Я умею рисовать

Киракисё смеялась. Это был звонкий, высокий, холодный как лед или хрусталь смех; от его переливчатого звука воздух в Н-поле становился пугающе-прозрачным и морозным. Кругом, словно в какой-то диковинной цветочной витрине, распускались и равнодушно замерзали белоснежные розы. Они медленно поворачивали головки, следя за куклами. Канарию это не пугало. Битва была в самом разгаре. В январском воздухе Н-поля пронесся легкий звон, и мелодия вспыхнула с новой силой. «Alice Game» - любимая атака Канарии – пронизывала пустоту. Но и Киракисё не уступала, всё новые бутоны тянулись ко Второй, длинные зеленые щупальца стеблей вырастали из-под промерзшей земли. … Кукольный бой похож на танец, на игру. В нем нет живого и настоящего, нет и пугающего. Хрустят под башмачками замерзшие лепестки роз, вскрикивает скрипка. - Канарейка, сестренка, скажи: зачем ты это делаешь? – пропела Киракисё. – Для кого стараешься? Р-раз! Ещё один нежный цветок превратился в грозное оружие. - Для Алисы! – выкрикнула кукла и запустила в ответ комбинацию смертельных нот. … Что-то поломалось в геометрической красоте Игры Розен. Последней фразой Вторая разрушила какой-то важный механизм битвы, и та не могла больше идти по старым рельсам. Куклы неустанны; бой мог продолжаться вечно. Однако возникла минутная передышка. Остановка, сбой. Киракисё изящно опустилась на хрустальный выступ скалы. Раскрасневшаяся, вошедшая в азарт Канария осталась стоять на земле. Седьмая небрежно спросила: - Канарейка, к а к Розен Мейден может хорошо относиться к Алисе? В мелодичном голосе тщательно скрыт… интерес. Да, Хрустальная снежинка умеет прятать свои чувства. Скрипачка вздохнула, перехватила поудобнее смычок и тоже присела на камень. Тот был холодный и неприятный на ощупь, она поморщилась: - Видишь, Киракисё, - начала Канария, рассеянно глядя в сторону. – Алиса создается в процессе игры нами, и от нас же получает свои качества. Если я проиграю, то буду твердо знать, что настоящая дочь Розена любит птиц и скрипичную игру. Ну, а если выиграю, - она замолчала. - Странная теория, - насмешливо протянула Киракисё. – Неужели можно быть настолько самоотверженной? - Дело тут не в самоотверженности, - с тихой досадой в голосе ответила Канария. – Частица меня останется, да ещё и составит Алису, будет чувствовать и любить Отца. Разве можно желать большего? - Не понимаю, - задумчиво, в тон собеседнице проговорила Киракисё, вертя в тонких фарфоровых пальчиках ледяной бутон розы. Так уж устроены куклы - минуту назад они отчаянно сражались, а сейчас спокойно сидят и разговаривают. Это – часть их жизни. - Ты всерьез надеешься выжить после смерти? - Это не смерть, сестренка, - отозвалась Канария, откинув голову назад и прикрыв глаза. – Алиса возьмет самое лучшее, что в нас есть. От меня – любовь к музыке, от Шинку – вежливость и благородство. Чем больше хороших качеств в Розен Мейден, тем выше её шансы пережить гибель тела. Если же в кукле, - тут она усмехнулась, - нет веселости или чести, беззаботности, любви, нежности или жалости, то… Алисе нечего взять у неё. Снова возникла пауза. Н-поле, прислушиваясь к словам Канарии, словно огромный пугливый зверь, застыло вокруг кукол. - Итак, Киракисё, - продолжила Скрипачка голосом на тон выше, звонче. Жестче. – Чем ты поделишься с лучшей из дочерей Розен? Что ты можешь дать ей? Седьмая отбросила цветок. Она молчала, уперев взгляд в глубокое черное, холодное, как море в ноябре, небо, подняв острый подбородок. Светлые тонкие волосы колыхались на ветру. Киракисё молчала. - Хина Ичиго отдаст Алисе свою детскость и нежность, - очень спокойно произнесла Вторая. – она жива, живее тебя. Ты так и не смогла до конца убить Малышку. Но уничтожить её тело… - в горле Канарии что-то скрипнуло, она до боли стиснула смычок. – Именно поэтому ты МЕРТВА! В тебе нет невинности и благородства, нет ничего, пустота! Мертвая! – кукла вскочила. Щеки покрывал румянец, кудри растрепались. - Ты мне надоела, Канарейка, - мелодичный голос Киракисё начал сдавать, янтарные глаза блестели. – Надоела. Всё ещё… помнишь Сладкую Хину Ичиго? Она и вправду была сладкой… Седьмая не договорила, ощутив на губах что-то липкое и соленоё и поняв, что лежит на земле. Канария, вцепившись в смычок, стояла на глыбе хрусталя, подняв к плечу скрипку. Розен, когда она так сказала, во мне что-то надломилось. Она не имела права так говорить. …Гранитные глыбы туч рассеялись. Небо, ещё с минуту побыв мертвенно-серым, постепенно просветлело, и длинный, сияющий луч коснулся кристаллов, замерзшего сада. Н-поле вспыхнуло. Сотни, тысячи огоньков оживили и воскресили безграничные земли. От цветка к цветку, от скалы к скале передавалась жизнь, легкий, неуловимый румянец, нежное тепло. Лепестки нетерпеливо дрожали, в глубине кристаллов дразняще плясали солнечные искры. Раскаленное солнце перекрасило небо в белый цвет. Что-то живое, чистое рождалось или просыпалось здесь. Киракисё находилась в самом центре этого возрождения; оно и её коснулось. Бледное личико северной девочки потеплело, глаза сияли. Седьмая выбрала себе высокую скалу, откуда открывался вид на все Н-поле. Скрипел грифель. В руках у Снежинки – блокнот и карандаш. «Отец, она не имела права так говорить. Что она знает?» Легкими, точными движениями она наносила на бумагу неуловимые штрихи. Рассеянная улыбка. Не замечая ничего вокруг, она, сама того не зная, создавала самую важную часть этой красоты – себя. «В каждой, в каждой из нас есть Алиса. Не мы её составляем – она нас» На бумаге цвела роза. Живая и настоящая, с теплым, спокойным дыханием. Киракисё удовлетворенно вздохнула и отложила работу. Отец, я жива. Отец, мне есть, что дать Алисе.