***
Ты уже давно разбогател настолько, что можешь позволить себе собственный дом, хоть бы даже и на побережье, но так и не приобрёл его. Ты часами пропадаешь в прибрежных районах или в открытом море – личная яхта была твоей первой серьёзной покупкой; но всегда возвращаешься. Ближайшее окружение знает: ты жутко сентиментален. Никто, включая и ближайшее окружение, и твоих часто сменяющихся партнёров и партнёрш на пару-тройку ночей, не догадывается: ты с детства боишься оставаться на ночь один. Если в старом доме, под самой крышей которого находится твоя квартира, есть другие люди, вокруг дома – знакомые с детства места, а в соседнем подвале – твой собственный (о чём мало кто знает) подпольный клуб, то во дворце на побережье не будет ничего из этого. Ты не можешь позволить прислуге жить на твоей территории: приходящая домработница посещает тебя три раза в неделю и имеет доступ лишь к трём комнатам из пяти. Твои любовники/любовницы допускаются в постель, но не в жизнь. На домашних животных у тебя аллергия, к необходимости ухаживать за ними – стойкое отвращение: тебе достаточно того, что разгребать дерьмо приходится за подчинёнными, пусть и фигурально выражаясь. На личной вилле ты был бы совершенно один. Есть и ещё один момент, убеждаться в котором нет надобности: то, что тревожит тебя по ночам, не связанно с местом твоего обитания. Впервые страшный сон ты увидел в возрасте восьми лет. С того дня и много лет после ты видел во сне, как умирает твоя мать. Женщина, которую ты видел, была похожа на маму едва уловимо, но ты всё же знал: это она. С измождённым лицом и полными слёз глазами она гладила тебя по голове, говорила какие-то бессмысленные утешающие слова, а потом раскидывала руки в стороны и падала спиной вперёд сквозь открывающийся позади неё проём, напоминающий окно. Ты слышал всплески и металлический скрежет оттуда, снизу, и смотрел в её лицо, пока оно не пропадало из виду. Её грустная улыбка преследовала тебя и наяву. Но сильнее понятной тоски был иррациональный ужас перед тем, что со скрежетом ворочалось и плескалось там, за гранью странного «окна». Ты никогда не видел, не находил в себе сил посмотреть. Ты просыпался в слезах. И никогда никому ни слова не говорил: мужчины не плачут, сны – бред, и пугать восприимчивую мать тебе совсем не хотелось. С десяти лет сон о матери начал чередоваться с другим. Отец умирал немного иначе. Он стоял спиной к тебе, и ты не видел его лица. Иногда тебе казалось, что это ты толкаешь его в проём, хотя на самом деле он сам делал роковой шаг. Перед тем, как шагнуть в скрывающую нечто пропасть, он просил у тебя прощения. За что – ты не знал. Когда ты попытался удержать его однажды, рука его оказалась ледяной на ощупь, и повернувшееся к тебе лицо было распухшим лицом трупа. Ты больше не нарушал хода снов, поняв, что своим вмешательством ничего не меняешь – если не делаешь хуже. Твои родители погибли в авиакатастрофе, когда ты уже стал совершеннолетним. Обломки по неизвестным причинам сбившегося с курса самолёта лежали где-то в тайге далеко на севере. Ты закрыл спальню родителей на ключ, превратив её в кенотаф. Второй закрытой комнатой стала твоя детская – раньше туда ты приходил спасаться от кошмаров. Со смертью родителей сны прекратились. Ты прожил спокойно почти девять лет. Ты сколотил состояние, добиваясь своего всеми правдами и неправдами. Ты имел всё, что хотел, и всех, кого хотел. Все встречные-поперечные либо влюблялись в тебя с одного взгляда, либо же ненавидели до зубовного скрежета. Многие задавались вопросом, откуда у мальчика из профессорской семьи такая деловая хватка и такая наглая рожа. Ты же не рефлексировал, а просто делал то, что хотел, и получалось то, что надо. Тебе по-прежнему снились странные сны, в которых люди без лиц окружали тебя, проклиная последними словами. Но ужаса эти сны не вызывали, замогильного духа ты в них не чувствовал, хотя откуда-то знал, что все эти люди мертвы. Безликие визитёры были слабы, по одному движению твоих пальцев они отлетали в стороны и корчились на земле. Тебе было смешно. Ты забросил привычку держать окно в своей комнате открытым, бросил курить и давно перестал бояться засыпать в одиночестве. Но однажды, спустя три месяца после того, как тебе стукнуло двадцать восемь, закрыв глаза, ты в то же мгновение открыл их там. Огромная комната, края которой тонули во мраке, была тронным залом. Ты всегда поднимал веки, уже сидя на троне. Лунный свет проникал в зал через занавешенное полупрозрачным тюлем большое окно, мутным белёсым цветом окрашивая четыре массивных кресла, стоявших перед тобой, чуть ниже тронного возвышения. Ветер с гулом врывался в помещение, теребя лёгкий тюль, прикрывающий оконный проём. Свет всегда исчезал внезапно. В непроглядной темени ты почему-то продолжал видеть, как что-то просачивается сквозь зияющий чернотой провал окна, приближается к твоим ногам, стелясь живым мглистым туманом по земле. Он вырастал перед тобой – и улыбался. Ты никогда не мог разглядеть, накрашен его рот или же разрезан по краям, но почему-то всегда представлял последнее. Нестираемая улыбка была неизменна. Ты не двигался с места, как прикованный. Ни единый звук не нарушал больше глухую тишину зала. Ты переставал слышать даже собственное дыхание и сердцебиение. А затем кровавая рана его рта раскрывалась, и глуховатый, какой-то деревянный, будто им не пользовались много лет, голос окликал тебя, называя незнакомым именем. И пока его ледяные – ты знал это – пальцы, пальцы мертвеца, тянулись к твоему горлу, он говорил, что пришёл спасти от безумия. Не тебя. Кого-то другого. Ты не знал, почему оказывался здесь вместо того, кому всё это предназначалось. Он наваливался на тебя мёртвым грузом, сдавливая грудную клетку, касался шеи, сжимая её ледяной хваткой. Воздух заканчивался, и тебе мерещилось, что болотные огни пляшут на чёрном оперении, обрамляющем его расплывающийся силуэт. Он неизменно поднимал пальцы выше. Кровавый провал рта на уровне твоих глаз искривлялся. Он говорил, что не может тебя убить, но сделает так, что ты больше и не увидишь, и не сделаешь зла. Говорил, что спасёт всё равно – тебя от мира, мир от тебя. С замогильной нежностью он касался твоих волос и висков. С хриплым полувздохом-полустоном медленно-медленно подносил большие пальцы к твоим застывшим расширенным глазам. И надавливал сильно, но мягко. Ты просыпался от своего вопля и всегда, ощупывая невредимые глаза и затёкшую шею, несколько минут продолжал чувствовать холод его пальцев и туманный отголосок боли в глазницах. Хлынувшая по щекам кровь по возвращении в реальность превращалась в слёзы, которых ты не мог сдержать. Увидев сон впервые, наутро ты обзавёлся непроницаемыми солнцезащитными очками необычной формы. И старался больше никому не показывать свои, теперь всегда покрасневшие, глаза. Прошло тринадцать лет. Ничего не менялось.***
Твои кошмары не связаны с местом твоего обитания, это ты понял давно. А вот твоя детская, наполненная светлыми воспоминаниями, точно есть только здесь, в квартире твоих родителей, от которой ты так и не смог отказаться, возможно, именно из-за этой комнаты. Здесь нет кровати – вместо неё мягкий пол на всю немалую площадь. Ты спал, где хотел. Никогда не любил ограничений и рамок, особенно в детстве. Подушки и несколько пледов разной степени утеплённости произвольно разбросаны по полу. Стены испещрены узорами волн, пятнами островов, линиями подводных течений – абстрактный рисунок старых обоев всегда казался тебе древней картой неизвестных морей. Таким кажется и сейчас. Игрушек здесь почти нет, как никогда и не было. Ты всегда предпочитал играть с живыми людьми. Самый храбрый корсар большого пиратского корабля окрестных улиц и дворов. Самый отъявленный среди хулиганов, самый бессовестный среди малолетних бандитов. С вечной издевательской улыбкой на лице и зажатой в зубах самокруткой – кто бы мог подумать, что отпрыск интеллигентов, да ещё и рыдающий из-за кошмаров каждую ночь. Бессмертный капитан. Бессменный король. Твои бывшие подопечные уважительно кивают тебе при встрече по сей день. Те, кто ещё жив: ваша молодость пришлась на нелёгкие времена. Игрушки всего две – старая дань родителей твоему неуёмному «Хочу!», твоей вечной любви к мягкому и колоритному. Из-под потолка, изящно покачиваясь на люстре от сильного сквозняка, внимательно смотрит немигающим глазом большая розовая птица. Теперь ты можешь достать до неё рукой. Заперев дверь изнутри, подходишь и проводишь по мягкой ворсистой шее ласково, про себя повторяя данное птице ещё в детстве имя – производное от породы этого розового недоразумения. Проходя под люстрой, приближаешься ко второму обитателю комнаты. Огромный плюшевый крокодил (в твои детские годы он превосходил тебя габаритами раза в два; минуло двадцать пять лет, как вы сравнялись) ждёт тебя в гнезде из подушек и пледов. Ты падаешь в гнездо. Мягкий пол приятно пружинит, но ты не чувствуешь былого детского восторга. Ты обнимаешь плюшевого монстра руками и ногами, утыкаясь лицом куда-то в угол его приоткрытой пасти, и пытаешься унять дрожь, зарывшись в мягкие пледы с головой. Но причина дрожи – не холод, и ты знаешь, что одеяла не спасут. Ты лежишь, мелко дрожа всем телом, вжавшись в надёжного мягкого друга, который всегда спасал тебя в подобных ситуациях в детстве, и слушаешь шорохи в коридоре, пытаясь изгнать мысль о том, что обои ты содрал уже очень давно, заменив краской, и шуршать в коридоре теперь попросту нечему.***
Ухудшение произошло не так давно. Раньше ты принимал происходящее как данность. Многим снятся страшные сны. Передавшаяся от тонко чувствовавшей матери-художницы подвижность психики, взятая в повседневной жизни под строжайший волевой контроль, стучалась откуда-то из сферы бессознательного. Ничего такого, думал ты. Но в последние годы всё изменилось. Ты не помнил, было ли такое перед гибелью родителей – подростком ты придавал ещё меньше значения этой ерунде, пусть и причиняющей массу неудобств типа хронического недосыпа. Идти к психоаналитикам было ниже твоего достоинства. Сейчас ты думал, что, возможно, годам к шестнадцати кошмары действительно стали осязаемее, чем в раннем детстве. Но то, что начало происходить два года назад, не лезло ни в какие рамки. Наличие мёртвого ублюдка с разрезанной пастью, который называл тебя чужим именем (ты никогда не мог вспомнить его, проснувшись) и которого ты точно никогда не встречал в реальной жизни, мало тебя волновало. Пребывая в хорошем настроении и хорошем подпитии, ты даже забавлялся, привычно широко улыбаясь, что в личные демоны тебе досталась такая извращённо-гротескная копия тебя самого. Ублюдок действительно неуловимо походил на тебя, как ты отметил ещё в первый год. А рот-рана, схожий с аналогичным атрибутом небезызвестного персонажа популярных комиксов, был прекрасной отсылкой к данному тебе партнёрами по деятельности на чёрном рынке прозвищу. Порой ты веселился так, что даже начинал гордиться творческим потенциалом своего подсознания. Но однажды, проснувшись посреди ночи, привычно дождавшись выхода из ступора и приготовившись завалиться снова с надеждой на то, что сегодня сон не повторится, ты услышал шаги в коридоре. Тяжёлые и размеренно неживые, они приближались к двери и снова отдалялись, а ты, храбрейший корсар двора, не мог пошевелиться, оцепенело глядя на дверь широко раскрытыми глазами. Тебе казалось, что ты даже моргать перестал. А на утро ты проснулся от бьющих в окно лучей солнца и так и не смог понять, было ли наваждение продолжением кошмарного сна или чем-то иным. В последующий месяц ты ни ночи не провёл в одиночестве – это было единственным всегда работавшим средством. Ты никому не доверял, и присутствие рядом едва знакомых любовников заставляло сохранять крупицы самоконтроля и бдительности даже во сне. Ты засыпал неглубоко и чутко, и никакие страхи не тревожили тебя. Лёгкие предрассветные сны наполняли неизведанные моря и тёплые цветущие острова. Но когда в одну из ночей очередная девица, психанув, ретировалась около двух ночи, а тебе вздумалось пойти отлить около четырёх, ты заметил, что все окна закрыты, тишина стала непроницаемо давящей, и только из свежепоставленных труб слышатся какие-то неправильные всплески. Прислушавшись, ты, в мгновение покрывшись холодным потом, узнал в них звуки бездны из твоих детских снов. Полуодетый, ты прибежал ни свет ни заря в свой подпольный клуб, в первый и последний раз в жизни обдолбался до полной отключки и не возвращался домой четыре дня. Когда на пятые сутки, просыпаясь на палубе своей яхты, ты услышал какое-то скрежетание из-за правого борта, нервы сдали, и ты не глядя выпустил в ночное море целую обойму. В голове прояснилось, больше подозрительных звуков не было, но к вечеру ты обречённо вернулся домой. Ты, казалось, свыкся и с этим новым свойством реальности. Было гадко, было непонятно, сходишь ли ты с ума или мир вокруг тебя, но ты удерживался на грани. И даже в детскую комнату до сегодняшнего дня не приходил – всему этому бреду назло. Но не так давно твои кошмары расцветил новый персонаж – и стало невыносимо. После этого ты впервые подумал, что сны о родителях были действительным предвестием их гибели, а нынешние относятся уже к тебе. Он так тебе сказал. Новый персонаж. Он сковывает твоё тело, не прикасаясь к тебе. Он любит пытать тебя. По-разному. У него имеется целый арсенал. Комната, где вы находитесь, стерильно чиста. Он обращается со скальпелями, как настоящий медик. Он не даёт тебе потерять сознание (то есть проснуться). С бесстрастным лицом и плещущимся в глазах безумием он не раз шептал: «Он хотел остановить твоё безумие. А я не считаю тебя безумцем, сволочь. Но я хочу довести тебя до безумия. Ты будешь пускать слюну и молить о пощаде. И тогда я, может быть, пощажу и убью тебя. Таким ты хотел меня видеть?» Эти сны, в отличие от снов об улыбающемся не то мстителе, не то спасителе, пугают не замогильщиной и пост-аффектами, а пронзительным реализмом происходящего. Новый герой твоих кошмаров, в отличие от желающего «спасти» тебя мертвеца, живой и разговорчивый. Недавно он сказал тебе: «Я уже иду. Скоро». Ты слушаешь шорохи в коридоре и не можешь заснуть. Ты жалеешь, что оставил бутылку у кровати, а сигареты на кухне. Слёзы норовят вновь потечь из глаз, и ты до крови прикусываешь губу. Какого, спрашивается, чёрта? Если ты спятил, от этого не уйти. Если ты не подохнешь от страха к утру, ты, так уж и быть, запишешься на приём к психоаналитику. А если это мир сошёл с ума и какая-то паранормальщина избрала тебя своей жертвой, пусть не издевается, а выходит на открытую конфронтацию. Ты уже дошёл до ручки, тебе не страшно сдохнуть. Всё лучше, чем «жить» вот так, в сорок один год засыпая в обнимку с плюшевым крокодилом. К чёрту! Ты поднимаешься, подходишь к двери и резко поворачиваешь ключ. Ты толкаешь дверь изо всех сил, но она открывается медленно, с натужным стоном старых петель. К твоим ногам ластится мгла. Чернота в коридоре абсолютна, никакие лампы, оставляемые тобой включёнными на всю ночь, больше не горят. Ты отступаешь на шаг назад и понимаешь, что за твоей спиной нет спасительной детской. Мир, полностью погружённый во тьму, непроницаемым молчанием обступает тебя со всех сторон.***
С воплем ты подпрыгиваешь на мягком полу, отпихивая крокодила и бешено вращая глазами. Лучи тусклого осеннего солнца проникают в окно. Не переставая материться, ты, не умываясь, едва натянув штаны и ботинки, накинув шубу на обнажённый торс, выскакиваешь из квартиры. Второй раз в жизни тебя посещает желание обколоться чем-нибудь до беспамятства. Ты выбегаешь из подъезда и уже через секунду обнаруживаешь себя на асфальте. Бок саднит, а дверь чёрного мерседеса – причины этой незначительной (уж в сравнении с выжигаемыми годами страха нервами-то!) боли – тем временем открывается. Он на голову ниже тебя, но всё равно умудряется смотреть свысока даже тогда, когда ты уже поднялся на ноги. Он выпускает дым сигары прямо тебе в лицо и язвительно, но беззлобно интересуется, что ты, мать твою, за чудо в перьях. Смотрит с интересом. Прямо в глаза. Очки остались в твоей спальне. Он спрашивает, идиот ты или просто обдолбался. Ты отвечаешь, что ещё не успел. Он хмыкает и заставляет тебя занять пассажирское кресло его машины, аргументируя это тем, что сбежавшим пациентам психушки нельзя разгуливать на свободе. На твой резонный вопрос, а кто он, мать его, такой, он отвечает коротко: «Психиатр». Пока он обходит машину и садится за руль, ты пристально следишь за ним взглядом и ловишь себя на том, что наслаждаешься изысканным зрелищем. Тебя не покидает ощущение узнавания, хотя ты уверен, что видишь этого лощёного наглеца впервые. Ты перехватываешь его руку с ключом на полпути к замку зажигания. Он смотрит на тебя, ухмыляясь, и сам притягивает ближе.***
Пробудившийся в своих королевских покоях, ты, Донкихот Дофламинго, озадаченно смотришь в потолок. Затем поднимаешься, завернувшись в шубу на голое тело и не забыв про любимые очки, и неспешно подходишь к рабочему столу. Достав из ящика дэн-дэн-муши, ты связываешься с тем, с кем не разговаривал уже довольно давно – повода как-то не находилось, а на том конце не любят «бессмысленной болтовни». Ты, в общем, не рассчитываешь, что он ответит. Он отвечает практически сразу. Ты начинаешь, не дожидаясь резких отповедей: — Кроки, ты не представляешь, какая жуткая – в прямом смысле слова! – чушь мне приснилась! Правда, ты должен это услышать. Твоя роль в этой шизофренической драме тебе понравится. Он выслушивает твой сбивчивый, подробный, ускоряющийся к концу, как и сам сон, рассказ. Он начинает смеяться ещё до того, как тебе самому становится смешно. — А ты знаешь, что в психоаналитической теории есть пункт, по которому страх потерять зрение у мужчины приравнивается к страху кастрации? — хохочет он. — Это явно твой случай. — Пошёл ты, — обиженно фыркаешь ты. — Это что – единственное, что ты можешь сказать? — Отнюдь. Плюшевый крокодил мне тоже понравился, — не унимается он. И, отсмеявшись, вполне серьёзным тоном выдаёт: — Знаешь, почему всё это? Потому что совести у тебя нет. Но по законам Вселенной где-то она быть должна. И вот представь: в каком-то альтернативном мире живёт бедняга, твой местный аналог, которому, по ошибке неких высших сил, досталась вдобавок к его собственной ещё и твоя совесть. Этакое вечно открытое окно из твоей жизни в его, куда с бульканьем и скрежетанием сливается весь твой «отжитый» материал. Как, думаешь ты, ему живётся с твоим послужным списком? Ты зависаешь в ступоре на мгновение, пытаясь переварить его мысль и прокручивая сон в голове. И, хоть понятие «совесть» и остаётся для тебя весьма туманным, тебе совсем не смешно. Двойник из параллельной вселенной – он, может, и не совсем ты, но всё-таки как-то неприятно. Ты докручиваешь сон до конца, вспоминаешь весьма обнадёживающую ухмылку на лице «психиатра» – и начинаешь смеяться.