Отец и сын

Я видел, как отец посмотрел на Америку. Я прекрасно знал этот взгляд. Он пугал им министров и слишком невнимательных слуг. Слабые духом пугались и тут же пытались уйти как можно дальше от моего отца, те, кто был сильнее, просто молчали. Я не знал, к какой из этих категорий отнести себя. Я нередко старался уйти и оставить его с многочисленными чиновниками, но иногда у меня не оставалось другого выхода, как молча сносить все то, что, по мнению отца, я заслужил. Плакать я перестал еще в раннем детстве. Стоило отцу заметить хоть одну слезинку, он злился еще сильнее, и мне доставалось гораздо больше. Отец давно уже скрылся в своем кабинете, а я вот только к нему подошел. Громоздкие дубовые двери, позолоченные ручки поддерживали общую иллюзию элегантности и богатства. Так же, как и дворец, нашу семью отец любил выставлять идеальной, безукоризненной, но это такая же иллюзия. Я представляю, что толкнуло Америку на столь необдуманный шаг, но этот поступок самый безрассудный из всех возможных. Теперь ее участие в Отборе под вопросом. — Хватит плестись как черепаха. Я жду тебя уже десять минут. Ничего хорошего меня сейчас не ждет, нужно было идти быстрее, но я хотел оттянуть встречу с отцом в надежде придумать хоть немного приличные объяснения, которых он, несомненно, ждет. Я привык к тому, что любое мое слово, которое он считает лишним, лишь злит его, поэтому я промолчал. — Мне казалось, от тебя будет толк, но ты лишний раз доказал, насколько ничтожный. Сколько не учи тебя, толку никакого. Ты слабый, такой же, каким и родился, — отец не упускает возможности лишний раз напомнить, что я родился раньше срока и едва при них же не умер. Сначала все шло хорошо, но потом что-то пошло не так, и, родившись, я минуту не дышал. Я едва не стал еще одним умершим принцем, и иногда мне кажется, что отец винит меня в том, что мои легкие заработали. Первые несколько лет жизни я был слабым ребенком и приносил всем больше волнений и опасений, чем радости, но я окреп и вырос. У королевского трона все же есть законный наследник. О том времени почти никто не помнит, кроме моих родителей и няни. — Как ты только мог додуматься дать дневники этой девке? — отец стоял у стола и лишь кивком головы дал понять, чтобы я подошел ближе. Его челюсть была крепко стиснута, лицо побагровело, а костяшки пальцев рук побелели от той силы, с которой он стиснул столешницу. В такой ярости прежде я его не видел. Этой девке? Перед глазами всплыл образ разозленной и обиженной Америки. Несмотря на искры в глазах и упрямо сжатые губы, гордо расправленные плечи, она была, как всегда, неотразима. В ней было гораздо больше ума, гордости и достоинства, чем у других, но также безрассудства и упрямства. Мне не стоило уходить вчера, я не должен был оставлять это недосказанным между нами. — Она не девка, — здравый смысл с опозданием подсказал, что этого говорить не стоило, но не ответить на это оскорбление я не мог. Удар хлыстом пришелся на поясницу, я не издал ни звука. Будет только хуже. — О, она как раз девка, — его смех резал слух, он был резким и скрипучим и был еще хуже бесчувственного тона, — уличная глупая девка, которая не умеет держать язык за зубами. Снимай пиджак. Второй удар, третий, четвертый…. И каждый сильнее предыдущего. Тем не менее, я по-прежнему молчал, что в этот раз не устраивало отца больше всего. Он хотел услышать доказательства моей слабости. — Нечего сказать? Я уверен, что вскоре после того, как она уедет домой, найдется много желающих научить эту пигалицу послушанию, — его едкий смех не оставил сомнений относительно того, что он имел ввиду. Он хочет разозлить меня, вывести из себя, но все, чему меня научил он же — это прятать все в себе, не показывать того, что творится внутри меня. Я зол, но внешне спокоен. Это злит его все больше и больше. — Она никуда не уедет. Она моя, и мне решать, когда отправить ее домой. — Ах ты, щенок! Решил дерзить? Ты — не принц, а тряпка. — Я — Ваш сын, и Вы хоть раз могли бы повести себя как отец. Король Кларксон больше ни слова не сказал: за него все сказала плеть. Я едва стоял на ногах, когда моей спины она коснулась раз двадцатый. Я пытался думать о чем-то другом и сконцентрировался на том, что лучше пусть все это вытерплю я, чем хотя бы один удар получит Америка. Ну уж нет. Ни за что бы я не позволил это. Отцу явно было невдомек, что как из жестокости может родиться сила, так из нее может появиться и слабость. А из смирения вместо трусости — сила. Все мое детство и юность он унижал и оскорблял меня, его голос никогда не был теплым, когда он говорил со мной. Я жил с этим все эти годы и научился справляться со всем, чтобы ни делал мне отец. Я терпел каждый удар с осознанием того, что Америка не пострадает. Она совершила ошибку, ужасную ошибку, но в ее ошибке, возможно, есть и моя вина. Правда, не знаю, в чем она состоит: в том, что я доверял ей, или в том, что обидел ее? Что бы это ни было, я сносил все и за нее, и за себя. Она не должна знать об этом, она не должна почувствовать на себе ярость отца. Когда плеть коснулась спины в очередной раз, мне уже стало казаться, что отцу это доставляет удовольствие. Словно вид моих мук приносит ему удовольствие. Как бы мне ни хотелось обратного, но частота его «наказаний» говорит об этом. Он будто винит меня за что-то. Я столько раз пытался найти причину в себе, в своих поступках, но я так и не смог понять, в чем главная проблема. Все мои «проступки» не такие страшные, чтобы отец стал бить плетью. Отсутствие тепла со стороны отца наталкивает на мысль о его ненависти. Ему словно противно само мое существование. Чтобы не концентрироваться на боли, я закрываю глаза и думаю об Америке. Мне никогда не приходило в голову, что любовь может быть такой сложной. Я думал, что она проста и как избавление от проблем, но на самом деле это новые проблемы и новые тревоги. Нет ничего простого, нет ничего такого, что могло упростить все это. Есть я и есть она. Нас пока нет. Хотел бы я знать, как она относится ко мне, но Америка постоянно словно ускользает от меня. Когда мне казалось, что я впрямь что-то значу для нее, что-то происходило, и девушка отталкивала меня, или когда я уже совсем отчаялся увидеть ответные чувства, она тут же давала как-то понять, что, по крайней мере, я ей небезразличен. Тот поцелуй с Селестой. Он для меня ровным счетом ничего не значил. Это была лишь уловка забыть на время обо всем, в том числе и о проблемах с Америкой, но… Откуда мне было знать, что она там окажется? Как я мог догадаться, что все закончится так? Тем не менее реакция Америки дала мне право надееться на что-то между нами. Она так бурно отреагировала, словно я задел ее за живое, словно сильно обидел и этого не было бы, люби она все еще того парня из ее прошлого, который предал ее. Почему ее так сложно понять? Почему с ней так сложно? Пытка не могла продолжаться вечно, и отец наконец устал бить меня. В этот раз все длилось дольше: то ли виной тому мой отказ отправить Америку домой, хотя я начинаю понимать, что в этом вопросе я бессилен, то ли моя устойчивость к его побоям, выработанная годами. Ни один мускул не дрогнул, когда отец положил плеть на стол и стал оттирать ее от крови, моей крови. Я даже не позволил себе расслабиться. Я не сделал ни одного движения, пока не услышал шаги отца. Пока он не стал уходить из своего кабинета. — Можешь сказать ей, чтобы собирала вещи. К утру ее быть не должно. — Она никуда не уедет, — я почти возненавидел то, как дрогнул мой голос. Я ненавидел любое проявление слабости в присутствии отца. Он научил ненавидеть себя за то, что в других семьях могло бы быть естественным. Привязаность сына к отцу в королевской семье не была желанной. — Король в Иллеа пока еще я, и не советую мне перечить. — Это мой Отбор. — Тебе недостаточно наказаний? — я не знаю, каким образом в его руках снова оказалась плеть, но отец быстро нашел ей применение, она снова опустилась на мою спину несколько раз подряд, — думаю, теперь будешь умнее. Передай мисс Сингер, пусть собирает вещи. Я едва держался на ногах, но все же устоял. Отец заметил это и недовольно скривился. — Какой же ты слабый. От тебя одни неприятности. Не стоишь ты ее страданий, — отец вышел, порядочно грюкнув за собой дверью, а я в изнеможении опустился на пол, едва мог стоять или двигаться. Мне нужно собрать силы прежде, чем спуститься вниз в госпиталь за бинтами. Отец, должно быть, отошел уже достаточно далеко, когда я поднялся, натянул на спину пиджак и медленно спустился на первый этаж. Когда я взял железную коробочку, вспомнил о маме. Она не знает ничего из того, что происходит в кабинете отца и почему я никогда не снимаю рубашки, я не стал бы ее тревожить. Ее здоровье и так слабое… Так вот о чем говорил отец. Вот в чем он винит меня, но я ведь не мог ничего тогда сделать. Я всего лишь родился. В этом ли вся моя вина? Я прикрыл дверь и хотел направиться к лестнице, я стал менее внимательным и поэтому вовремя не заметил огненные волосы, а когда Америка налетела на меня, было уже поздно. Коробка с необходимыми мне средствами выпала из рук. Я не смог удержать болезненного вздоха, но попробовал все же сделать вид, что ничего не произошло. Она не должна узнать, что произошло в кабинете отца, не для этого все наказание за ее безрассудство я взял на себя. Ее злость понятна, но она должна была думать, что делает и не подвергать себя малейшему риску. — Почему ты не в своей комнате? — спросил я и медленно нагнулся, чтобы поднять коробку. — Я шла в сад. Пытаюсь понять, очень большую глупость я сделала или нет. — О, могу тебя заверить: еще какую большую! — и теперь эта глупость будет стоит мне ее. — Тебе помочь? — Нет, — я старался ответить быстрее и не смотреть ей в глаза, она быстро бы поняла, что что-то произошло. — Я иду к себе в комнату. Советую тебе сделать то же самое. — Максон. — Тихая мольба в ее голосе заставила меня взглянуть на нее. — Прости. Я была вне себя от ярости и хотела… не знаю даже, чего именно. И потом, это ведь ты сказал, что в том, чтобы быть Единицей, есть свои плюсы, что ты можешь что-то изменить. Ее искренность всегда удивляла меня, она была так открыта и порой слишком наивна, как сейчас. Побуждения были отличными, но вот толчок был неверным и действия не продуманы. Заглянув в ее глаза, я лишний раз подумал о том, как бы мне хотелось жить в ее мире, где все куда проще и понятнее.