и тамтамы. Кое-как встав на четвереньки, попыталась оглядеться. Зрение расплывалось, тело одеревенело, я его почти не чувствовала. Потихоньку в глазах прояснилось, я увидела узкую полоску галечного пляжа, ярко освещённого солнцем, от камней шло тепло. Скуля, поползла по мелководью, каждое движение отзывалось болью, но я знала, что надо ползти, нагретые камни — моё спасение. Пляж все ближе, и вот, наконец, под руками раскалённые камни. Остатки сил оставляют меня, падаю, но продолжаю ползти по обжигающим камням, пока всё не затягивает мягкой бархатистой тьмой. Дакар Танир (городской госпиталь, г. Леонов). День еще только занимает место уходящего летнего утра, но на улице уже жара — даже по моим, турианским, меркам! Каково же людям, а тем более азари — не хочу даже думать. Шумит климатическая установка, за соседним столом щёлкает клавишами Рэй — пишет работу по сравнительной травматологии разных рас. Я, хоть и считаюсь соавтором, но всю «бумажную» работу бессовестно свалил на неё. Ещё с флота у меня аллергия на «бумажные» дела, там-то не увильнёшь, раз положено, значит — сиди и пиши. Эту бумажную волокиту у людей переняли, нашим штабным, как говорят, очень понравилась то, что на любое движение есть «бумажка». Вот и пишет сейчас весь флот цидули на каждый чих, и даже «спектров» сейчас заставляют отчёты писать… докатились! Сижу, полирую когти на руках выпрошенной у Рэй маникюрной пилочкой. Надо ещё бесцветного лака попросить… Пульт замигал жёлтой голограммой — тревога, несчастный случай с пострадавшим! Включаю связь: — Медслужба на связи, парамедик Танир! Что у вас случилось? — Это Риэн! Дакар, у нас оборвался трос на переправе, и один из детей сильно ударился о камень, сейчас его вытащат, и нужна будет ваша помощь. — Понял, вылетаем. В интеркоме слышны разговоры, чьи-то детские голоса. В голове мысль: «Как может лопнуть двенадцатимиллиметровый полимерный трос? Им же челнок поднять можно!» Вспоминается утренний разговор с Наинэ, которая восторженным, но с нотками грусти, голосом сказала, что они идут домой. При этом на заднем плане детские голоса громко хором пели: «В Африке горы вот такой вышины». Эта незатейливая песенка уже разошлась по колонии и стала невероятно популярной среди любителей пеших походов. Из интеркома слышится громкий щелчок и полный ужаса детский крик: — Женька-а-а-а! За ним кричит Риэн: — Дакар, лопнул второй трос, и Женька упала в реку! Богиня, вода же ледяная, и там пороги! Скорее, Дака-а-ар! Внутри холодный ком страха, вскакиваю, стул улетает в угол, вижу напротив широко открытые глаза Рэй. Рука сама хлопает по голограмме красной тревоги. В громкоговорителе голос нашего пилота Вадика Добрякова: — Какую машину готовить, Дакар? — Спасателя готовь! — уже на бегу кричу я. Коридоры, коридоры, рядом бежит Рэй. Духи, как же медленно открываются двери! Вбегаем в ангар, летун-спасатель уже висит в воздухе. Запрыгиваем. — Куда? — голос Вадика. — К подвесной переправе на Гремучке. Быстрей, Вадик, на максимальной! Ветер ревёт в распахнутой двери летуна. Стою, держась за поручень, и вглядываюсь в туманную дымку над рекой впереди. Вот показалась переправа, около неё толпа детей вперемешку со взрослыми. Вижу адмирала, он машет мне рукой. Снижаемся. — У неё коммуникатор на руке! — кричит дед. Его лицо серого цвета, все черты заострились. — Врубай пеленгатор, Дакар! Спаси её, сын! — киваю в ответ. Надеваю альпинистскую снарягу, подвесную заплечную систему для пострадавших, вытягиваю балку с лебёдкой, вытягиваю трос и цепляю к снаряге. — Что там, Вадик? — Вижу пеленг — два километра ниже по течению, без движения! Может, выбралась на берег? — Снижайся и зависни над ней! — Выполняю. Идём по каньону, снизу торчат скалы, висит туман. Высота — метров тридцать до дна… трос-эвакуатор — двадцать метров. «Не достанем до дна! — бьётся в голове одна мысль. — Не достанем!» — Пеленг прямо под нами, снижаюсь. Дёргаю переключатель на лебёдке и, схватив чемоданчик, выпрыгиваю в проём. Гудит, разматываясь, трос, поверхность стремительно приближается… но вот падение замедлилось и вовсе остановилось. До речного мелководья метров девять, разобьюсь. — Вадик! — кричу в гарнитуру. — Ниже! — Некуда ниже! До скал меньше полуметра! Заденем — рухнем все! — Вадик, надо ниже, надо! Там моя дочь! — Дакар! Евгения Шепард — не твоя дочь! — Вадик, она моя дочь, запомни! Давай ниже! — Так это правда! Рэй, в ящике под сиденьем молоток, достань и выбей у лебёдки ограничитель! Метра полтора выиграем. И ещё, сними фиксатор с балки, она опустится, вот ещё метр! Сверху слышны звуки ударов, и трос проседает метра на два с половиной. — Вадик! Ещё метра три! — Ну пиз… ща я вам покажу «чудеса на виражах»! Рэй, держись! Дакар, готовься! Слышу, как громко завыл преобразователь на летуне. Поднимаю голову и вижу, как он, встав набок, медленно опускается вниз между скал. В проеме видна Рэй с распахнутыми от страха глазами, из кокпита напряженно смотрит Вадим. Опускаю взгляд, до воды метров пять… четыре… бью по замку рукой и лечу вниз! — Да-а-а, заебись! — летит из рации. Сверху слышится скрежет, сыпятся камни. Поднимаю голову и вижу наш летун, висящий на высоте. Весь правый борт блестит ободранным металлом. — Рэй, на тебе другие пострадавшие, садитесь на полянку в паре километров ниже отсюда! — Как же ты сам, Дакар? — Я заберу дочь в подвесную и вспомню, чему меня учили в полку! Ждите меня на поляне! Обхожу по мелководью большой камень и на узенькой полоске галечного пляжа вижу лежащую Женьку. На камнях буро-красная полоса, как будто она ползла по ним. Левая рука подвернута под тело, правая вытянута вперёд. Все видимые участки кожи покрыты синяками и порезами, футболка излохмачена, как будто её драл когтями Барсик. Всё это мелькает в моей голове, пока я подбегаю к ней. Внимательно осматриваю, ощупываю — нет критических повреждений! Переворачиваю, лицо в синяках, из носа течёт кровь. Она открывает глаза, они как будто выцвели, и похожи на два осколка зелёного стекла. — Папка! Как ты меня нашёл? — шепчет дочь и теряет сознание. Руки и голова работают, как часы, по давно отработанной программе. Медсканер в инструметроне показывает множественные ушибы и порезы, сломаны три ребра, ушибы внутренних органов, сильнейшее переохлаждение и сенсорная перегрузка. Она что, колдовала? Делаю всё на автомате: накладываю фиксатор на рёбра, разодрав и выбросив остатки футболки, обрабатываю и заклеиваю фиксирующей плёночкой порезы. Снимаю подвесное и аккуратно укладываю её туда. Застёгиваю замки, подтягиваю ремни и надеваю подвес на спину. Дочь висит тряпочкой, привалившись головой к моей спине. Подхожу к обрыву, передо мной — тридцатиметровая, почти отвесная стена. В ботинках и перчатках не залезть. Снимаю и то, и другое, аккуратно ставлю рядом с чемоданчиком. Потом Толият достанет. Лезу вверх, обдирая о камни руки и ломая когти. Один уже сломан, и крайний левый палец на правой руке почти бесполезен. До верха метров пять, подо мной двадцатипятиметровая пропасть, сорвусь — костей не соберём! Внезапно камень под левой рукой проворачивается и улетает вниз, правая скользит по гладкой поверхности выступа — чувствую, как скрипят когти по камню, но это не помогает мне удержаться. Становится страшно, но вдруг какая-то сила прижимает меня к скале и так же быстро исчезает. Закрепившись, поворачиваю голову и смотрю за спину, вижу спутанные волосы дочери, она без сознания, голова висит, на белой ткани моего уника появляются тёмные красные капли, стекая вниз, к ногам. Это придаёт мне силы, кажется, что на одном дыхании взлетаю наверх и переваливаюсь через край. Чуть отдышаться и бегом вниз, на поляну. — Рэй! — кричу я в гарнитуру. — Рэ-эй, вы на месте? — Да, Дак, ждём тебя! — Рэй, свяжись с Даян. У неё такая же группа крови, как у Женьки! Возможно, потребуется переливание, — говорю я и бегу так, как никогда не бегал. Женька (Городской госпиталь, г. Леонов, два дня спустя). Я стою на краю пропасти. Вокруг, насколько хватает взгляда, раскинулась ледяная пустыня. Лёд — странного голубовато-жёлтого цвета — был везде! У меня — не менее странный костюм… хотя, это скорее броня, судя по перчатке, которую я разглядела сквозь визор шлема. Левая рука висит плетью, и я её почти не чувствую, даже пошевелить толком не могу. За спиной, на льду, лежит корабль — он покорёжен и изломан, корпус лопнул посредине, и корабль сложился почти пополам. Вижу торчащие шпангоуты корпуса, висят пучки проводов, торчат лопнувшие трубопроводы. Видны помещения палуб. Наружная часть корпуса, странного, антрацитово-чёрного цвета, сейчас покрыта плавлеными ранами, кое-где толстенная на вид обшивка проплавлена насквозь. Я разворачиваюсь и бреду к обломкам корабля. Среди всякого мусора и перекрученных железяк стоит восьмиколёсный БТР, два передних колеса с моей стороны срезаны, как бритвой — видно торчащие элементы подвески с блестящим срезом. Подхожу к БТРу и нажимаю на светящийся зелёным светом небольшой кружок на броне. Кусок брони отходит и открывается, за ним видна плёнка силового поля. Я оборачиваюсь и снова оглядываю панораму ледяного мира, он страшно тих, и приходит понимание, что я здесь — одна, совсем одна!.. Сначала пришла боль, она, казалось, была везде, болело всё: руки, ноги, тело, огнём жгло кожу. Гулким барабаном боль пульсировала в голове. Вокруг что-то гудело, пищало, шипело, что-то говорили чьи-то голоса. Кто-то подошёл ближе, обдав чувством любви и тревоги, что-то кольнуло в руку — и боль начала отступать, меня понесло, покачивая, как по волнам, медленно пришла мягкая тьма, и я уснула, в этот раз — без сновидений. Во второй раз меня разбудил разговор. Тихим шёпотом говорили мои отцы, но всё равно я прекрасно слышала. — Дак, как она? — Состояние хоть и тяжелое, но улучшение уже заметно! — Дак, с такими повреждениями — почему без регенератора? — Миш, мы не понимаем некоторых моментов, она очень необычная! Вот, смотри, это структура нервного волокна у тебя или у Даян. А вот это — такое же волокно у Женьки. — Оно как будто плотнее, и волокна другие, более тонкие, и их заметно больше. — Да, Миш, но два года назад было, как обычно! Или вот, смотри, это структура мышечного волокна обычного человека. А теперь — какое оно у Женьки! — Обалдеть! Волокна как будто спиралью скручены, и они, получается, длиннее! — Не только длиннее, но и эластичнее, гибче и, самое главное — при сопоставимой плотности мышечной ткани она способна создавать в три раза большее усилие! Миша, мышечная ткань меняется прямо сейчас! Поэтому мы не стали помещать её в регенератор — неизвестно, как отразится на Женьке! — Невероятно! Ты думаешь — это последствия? — Не думаю, Мишка! Я точно это знаю! Её организм реагирует на стресс — изменяется, адаптируется, становится сильнее и устойчивее! Это просто чудо какое-то! — Как думаешь, это может быть последствиями того отравления Даян? Того, во время беременности? — Я не знаю, Миш. По Мендуару больше не было таких отравлений, а по остальным колониям у меня нет статистики! Её почему-то секретят… — Конечно, секретят! Ведь несчастные случаи и аварии на производствах портят репутацию компаний! Поэтому в общем доступе таких данных нет. Я попробую поговорить со Стивеном, может, у флота что-то есть. Если есть, он передаст информацию нам. И, Дакар, пожалуйста, не выкладывай данные обследования в медицинскую сеть колонии! — Не волнуйся! Я знаю, что они могут уйти туда, куда не надо! Так что всё будет шито-крыто! Тихо смеются, пытаясь снять висящее напряжение. — Слушай, а ведь мне ребята с грузовика, что на Бекенштейн ходит, знаешь, что привезли? — Да неужели! Сегодня угощаешь «Кризе»? — Вечером сюда приходи! Я бутылочку принёс, здесь и выпьем! Я домой после дежурства не пойду, останусь. — Договорились! Вместе посидим. Смотрю на них, таких разных… и чем-то неуловимо похожих — в улыбках и недомолвках, понятных только очень давно и очень хорошо знающим друг друга разумным. Они разговаривают, смеются, вспоминают одним им известные эпизоды из жизни, в эмоциях — напряжение и тревога. И за разговором и шуточками они пытаются их скрыть, пытаются поддержать друг друга! В конце упираются лоб в лоб и молча стоят. Дакар, почувствовав мой взгляд, повернул голову. Взгляд синих глаз, казалось, засветился — такие сильные и светлые у него чувства! — Мишка! — воскликнул Дакар. Отец повернулся и встретился со мной взглядом — от пришедшей от него волны радости я чуть опять не отрубилась. Каким-то неуловимым движением оба оказываются у моей койки, садятся на корточки и смотрят, не отрывая глаз. — С возвращением, дочка! — Привет, Лисёнок! — Привет, папки! Давно я здесь? — Вторые сутки! — отвечают хором. Переглянулись и засмеялись. — Как остальные? Как дедушка и Ферон? — Все в порядке! — Как ты всех опять напугала, Женька! — Я не нарочно! Оно само как-то так получается! Но все ведь живы? — Ох-х, Женька!.. Болтаем о пустяках, и мужчин медленно отпускает напряжение, они успокаиваются и просто сидят рядом. Глядя на них, я снова засыпаю. Ночью меня разбудил детский голос: — О Амонкира, наставница охотников! Помоги ей найти дорогу в наш мир! Верни ей силы и здоровье! Помоги ей, прошу тебя, о Амонкира! Открываю глаза и рядом с койкой вижу макушку Ферона — он, сложив руки и склонившись, сидит на стуле и шепчет молитвы. — Не знала, что ты такой верующий, Ферон. Парень вздрогнул и поднял на меня глаза. В тусклом свете ночника они выглядели удивительно — фиолетовая радужка на антрацитово-чёрном белке, слегка светящийся светлый зрачок. В его чувствах — радость и облегчение. — Она услышала мои молитвы! — сказал Ферон и улыбнулся. — Не знаю, как Амонкира, но я тебя точно услышала! — говорю с улыбкой. — Как сам? — Всё в порядке — колени уже зажили, и синяки почти сошли. А ты как? — Ну, как видишь, уже гораздо лучше! — Я твой должник, Женька, и когда-нибудь верну этот долг! — Я знаю, вернёшь! Хоть это и не обязательно, — и понимаю, что вернёт. Не знаю, когда и где — но это случится точно. Вот, блин! Ферон встаёт, идёт к двери и, открыв её, оборачивается: — Меня завтра выписывают. А ты выздоравливай скорее — мы тебя все ждём, весь класс! На следующий день мне уже совсем полегчало, и я попыталась сесть в койке, но куча проводов не позволила. Стоящая около кровати стойка с приборами истерично запиликала, и в палату залетели Рэй вместе с Дакаром. Увидели меня — полусидящую, опутанную проводами и облегчённо вздохнули. Подошли, стали снимать датчики, отключили все, выдернули иглу с трубкой из вены и откатили стойку. — Как себя чувствуешь? — спросила Рэй. — Есть хочу. Нет, не так… я хочу ЕСТЬ! Даже снуфла бы сейчас съела! — Ха-ха-ха! Ну, тогда сейчас принесу! — говорит папка и уходит из палаты. Рэй залезла мне между ног, и я почувствовала, что из меня что-то достали — это оказалась прозрачная трубочка катетера. Отошла к шкафу и достала оттуда бельё и пижаму, вернулась. — Давай одеваться? Оделась с помощью Рэй, больничная пижама тут толстая и мягкая — удобная штука. Вернулся отец с судками, поставил их на столик и открыл крышку — от запаха я чуть слюной не захлебнулась. Смела всё и, осоловев, откинулась на спинку стула. На меня, подперев головы руками, с улыбкой смотрели оба наших доктора. — Да, тебе действительно лучше! Такой аппетит, что мне тоже аж есть захотелось, — сказала Рэй. — Ещё пожелания есть? — спросил отец. — Папка, а пошли в больничный парк, на лавочку? — Да не вопрос! — сходил, достал из того же шкафа больничную обувь. Я надела эти тапочки и пошла к выходу из палаты, но через несколько метров ноги стали заплетаться, и я остановилась, ухватившись за шкаф. — Не спеши, торопыга! Давай, я тебя понесу, — сказал Дакар и взял меня на руки, так мы в парк и ушли. А Рэй осталась дежурить, хотя, кроме меня, в госпитале никого не было. Сидим на лавочке в больничном парке, и я вижу, как в него заходит большая компания разумных — вся моя семья. Пятеро братьев, две сестры, матери, бабушка, дедушка, лучшая подруга и Вэсил под руку с Новерри. Мелкие видят меня рядом с отцом и, издав вопль апачей, всей толпой бегут к нам. Меня затискали до состояния плюшевого медведя, облили слезами, пожурили, похвалили, я узнала о себе ещё немного нового в самых разных выражениях… И, когда я совсем обессилела от общения, отец, кое-как утихомирив шумную толпу моей родни, увёл их к выходу, сказав, что мне положен покой. Остался только дед. Я подсела к нему, обняла и прижалась — от него тянуло любовью и нежностью. — Прости меня! — За что? — удивился он. — За то, что я тебя так напугала! Вон, морщинки новые у глаз появились, и борода стала совсем седая. — Это да, напугала ты меня знатно! В чем мы ошиблись? — Поторопились! У партизан была верёвка, надо было подстраховаться. — Да, ты молодец, а я — старый осёл! Тоже мне, главный по ГО… Элементарную вещь упустил. — Не кори себя, деда! Все ошибаются, и спасатели тоже, тем более — ты не спасатель! Это мистеру Танрису так ошибаться грех, а не тебе. — Наверное, ты права. — Конечно, права! Вернулся отец, сел рядом. — Вы тут посидите ещё с полчасика, а потом, пап, ты её принеси в палату, на обед, хорошо? А то сама она ходит ещё так себе. Я пойду — дежурить надо, вдруг опять случится что-то, — встаёт и уходит. — Деда! — М-м-м? — А отчего лопнул трос? — От птичьего дерьма, Женька. — Это как? Он же полимерный! — А вот так. Дерьмо у местных птиц больно текучее и липкое, пропитало трос, он стал жесткий — и от перегибов просто сломался. — Охренеть! — Женька! — Ой! Прости, деда!