Drowned in art

Чонин касается полотна жёсткой кистью, оставляя на нём абстрактные следы — доказательства того, что муза навещала сегодня изголодавшегося художника. Он сейчас похож на душевнобольного, без памяти влюблённого в собственное творчество. Таковым он, собственно говоря, и является. В его сознании один за другим возникают образы — идеи его будущих творений — и больше ничего. В академии искусств ходит слух, что Чонин продал душу дьяволу, а тот даровал ему талант и вдохновение. Творец почти не спит, в конвульсиях ища идею художественного прорыва, инновацию мира изобразительного искусства. Он совсем потерял счёт времени, вовсе забыв о существовании такового. Но стол около мольберта никогда не бывает пуст, запасы продовольствия в виде фруктового сока и холодной лапши обновляются чуть ли не ежечасно. Чонин ослеплён иллюзией иного мира, он позабыл о реальности и присущим ей особенностям. Парень утонул, однажды нырнув с головой в море искусства. Его душа и рассудок пусты, всё ментальное он уже давно отдал холсту и потертому набору коллекционных кистей. В его глазах не видно дна, потому что дальше – яма, глубокая и тёмная. До Кёнсу стоит у двери, нервно царапая ногтями лаковое покрытие древесины. Он неустанно наблюдает за любимым, который с каждой последующей секундой выглядит всё безумнее и отрешённее. Но парень любит смотреть на работы прекрасного художника, мечтая, что одна из них обязательно посвящена ему. Но это – ложь, успокоительное, изобретённое Кёнсу собственноручно. Чонин не любит До Кёнсу, никогда его не любил. Художник не трепещет от прикосновений его губ, бабочки в животе всё ещё на стадии личинки, а дыхание не спирает от постоянной близости. Но как же безумны чувства несчастного Кёнсу, что служил для творца лишь игрушкой во время нечастых сексуальных потех. А парень принимал это с грустный улыбкой, продолжая гнить изнутри. Эта сумасшедшая любовь съедала его внутренности, отравляя каждый вдох, проникая в вены смертельной смесью. Окружающие смотрели на Кёнсу с сочувствием, а это злило его больше всего на свете. Любовник мечтал объяснить всем и каждому, что только Чонин делает его живым, а не наоборот. Вечерами он запирался в ванной, утапливая собственные печали в горячей воде, пахнущей сиренью. До Кёнсу хотел бы уйти, перечеркнув гелевой ручкой все воспоминания, все чувства, всю боль. Вот только он не мог, как бы сильно не желал этого. Чонин — противоядие токсина несчастья, но в то же самое мгновение, он — зажатый курок пистолета, наставленного на висок подавленного Кёнсу. Он — море, бушующее и агрессивное, в котором Кёнсу тонет, камнем катясь ко дну. Он — смертный грех, за который святые наказывают Кёнсу бесконечными страданиями. Он — главная ошибка жизни Кёнсу, которую тот готов допускать бесконечно, лишь бы чувствовать эти прикосновения. Он — единственная причина, по которой Кёнсу всё ещё ходит по земле. Слишком много значений у бездушного художника в глазах бездумно влюблённого Кёнсу. Любовник умирает каждое мгновение, задыхаясь в безответности. Это даже не любовь, а пытка, заставляющая истекать кровью медленно, продлевая невыносимую боль на продолжительный срок. Чонин яростно рвёт полотно на части, пачкая кожу ещё не высохшей краской. Он кричит, сметая всё вокруг. Тарелка с лапшой тут же оказывается на полу, разлетаясь на крохотные многочисленные осколки, как и сердце Кёнсу день за днём. Художник зол от мысли, что он — бездарность, неспособная подарить этому миру что-то действительно стоящее. Парень замирает посреди комнаты и отчаянно хватает ртом горячий воздух. Кёнсу осторожно подходит сзади, делая лишь маленькие неуверенные шаги. Он обнимает Чонина со спины, сцепляя ладони замочком на его широкой груди. Художник недовольно пихает любовника, отстраняясь и брезгливо стряхивая следы прикосновений с собственной кожи. — Не видишь, что я не в том настроении? — кидает Чонин и сжимает Кёнсу глотку этими словами, сам того не понимая. — Что мне сделать? Скажи, просто скажи, — умоляюще шепчет любовник, опускаясь на колени. Он тянется короткими пальцами к ступням возлюбленного, хватаясь за них из последних сил. — Найди мне охапку вдохновения. Если ничего не можешь поделать, то просто не подходи. Исчезни, Кёнсу, — Чонин пинает его ногой и возвращается к холсту, даже не взглянув в лицо беспомощно влюблённого. До Кёнсу встаёт. Теперь он знает что должен сделать, теперь он намерен сделать это — исчезнуть. Парень добирается до ванной и опустошенным от слёз и боли взглядом смотрит на собственное отражение. Брат-близнец по ту сторону зеркала, но лишь внешне. Внутри у настоящего Кёнсу ураган, который сейчас хаотично разрушает всё подряд. Парень берёт лезвие и окунается в заполненную ледяной водой ванную. Он улыбается напоследок, хоть и готов поклясться, что совершенно не помнит, как это делается. Острие касается изгибистых сплетений синеватых вен, рассекая их. Вдохновение алой жидкостью окрашивает прозрачную воду, заполняя ванную частицей Кёнсу. «Безумие», — скажите Вы. «Любовь», — без промедления отвечу Я. Любовь то ли к человеку, то ли к его произведениям. Любовь слишком сильная и властная, которая не совместима с жизнью, словно тяжёлая травма со всеми вытекающими. Искусство требует жертв, вдохновение питается болью, а любовь существует ради жизни. Но иногда эта любовь сливается с нутром человека. И как может быть светлым то, что соткано из материи цвета смерти? До Кёнсу содрогается в предсмертной конвульсии и делает последний вдох, отдавая дань искусству. В последние секунды своей жизни он думает о том, что неплохо отплатил Чонину за тёплый кров и многолетнее обеспечение. Любовь убила всё внутри Кёнсу, превратила его в одержимого, отняла способность здраво мыслить, но раз за разом он находил спасение в мягких губах цвета спелой клубники. В этих губах таился весь мир, который Чонин сплёвывал, обругивая собственные работы.