Няф

Призрачные серебристо-прозрачные языки тумана невесомо слизывали с ломких опавших листьев яркой россыпью застывшие недвижимо капли свежей крови, тёрлись ласково о корни деревьев, окутывали, обнимали всё, что попадалось на пути, поднимаясь всё выше и выше; сперва ленивые, взвешенно-равнодушные, а после всё более активные и даже хищные клубы серого дыма поглощали пространство вокруг с упорством и решительностью их создателя. Рядом кто-то закашлялся — один из чужаков рухнул на колени, сгибаясь пополам, словно резко остался без воздуха. Бой постепенно затухал; по поляне ещё носились, рыча и сшибаясь друг с другом противники, но новое вмешательство быстро выводило из строя одного за другим дерущихся, не особо разбирая стороны. — Стайлз! Какого хрена ты творишь?! — рык альфы раздался где-то совсем рядом. Айзек вздрогнул и вдруг осознал, что на какое-то время выпал и из схватки, и из реальности. Разодранный бок напомнил о себе тупой болью. Рана отчего-то не спешила затягиваться. Айзек поморщился и нашел взглядом Стайлза. Тот стоял ровно посреди поляны, раскинув руки в стороны и задрав лицо к небу, словно уверенный в своей неуязвимости, а вокруг него плотным коконом вился туман, расползаясь во все стороны жутковатым подобием щупалец. Было в этом что-то мистическое. — Дерек, не смей! Навредишь! — услышал Айзек крик Дитона. Как в замедленном кино волка подхватило на лету, развернуло и приложило о ближайший ствол дерева. Стайлз вздрогнул, словно услышав, как-то весь обмяк и завалился там, где стоял, вероятно, отключившись. Прямо перед носом Айзека откуда-то возник Скотт, неуклюже шлепнулся на землю, проехав еще пару метров на заднице. Темнота навалилась с острой болью под ребрами где-то возле хребта — его подмяло со спины чьим-то мощным телом. — Айзек-р-р-р! Последнее, что он видел — сверкнувшие ярко-красные глаза, бросившегося к нему Скотта. Первой была боль. Пришла или вернулась — без разницы. Его скрутило в тугой узел, да так, как не было уже... никогда, пожалуй. Клыки пропороли губу, но на фоне общей боли это даже не ощутилось. Терпко запахло медью, подтолкнув к резкому приступу тошноты. Организм не заставил себя упрашивать — его вырвало, кажется желчью. И снова темнота. Потом пришла тишина. Боль никуда не делась, выжигая его изнутри, лишь слегка отступила, позволяя начать ориентироваться в пространстве. Волк оттянул большую часть на себя и теперь тихонько скулил, забившись куда-то под сердце. Айзек обнаружил, что он стоит, опираясь ладонью на покрытый шершавой корой ствол дерева, и пытается дышать через раз. И ничего, абсолютно ничего не слышит, кроме рваных всхлипов крови в ушах, словно мира вокруг не существовало... только белёсая стена плотного марева повсюду, докуда доставал взгляд, да неясные подобия теней, невнятно шевелящиеся в тумане. Ему даже на какой-то миг показалось, что он ещё и ослеп, но нет, собственная кисть, поднесённая к носу, выглядела вполне видимой, однако пришлось признать, что на первичные органы чувств рассчитывать не получится. Айзек сделал еще несколько обжигающих вдохов, отлепился от дерева и побрёл куда-то в туман. Он пробовал звать, но сил не хватало, и молочная завеса глотала хриплый шепот, словно его и не было. Где-то через дюжину шагов волк под грудиной занервничал, слабо дернулся чуть в сторону, сбивая с выбранного направления, и снова затих. Спорить не было смысла. Айзек послушно повернул, доверяя звериной интуиции, отсчитал еще с дюжину шагов и сполз, наткнувшись на очередное дерево. Надо подождать, — мелькнула мысль в ватном облаке, в которое превратился мозг, съедаемый болью. Туман ведь не вечное явление. Он осядет. Когда-нибудь. Спать? — предложил человек. Спать, — согласился волк. Ему снились чьи-то руки, мягко, но решительно ломающие неправильно сросшиеся ребра, и боль, не прекращающаяся ни на мгновение, из тупой, ноющей, цвета ржавчины, окрашивалась алыми вспышками, раз за разом отправляя куда-то за грань, но волк держал крепко. Волк, пусть и совсем молодой, и далеко не самый сильный в стае, отчаянно хотел жить. Зверю нравилось быть. Он настойчиво подкидывал между вспышками лазурь ясного неба, запах трав, стрекот кузнечиков, вызывал из памяти любое тепло, до которого мог дотянуться, скулил просяще, жался к ногам. Какой-то неправильный волк, — мысль копошилась где-то среди рваных стыков боли с тишиной. Зверь только беззлобно уркнул в ответ, оскалившись, и это больше походило на насмешку, чем на угрозу. Будто ты правильный. Новая вспышка алого сперва скрутила до судорог, а после принесла долгожданное забвение. Место было незнакомым. Айзек узнаёт это задолго до того, как просыпается и открывает глаза. Но отчего-то совершенно нет ощущения опасности, преследующего его почти повсеместно. Просыпаться не хочется от слова совсем. Хочется нежиться в этой тишине, не абсолютной, но такой ласковой. Айзек не сразу понимает, почему ему так хорошо; он ещё лежит какое-то время, прислушиваясь и изумляясь тому, что его зверь попросту дрыхнет без задних лап, развалившись на всю грудную клетку... и вдруг осознаёт, что боли нет. Его больше не выжигает изнутри. Запах трав, кутавший его, на миг становится острее, чётче, веет полынью, смолой и мёдом. Айзек раскатывает на языке запахи, разбирая, выискивая что-то беспокоящее его сейчас, и не торопится открывать глаза. - Я знаю, что ты не спишь, оборотень, - в голосе нотки смеха, совсем не обидные. Айзек приоткрывает один глаз, так и не найдя среди мешанины ароматов тот, что искал. Волк лениво ворочается внутри, никак не реагируя на незнакомца. От такой наглости у Айзека и второй глаз открывается. Он цепляется взглядом за силуэт в темном углу... комнаты? А после оглядывается вокруг, запоминая всё сразу — бесконечные баночки-скляночки на полках, развешанные-разложенные повсюду пучки трав, деревянную мебель, простую, как будто из позапрошлого века, если не раньше. В голове всплывает стандартный набор вопросов: "Где? Что? Откуда? Что за?". "Кто я?", — подсказывает волк и ухмыляется во всю пасть. Айзек хмурится, захлопывает открытый было рот с неожиданно громким клацаньем и резко смущается. — Волк — зубами щёлк, — напевно произносит... Айзек может сказать только одно наверняка — не человек, кем или чем бы ни было существо — это не человек, а потом оглушает, словно ведром воды окатили — где-то среди цветов и трав, земли, древесины и мёда — смерть. Нежить. Глаза распахиваются шире, тело напрягается струной, волк невнятно бурчит и, почесав морду о лапы, выдаёт пару смазанных картинок — то ли сон, то ли бред, и воспоминание осторожных холодных прикосновений. — Ты вообще на чьей стороне?! — возмущается Айзек и прикусывает язык, понимая, что крикнул вслух. — Любопытный вопрос, — у незнакомца красивый смех и лукавые лучики-морщинки у глаз. И Айзек почему-то мучительно краснеет, бормоча "это не Вам", а потом и вовсе идет пятнами, осознав, что залип на сильных длинных пальцах. Пару часов спустя, Айзек уплетает поджаренного на костре кролика так, что за ушами пищит, и даже не пытается не пялиться на Рашида — радушного травника, чьим невольным гостем его угораздило оказаться. — Няф? — переспрашивает волчонок с набитым ртом, повторяя незнакомое слово. Зверь внутри щурится на искры от небольшого костерка и делает вид, что он этих "няф" уже пачками повидал, и что нет тут ничего удивительного. Подумаешь, нежить живая. — Навь, — кивает мужчина, растирая что-то в ступке, и улыбается чуть насмешливо, подвигая мальчишке блюдо с лепешками. Айзек стонет, вгрызаясь зубами в жареное тесто, и закатывает глаза. Рашид смеется, отвлекаясь от своего занятия. Летняя ночь безумно хороша. Чужое небо ярче, звезды крупнее и ближе; легкая прохлада окутывает шелком. Лес за спиной густой и старый, словно сошедший с иллюстраций к сказкам. — Это не Бейкон Хиллс, — констатирует Айзек. — Дивная наблюдательность, мой юный волк, — в ответ ему. Айзек поджимает губы, но обижаться на Рашида не получается. Да и зачем? У собеседника в глазах — бездна, черная, густая, затягивающая. Даже смерть, выглядывающая оттуда, какая-то иная. Айзеку думается, что всё это сон, дрёма, что растает без следа с солнечными лучами, как рассеялся туман, и он спешит получить хоть что-то из этих странных видений. Айзек пересаживается ближе, касается ладонью чужой руки, ведёт вверх по предплечью до закатанного рукава рубахи. — Холодный, — задумчиво. — Думаю, это логично, мой любопытный, — снова смех. — Я давно мёртв. В голосе нет сожаления — простое подтверждение и без того очевидного, лукавый прищур, холод прикосновений не обжигает волчонка, а совершенно иррационально успокаивает. — Это сон, — ещё одно утверждение. Конечно, сон. Как же иначе. Откуда бы взяться этому нереальному месту даже в такой насквозь пропитанной странностью дыре, как Бейкон Хиллс? Вот только волк подкрадывается втихаря, ползком, и цапает за диафрагму, заставляя вздрогнуть и поежиться. — Грань между сном и явью куда тоньше, чем люди привыкли о ней думать — её не существует, — сильные пальцы зарываются в мягкие кудри, щекочут кожу за ухом. — Как же их различать? — волчонок жмурится, расслабляясь окончательно. К черту. Сожрут так сожрут. — А так ли оно нужно, мой пушистый? Вопросом на вопрос, с неизменной усмешкой в тягучем, как свежий мёд, бархатистом голосе; и подлые мурашки вдоль хребта, предательски перебирающие лапками. Как же хорошо... — А может быть ещё лучше. Масло пахнет ромашкой и мятой, холодные ладони остужают разгоряченную кожу, оглаживая выступающие позвонки невесомыми знаками. Незнакомая речь не режет слух, то ли песня, то ли заклятье... Он не знает, ему всё равно. Он просто закрывает глаза и позволяет себе утонуть в этом голосе, в этой внезапной нежности существа, что сильнее и опасней его самого, но способно на такую теплоту и ласку. — Ну и какая же ты нежить? — выдыхает Айзек, засыпая. — Ты — жить. И наградой — тихий смех, обволакивает, укрывает, согревая лучше любого одеяла. — Нет, ты посмотри на эту наглую блохастую скотину! Мы его тут, значит, третьи сутки ищем, все ноги посбивали, лапы оттоптали, а он тут дрыхнет, как ни в чем ни бывало! Где ты был, морда волчья?! Я чуть не рех... Мы тут чуть с ума не посходили! Полностью! Вот чего ты молчишь? Чему улыбаешься-то? Ты вообще охрене... М-м-ф! Вылетевший на поляну Скотт, услышавший вопли друга, успел как раз к самому интересному — Айзек, сграбастав Стайлза в охапку, прижимал его к сосне, в корнях которой его и обнаружил перед этим Стилински, и целовал, а Стайлз, возмущенно мыча, уже обнимал Лейхи за шею, запустив руки в кудяшки, и что-то это даже отдалённо сопротивление не напоминало. — Э-э-э... — сказал Скотт и почесал макушку, а потом развернулся и пошел собирать остальных. — Я все равно тебя потом прикончу, придурок, — пообещал Стайлз, переводя дыхание. — Ты и так чуть всех не прикончил, горе-друид, — фыркнул Айзек, утыкаясь носом в висок и шумно вдыхая знакомый, успевший стать уже родным запах. Стайлз, засопев, замер в хватке, только сердце выдавало хозяина с головой, колотилось радостно и чуточку смущенно. — Я боялся, что ты умер, — сказал Стайлз уже совсем тихо, почти жалобно, и Айзек поцеловал его снова. Осенний день был в самом разгаре и пах прелыми листьями, сосновой смолой и совсем чуть-чуть ромашкой и мятой. Волк внутри млел от творившегося безобразия и ластился к призрачным пальцами, невесомо гладящим светло-серую шерсть. Айзек вскинул голову, прислушиваясь к тихому смеху, почудившемуся ему в шелесте ветвей, потревоженных легким ветерком. — Палево, чувак, — заключил Стилински, довольно сияя. — Жить надо сейчас, — пожал плечами волчонок.