Гниюще-пряный запах

Жан ненавидел звон денег. Особенно когда их оставалось мало. Медные монетки бились поочередно о плотную ткань штанов, как невысказанные слова ударялись о грудную клетку. Поэтому Жан решил их потратить. И деньги, и слова. Он жадно вслушивался в нервный ропот людей, текущих мимо него, как мед по ложке, и в собственные дрожащие шаги, и в свист холодного ветра где-то в пятидесяти метрах выше — слушал все, что только мог услышать, лишь бы не этот противный перезвон. Каблуки сапог отбивали неровный ритм по пыльной земле, и Жан совершенно не хотел задумываться о том, как звучали бы они, будь на них подвязанные бубенчики. При мысли о бубенчиках Жана тут же передернуло. Он спешно укутал костлявые плечи в плащ и пошел быстрее. Наступать старался резче, пытался сильнее вдавливать подошву в камень, чтобы стук получился громче и заглушил этот дешевый оркестр в его груди и карманах. И когда Жан дошел до рынка, начался дождь. Он чуть не взвыл, потому что дождь тоже звенел. Как будто ненавязчиво, тихонько, но все равно перекликался с теньканьем мелочи в кармане и лязгом слов между ребер. И это общее дребезжание стало раздражать гораздо, гораздо больше. Жан смахнул лукаво бренчащие капли с ушей и накинул капюшон. Щедро выругался себе под нос. Он никогда не жалел ругательств и с удовольствием раздавал их всем, кто под руку попадется. Но, к его огромному сожалению, звону нельзя было отвесить пощечину, или дать подзатыльник, или ткнуть в спину — его даже потрогать нельзя было, он же не состоял из мяса, костей и дурных манер. Поэтому за звон Жан всегда принимал Йегера и силы удара не жалел. Однако сейчас здесь не было даже его, так что пришлось прикрыть глаза и просто шипеть на идиотские звуки. Из-за этого Жан чувствовал себя полным придурком. Он до боли в груди вдохнул колючий воздух, и несказанные слова вплотную прижались к ребрам, ненадолго прекратив звякать. Он вошел в общий людской гул и зажмурился, когда тот заглушил мелодичный перестук монет и вязких капель. Оказавшись на пару секунд в шумном вакууме, который слепили вокруг него туман и гогот, Жан услышал еще кое-что. Странный запах, будто что-то заботливо вываляли в полусгнивших, раскисших от осеннего дождя опавших листьях. Пряный, навязчивый аромат, пробуждающий в висках страшного зверя — щекотку. Жан крепко зажмурил глаза, и все вдруг перестало звенеть, осталась только ниточка этого мертвенно-терпкого запаха — она вибрировала и задевала колебаниями мозг. У Жана сердце забилось часто-часто, перемешивая застрявшие между ребер слова в общую непонятную кашу. Запах дурманил голову и отвлекал, потому что Жан был уверен, что уже слышал его. Он побрел по улочке, укрытой шатрами, как какой-нибудь зомби. Брел и вдыхал мертвецки холодный воздух, лишь бы не терять натянутую струну, нить, которая ускользала и сматывалась где-то в большой шерстяной клубок. Ну, почти шерстяной. Жан завернул за прилавок и вспомнил. Так пахло от того, в чьих волосах запуталось теплое южное солнце. И Жан до сих пор отрицал, что от кого-то настолько светлого может пахнуть листьями, мокрыми пергаментными трупами. Он по-прежнему не открывал глаз. — Жан, — сказал ему однажды Армин, — мы с тобой друзья. Помнишь? — Ага, — передернул плечами Жан. Это, кажется, было после того, как в него кинули глиняной кружкой. Было непонятно, зачем вообще Армин это произнес. Как будто предостерегал от чего-то, предупреждал, что границу — не переступать ни в коем случае. Жан тогда скептически фыркнул. Он и сам знал, чего делать не следовало. И думал, Армин понимает, что их переглядки тут и там — не более, чем дружеские жесты. И случайные прикосновения к плечам или онемевшим пальцам — тоже. И Жан, когда пролепетал про красивые волосы Микасы, подумал: «Жаль, что не золотистые» чисто по-дружески. Он врезался в кого-то сморщенного и дряхлого, извинился и прибавил шагу. Кисло-сладковатый запах почти с ума сводил. Армин к нему всегда ластился по-дружески, поддерживал, бормотал, склонившись к уху, успокаивающие слова и уколоться о кирштайново самолюбие не боялся. Жан огрызался на него, но беззлобно и шутливо. Жан остановился, перевел дыхание, откашлялся, потому что запах щекотал горло и оседал тяжелыми невидимыми каплями, и, не открывая по-прежнему глаз, сделал еще пару шагов, остановившись перед развилкой. У него сердце как будто прижгли, когда Армин полетел с лошади на сырую, чавкающую землю. Он потом собственноручно вытирал с его разбитой головы кровь, промокал лоскутом, оторванным зубами от рубашки, виски и лоб, и руки его дрожали, когда Жан представлял, как титанша без кожи раздавила Армина в пальцах. Армин тогда поймал его руку и сжал в своих, хрупких и тонких, с бледными шрамами, дотронувшись губами костяшек. Не целовал, нет, просто дышал на дрожащую кисть. У Армина дыхание было теплым и пахло точно так же: кисловато-сладко, пряно, терпко. Жан замешкался и приоткрыл один глаз, стрельнул воровато по сторонам, посмотрел налево, где под шатрами торговали какими-то плешивыми тканями. Армин потом часто сидел около него и гладил руки, пальцы с изгрызенными в нервном тике ногтями, тыльные стороны ладоней с едва выпирающими из-под кожи венами, косточки на запястьях. По-прежнему лепетал горячо и стыдливо, что они друзья-приятели, спрашивал, понимает ли Жан это, иногда впадал в истерику и тряс за плечи, пока Кирштайн не прикрикивал на него. Жан перевел взгляд направо; дождь усиливался и теперь не звенел — гулко шумел почти как ветер. Он снова закрыл глаза, утер крупные капли с ресниц и пошел вправо, приподнимаясь на мысках, чтобы не вымазать в грязи сапоги. Поцеловались они тоже по-дружески. Жан этого толком не помнил, но Жану было стыдно. В душном хмеле тогда четко вырисовывалось только ощущение чьих-то мягких, напряженных и сведенных в тонкую линию губ, да и помнился тот чудесный запах, которым даже рубашка пропиталась. Армин с ним неделю потом не разговаривал. Увиливал и отчаянно заливался краской, пока Жан не схватил его в коридоре и не извинился за то, что позволил себе нажраться в хлам вместе со всеми вернувшимися с той вылазки, что распускал руки, что он такой конченный идиот и без Армина потеряется и утонет в своем одиночестве. Армин простил и даже отшутился. С тех пор в их отношения добавилось еще больше «дружеского», они истончились, стали бронзово звенящими, как тонкая нить, как мнимые бубенчики, подвязанные на сапогах. Жан чудом удержал равновесие и не упал в лужу. Жан слепо следовал за арминовым запахом. Пальцы они переплели тоже по-дружески. Горланили на крыше штаба дешевые песни про любовь тоже по-дружески. Жан сглотнул — близко, близко. Запах где-то рядом витал, дразнил, дурманил. Жан широко раскрыл глаза и ничего не увидел, кроме прилавков с овощами да фруктами. — И потрахались мы с тобой тоже по-дружески, — сказал тогда Армин. Жан подавился чаем и скривился, потому что слышать такие пошлые слова от Армина, пушистого мальчика-одуванчика, было, ну... как минимум неловко. Армин только через секунду понял, что сморозил, и застенялся пуще дружеского. Запах не отставал и навязчиво разгонял все прочие мысли. Жан прошел еще пару шагов и остановился перед прилавком, где лежали яблоки. Пахло прелыми осенними листьями. Жан взял одно и покрутил в руках. Кисло-сладкий запах ударил в ноздри настолько сильно, что его затошнило. Жан шмыгнул носом, нахмурился и спросил, не глядя на продавца: — Сколько? — и, не давая тому ответить, быстро достал из кармана медные кругляши, высыпав их как попало. — Сдачи не надо. Деньги Жан потратил, и на одну головную боль стало меньше. * Вернулся он весь продрогший и с кружащейся головой. Ввалился в пустую, казалось, столовую и нашел там Армина. Родного такого, пахнущего яблоками друга Армина. Жан скинул капюшон, снял зеленый плащ, положил на скамью и гордо поставил перед Армином мокрое от дождя яблоко. Армин обнимал пальцами глиняную кружку, и из кружки валил пар. — Это мне? Жан чихнул и сел напротив, благодарно кивнул, когда Армин пододвинул ему свою кружку, но вместо нее схватил его теплые пальцы. Прижал поочередно к губам, легонько чмокая мягкие подушечки. Смотрел на Армина из-под приоткрытых век и насмотреться не мог. Никаких слов Жан не сказал. Но Армин и так все понял.