Wait
Send your dreams where nobody hides. Give your tears to the tide. Отпусти свои мечты туда, где никому не нужно прятаться. Подари свои слёзы приливу. M83 – Wait
…В августе. Это случилось в августе. Точно так же, как небо тогда делилось надвое белой громадой облаков, сытых дождевой водой, в тот день разделилась надвое и жизнь Джареда, навсегда. Было «до» – стало «после». На барбекю, устраиваемом Нексонами по случаю… или вовсе без случая? Всё забылось. Было барбекю, да. У Нексонов. Или у Тайлеров? Солнце. В тот день светило солнце, Джаред это помнил потому, что небо было такое высокое, такое сказочное: пронзительной голубизны, с разлитым по нему прозрачным светом и целыми слонами из облаков. И потому, конечно, что Нексоны никогда не устраивали барбекю в плохую погоду… Облачные слоны – Джаред помнил и это. Когда ему стало скучно, он тайком влез на своего мула и неторопливой трусцой поехал вокруг хозяйского поместья. Под упрямыми копытами – Джо-Джо, кажется? – раздвигались густые заросли травы, а Джаред смотрел на пасущихся в небе облачных слоников. Следующее воспоминание – как молниеносный порез бритвой, росчерк солнца, рассёкший собой и дурацких слонов, и жаркое небо Джорджии: у крепко сбитого деревянного забора стоит мальчик в белой, уже промасленной грязью рубашке и соломенной шляпе. Джаред помнил, что сам его окликнул, – а впоследствии узнал, что иначе и быть не могло. И Дженсен обернулся на его голос. За его плечом, за непреодолимым для Джек-Джека с его коротенькими ножками деревянным заборчиком, тихо качался на ветру мирный, задумчивый хлопок и уносилось ввысь голубое, голубое небо, по которому карабкались слоники из белых облаков.~***~
В больной голове всё перепуталось. Перемешалось, будто кто-то толкнул плечом стеллаж с расставленными в строгом порядке книгами, и они попадали на пол, как придётся. ...Тогда шёл дождь. – Я поеду с тобой, – отчаянно, необдуманно выдохнул Дженсен, уставившись ему в плечо невидящим взглядом и крепко вцепившись пальцами в предплечья. – Я поеду с тобой. Джаред почувствовал, как дрожит его голос, – от страха. И, погладив Дженсена по голове, словно пытаясь успокоить, а на самом деле – делая только больнее, озвучил очевидную истину: – Ты никуда не поедешь. И ты это знаешь. Он сказал это мягко и тихо, так что лившийся по окнам потоками дождь почти заглушил эти жестокие, честные слова. Дженсен сморгнул, сморщив нос, будто собирался заплакать, и Джаред, который так и не опустил рук, погладил большими пальцами усыпанные коричными веснушками скулы. – Поеду. Это было странно: руки у Джареда были натруженные, загрубевшие. На плантациях трудились рабы, но в избытке хватало и другой чёрной работы. Ладони Джареда посмуглели, изрезались мозолями от поводьев, затвердели, измученные на конюшне и в полях. Но он почему-то ясно помнил, как нежно, как ласково и мягко прикасался к этим точёным скулам больными от труда пальцами. Какой чистой и будто светящейся изнутри была эта кожа – кофе с молоком и корицей, который он видел однажды в городе. – Не поедешь. Он стоял и смотрел на отражающуюся в зеркале спину Дженсена, пока тот плакал ему в шею: Джаред был прав. И Джаред ждал, ждал, пока не закончится эта испуганная истерика, ужасающая своей тишиной; ждал до тех пор, пока не закончился дождь. Он закончился, подарив в напоминание о себе лишь быстро высохшие потёки на оконном стекле. А горе Дженсена и ощущение, как его горячие слёзы застывают на плече, осталось с Джаредом нав-сег-да.~***~
...По крыше веранды барабанил дождь, и Дженсен слушал так внимательно, будто он мог рассказать что-то важное. Густела ночь, несмотря на ливень – всё равно по-летнему душная, и её бархатный полог, словно небесная простынь – звёздами, был ушит шелестом мокрой травы. Дженсен беззвучно шевелил губами, подставив пальцы под каплющую с крыши веранды воду. Трогал пальцами жирные капли пришедшего со стороны фронта дождя и не мог остановиться, словно причащаясь. Словно прикасаясь к прошлому. Он помнил прикосновения Джареда, хранил в себе, как величайшую драгоценность. Оберегал в памяти то, как лба и щёк касалось нежным шёлком его горячее дыхание, какими на ощупь были его натруженные руки. Его длинные пальцы, которые Дженсен был готов трогать часами, часами обводить их контуры и, если бы только это было дозволено, целовать... В ладонь снова капнуло. Дженсен помнил его голос – низкий, пробирающий до костей. Обычно громкий, он, когда понижался до шёпота, превращался в продирающий насквозь тёрн. Дрожью прошибало не только руки – что-то внутри тоже заходилось в похожей на трепет ласточкиных крыльев судороге. И смеялся он так, что у Дженсена каждый раз коротило изнутри, за лёгкими – словно чиркали кресалом в тёмной рёберной клетке. Собравшееся у него в ладонях озерцо снова дрогнуло. Помедлив мгновение, Дженсен разжал руки, и дождевая вода сверкнувшим в темноте комком вплескалась в деревянные ступени. Дженсен поднялся на ноги... и шагнул вперёд, с головой ныряя в благословенную ночь и принадлежавший Джареду призрачный солнечный запах. – Где он?.. – подставляя дождю лицо, на выдохе спросил Дженсен. – Где?.. Дождь продолжал умывать плантации и поместье – и с ответом не торопился.~***~
…Пахло кровью, смертью, солёной пылью – и полем. Здесь пахло полем. Господи, полем – заросшим густо, послушным ветру, на котором когда-то… – Протяни руку. Джаред навсегда запомнил следующий миг, прочно связавшийся у него в воспоминаниях с всеобъемлющим, терпким запахом травы и сухим шумом шелестящих на ветру коробочек хлопка. Джаред видел эту картину раз за разом, год за годом, и особенно часто – именно тогда, вдалеке от дома, после очередного боя, когда сидел, прокопчённый и уставший, в окружении таких же измученных солдат и отрешённо думал о том, что привык называть домом. Копошащееся в поле солнце – рыжее, бесстыдное, любимое до дрожи. И высокое небо без единого облачка над возделанными, сытыми плантациями. Жёлтые от песка и ила воды местной речки, задумчивый вереск на её берегах. И протянувший ему руку, улыбающийся самой тихой улыбкой в мире Дженсен. С таким доверчивым, таким трогательно светлым лицом и чистыми, ясными глазами. Чувствуя запах смерти и гнили, слыша стоны раненых и не чувствуя ничего, кроме отупляющей, способной убить на месте усталости, Джаред невольно вспоминал этот сладкий, мирный, спокойный и тихий-тихий миг, вспоминал робкую улыбку на чужих губах и то, как вплетались в рыжевато-русые мягкие волосы стебли сплетённого им для Дженсена венка. Вспоминал это странное мгновение, когда его сердце впервые запнулось, сбившись с вечно-верного ритма. Джаред вспоминал этот пронизанный солнцем и первой любовью день – и улыбался, опираясь на грязные стены окопа. На один краткий и прелестный миг Джаред был дома, с головой окунаясь в зелёный, нежный запах полевых трав.~***~
В это же время, где-то далеко-далеко, посреди моря из хлопка, за некогда белыми, а со временем поседевшими от пыли и грязи стенами поместья Дженсен слушал шелест гнущейся под пальцами ветра травы и вёл ладонью по корешкам разложенных перед ним на столешнице книг. Зелёная. Синяя. Чёрная. Коричневая. Дженсен улыбнулся. Сейчас он уже знал, какого цвета каждая из них: мог понять по выбившейся из переплёта нитке, растрёпанной обложке или тиснёным на корешке буквам. Коричневая. «Это как ощущение тоски и несчастья, засахарившегося в воздухе, как запах чая из этой кружки. Такого цвета земля, по которой мы ходим». Чёрная. «Это как боль, глухая, невыносимая, и крик ребёнка, на которого подняли руку. И я думаю, что ты всегда видишь именно этот цвет… ну, мне так кажется почему-то». Синяя. «Это как когда пускаешь Орлана галопом, и в лицо бьёт ветер, а потом ты вдруг вдыхаешь полной грудью – то ли воздух, то ли солнечный свет. Помнишь, каково это? Хорошо… Синее у нас небо, Дженсен, золотое небо Джорджии». Зелёная. «Это твои глаза». За окном гнулись под гнётом ветра полевые травы, принюхиваясь к грядущей войне. На зелёный книжный переплёт под чуткими неподвижными пальцами капнуло солёным – осталось тёмное пятнышко.~***~
...Ещё Джаред помнил, как впервые собирался в бой. Он стоял в общем строю, ничем не выделяясь среди высоких, широкоплечих детей Юга с обветренными загорелыми лицами. На ружейных рукоятках сжимались длинные, привыкшие к труду пальцы. – Все вы знаете, за что мы сражаемся. Строй гулом мощных, кипучих молодых голосов отозвался на воодушевлённую речь командира, проезжающего мимо на гнедом коне с изуродованным шрамами крупом. Джаред промолчал. – Знаете, угроза чему надвигается с Севера. – Он остановился и, сжав губы в полоску, указал резким движением загорелой изувеченной руки в сторону дороги, по которой они сюда пришли. – Ваши дома, ваши родные: родители, дети, жёны, девчонки с танцев и барбекю… всё это исчезнет, если мы это допустим. Если бы Джаред догадался посмотреть по сторонам, то увидел бы, как посмурнели, почернели практически ощутимо лица каждого из солдат, как крепко сжались пальцы на рукоятках винтовок и мгновенно исчезли белозубые улыбки. Но Джаред ни на кого не смотрел – он смотрел на Дженсена, на его поднявшийся из расплавленной солнцем дорожной пыли образ – мигнул и исчез, словно и не было. Его спокойные мирные руки. Его тихий голос, вздымающийся солнечной песней над плантациями. Он так красиво пел... – Если в этом бою нам суждено умереть, мы должны знать, за что умираем. За изгиб его спины над лукой седла. За длинные ресницы, за смоляным кружевом которых кроются зелёные соцветья и нежности и силы, и закаты и рассветы. – Если сегодня придётся драться до последней капли крови… За вечное мирное небо над его головой. – …Если придётся – мы… И последние слова утонули в мощном, яростном рёве сотен голосов, в воздух взметнулось множество рук с зажатыми в кулаках винтовками. От всепоглощающего, гневного вопля взлетела вверх даже дорожная пыль. И Джаред вскинул руки вместе со всеми, надрывая горло.~***~
Ему оттоптали все ноги, но Дженсен не обращал на это внимания. И, стиснув зубы, продолжал упрямо толкать вперёд Лили, локоть которой стиснул, словно в железных тисках: понимал, что стоит только на мгновение отпустить – и он труп. Затрёт толпой, сметёт влекомой страхом и злобой людской лавиной. Игнорируя острые тычки в бок, Дженсен продолжил двигаться в самую гущу встревоженных голосов. Впереди вдруг раздался полный нечеловеческой, волчьей боли женский вопль – и тут же затерялся в речитативе чужих голосов. – Всё, некуда больше! – пискнула наконец Лили. – Дженсен! – Читай, – выдохнул ей в ухо он. Вокруг бесновалась толпа, кто-то постоянно пихал его в плечи и бока, но Дженсен крепко упёрся ногами в землю, закрыв собой Лили. И постоянно, словно заведённый, повторял, сам не понимая: «Ну… Ну же…». Прямо над ухом воздух взрезал отчаянный всхлип и, разорвавшись на лоскутки, упал к ногам Дженсена, чтобы тут же исчезнуть, словно и не было. – Ну… Ну же, ну же… – Нет его, – наконец отозвалась Лили. Дженсен практически почувствовал, как разжимается безмолвная тугая пружина в груди, как по ногам отдаёт горячей дрожью. – Проверь. – Два раза проверила. Его там нет, Дженсен. Вокруг кричали, рыдали, смеялись истерически, пугающе – так что становилось жутко от звука этого страшного, нечеловеческого смеха. – Нет… Если бы не подпиравшие его со всех сторон плечи и руки, Дженсен бы, наверное, так и осел на землю с тихим, благодарным «Господи…» на губах. Золотой ветер Джорджии, словно посмеиваясь над глупой драмой человеческого существования, легонько трепал приколотые к столбу похоронные листки.~***~
...Тёмные, окрашенные кровью воды увлекали его всё дальше и дальше. Когда-то давным-давно они были детьми. Джаред помнил. – Ну, и какую книгу я держу в руках? Дженсен прикусил нижнюю губу, сдул прилипшую ко лбу прядь волос. Сказал неуверенно: – Синюю?.. – Нет! Зелёную! Он потупил в пол бесполезные глаза. За сегодня ему удалось угадать правильно только два раза, но в этом его вины не было: Джаред буквально кожей чувствовал, как он старается. Но помочь ничем не мог, несмотря на то что даже вспотел от усилий. – Ладно, – взмахнув руками, он отбросил книгу на пол, – давай ещё раз. Какая теперь? Дженсен напряжённо всмотрелся в сторону его голоса. – Может быть, чёрная? – Да нет же, вот теперь синяя! За занавешенными окнами едва слышно плыла песня чёрнокожей нянечки, занятой развешиванием хозяйского белья на просушку. – Ничего не понимаю… – отбросив книгу в сторону, признался Джаред и, вздохнув, подпёр кулаками подбородок. – Мы тут уже час сидим. Мама всегда говорила, что если долго-долго стараться, то всё обязательно получится… По-моему, час – это даже слишком долго-долго, как думаешь? – Не знаю, – прошептал Дженсен, пряча лицо в подтянутых к груди коленках с запёкшейся корочкой крови и грязи. – Не знаю… Между ними лежали книжки: четыре обложки – четыре разных цвета. Дженсен нащупал одну из них – зелёную – и провёл по краешку дрожащими пальцами. – ...Я даже не знаю, что такое «синий», – словно набравшись наконец смелости, со слезами в голосе признался он. Оступаясь на книгах, Джаред на коленках подполз к нему под бок, не зная, как утешить. Уселся рядышком, грея плечо, и уставился в потолок. – Ну, синий… синий – это как ленточка на моей шляпе. Джаред понял, что сказал что-то не то, по вытянувшемуся лицу Дженсена – понял, вот только в чём дело, сразу не догадался. – А… а какая у тебя ленточка на шляпе? – наконец тихо спросил Дженсен. Джаред сморгнул. – Синяя. Песня нянечки оборвалась в сердитый окрик на кого-то из других рабов. – Ох, ну… ну не плачь! Я сейчас придумаю что-нибудь. Синий, синий… Ну, это как… как когда пускаешь Орлана галопом, и в лицо бьёт ветер, а потом ты вдруг вдыхаешь полной грудью – то ли воздух, то ли солнечный свет. Помнишь, каково это? Хорошо… Синее у нас небо, Дженсен, золотое небо Джорджии – так папа говорит. Понятно? Джаред увидел, как Дженсен кивает и как расползаются в робкой улыбке понимания его губы, – и заулыбался в ответ. – Да, кажется, понятно. А… а чёрный? Что это – «чёрный»?..~***~
…Дженсен ничего не мог сделать – только слушать, как открываются и закрываются дверцы шкафов и бьется о пол и стены глиняная посуда. Каждый раз, услышав этот звук, он вздрагивал, словно боясь, что в него попадёт осколок, хотя сам стоял у крыльца, вцепившись в сухую, морщинистую руку нянечки, а чёрная лавина бесновалась внутри. – Как вам не стыдно, грязные скоты?! – не выдержав стона половиц под очередной упавшей на пол господской вещью, взвилась нянечка. – Ваш хозяин… – Не надо, – тихо сказал Дженсен, накрывая её ладонь своей, – пусть забирают, что хотят, и поскорее уходят. Янки ещё не дошли до поместья, даже до города пока не дошли – но весть об их победах домчалась сюда быстрее южного ветра. Они брали одну битву за другой, не отступали после незначительных поражений и несли за собой так пугавший Дженсена запах перемен, горя и потери, словно кровавый флаг. И рабы, тоже учуяв этот запах, взбунтовались. К этому моменту он остался единственным хозяином поместья: отец умер за две недели до, и Дженсен этому, признаться честно, был даже рад: старик не перенёс бы зрелища разгромленного поместья, любимого им так истово и горячо. Но в их владениях тифу скоро стало скучно. Через девять дней к Дженсену с Гринхилла пришёл один из их рабов под руку с известием о смерти Лили. Отпустив его обратно, Дженсен опустился на стул и просидел так до глубокой ночи, спрятав лицо в руках. Его подкосило со всех сторон. Почва рушилась под ногами так быстро, что он не успевал строить опоры. Жизнь обирала его так же, как сейчас обирали его родной дом бывшие рабы: а Дженсен мог только стоять в стороне, прямой как палка. Беспомощный. Слепой. Наконец в доме утихло. Едва ступив за порог, Дженсен тут же споткнулся об оторванную пыльную штору, отвёл в сторону руку нянечки, попытавшейся подхватить его под локоть, и опустился на корточки, принюхиваясь: пахло потом, грязью и разгромом. – Миста Дженсен… – Не надо, – оборвал нянечку он. И, потерев переносицу, устало добавил, поднимаясь в полный рост: – Не надо здесь убираться… всё равно. Отвези меня в город. Мне нужно, чтобы кто-нибудь прочёл мне похоронные списки.~***~
...И снова – волна боли. Не физической, которую можно было пережить или от которой можно было избавиться, умерев. Боль от воспоминаний, и вот оно – самое больное, самое невозможное. Разделённое на двоих. Косым солнечным потоком окатывало в тот день железнодорожную станцию. Еле входя в очерченные рельсами берега, плескалось шумное море отбывающих на фронт солдат и тех, кто приехал их провожать. Сорвав с головы шапку, Джаред обнимал старушку-мать и раздувшегося от гордости за него отца. Смеялся и утирал материны слёзы, холодея изнутри. Потом – провал. И следующее, что Джаред помнил, – как под плывущий в воздухе длинный свисток, знаменующий отправление, увидел в беснующейся толпе растерянное, отчасти даже испуганное острое лицо. И ужаснулся: да кто его вообще сюда пустил – одного?! – Дженсен! – во всю мощь лёгких заорал он – и Дженсен вздрогнул, обернулся... и, расталкивая посторонних, кинулся к нему. Не на шутку испугавшись, Джаред потянулся ему навстречу прямо с вагона и, когда вслепую протянутая Дженсеном рука наткнулась наконец на его собственную, втащил его к себе. – Господи, ты что, с ума сошёл?.. – Я... Мне... Не сказали, что сегодня... – выдохнул Дженсен. Поезд дрогнул, трогаясь с места. – Я не мог... – Я понимаю, – горячечно кивнул Джаред. Их бестолково сталкивающиеся в воздухе руки намертво уцепились одна за другую, сплётшись в пальцах, и Джаред понял, что вот сейчас, сейчас... Их оттеснили к задней стене остальные, заставили забиться в самый угол, и никто не мог увидеть. Его губы были так близко. Его голос оседал у меня на щеках. И это было так просто. Шёпотом, нежностью, дуновением ветра: «Я тебя люблю». Это было так легко: прикосновением, дрожанием голоса, стуком сердца: «Люблю тебя». – Я... – выдавил Джаред – и смешался. – Я... я... И хватило одного мгновения, чтобы испугаться. Всего одного мгновения. – Я вернусь. И он поцеловал его в лоб – нежно, тепло, как и всегда, когда был с ним. А я даже не поднял головы, чтобы дать понять... И в следующий миг Джаред уже помогал Дженсену спрыгнуть с всё набирающего ход поезда. Их пальцы – одни белые и прохладные, другие горячие от мозолей – прижались друг к другу в последний раз – и расцепились. Джаред сел на пол вагона, сжав ладонь в кулак. Я остался на станции, чувствуя в пальцах его тепло. И хлынула тьма.~***~
Склонившись над очередной, несчётной уже койкой, Фрэнк сморщил нос: в него ударил специфический запах гнили и мушиного духа. Разворошенная мухами рваная рана на выправленной поверх одеяла руке доставала до кости, розовевшей в глубине почерневшего по краям мяса и мышц. Гной въелся в плоть, как ржавчина – в железо. – Ампутировать, – не раздумывая бросил Фрэнк, разгибаясь. – Может быть, выкарабкается. Сестричка за его спиной, с будто застывшим в оленьих глазах ужасом, послушно побежала за ранеными, которые могли помочь отнести горящего от лихорадки товарища к валившемуся с ног от усталости хирургу. Больше этим заниматься было некому. Две её товарки остались рядом с Фрэнком, который продолжил своё зигзагообразное шествие между койками, кроватями и просто сваленными на пол ранеными, перешагивая иногда через живых, иногда – через не очень. Он снова нагнулся над лежащим на одеяле солдатом, потрогал лоб и шею. Растёр меж пальцев капельки пота и покачал головой. Глазные яблоки под закрытыми веками метались из стороны в сторону, голова с прилипшими к коже раскалёнными волосами изредка дёргалась в резком, болезненном движении. – Сгорит за считанные часы, – резюмировал Фрэнк, ещё раз прикоснувшись к высокому лбу. – До рассвета не доживёт. Запи... Выпростанная из-под одеяла рука, сухая и горячая, застала Фрэнка врасплох, и он замер на месте, молча глядя на сжавшиеся на его запястье пальцы. Парень открыл глаза, мучительно медленно, и улыбнулся – рвано, жутко, не замечая колотящей его лихорадки. Приподнялся на постели и убеждённо, уверенно скорее выколотил зубами, чем сказал: – Я не могу умереть. Я обещал вернуться. И, словно догоревшая свечка, медленно осел обратно на одеяло, выдыхая, вымучивая кровавым кашлем: – Я должен… должен ему сказать. – Ну конечно, скажешь, – заверил Фрэнк, осторожно вытаскивая запястье из железных пальцев. – Конечно, вернёшься... все мы вернёмся. И пошёл дальше, невольным движением потирая горящую от прикосновения кожу.~***~
Пора домой, Джаред. Пора домой. ...В день, когда он вернулся, было так светло, что казалось, будто на небе тысяча солнц. Он возвращался домой, возвращался к Дженсену, к плантациям, хлопку и синему небу без единого столба чёрного порохового дыма... домой. Джаред возвращался домой. Он дошёл пешком со станции, закинув мешок с вещами за плечо, только чтобы всласть надышаться умытым солнечными лучами воздухом, повисшим над возделанными полями. Окунуть в знакомую рыжую пыль сапоги. Зачерпнуть ладонью глинистую, хрусткую воду в извилистой речушке у поместья Дженсена, прямо возле спуска, которым они сбегали к берегу всё детство. Пора домой, Джаред. Домой. На дворе не было ни души, на террасе – тоже. Оставив мешок на ступенях, Джаред приотворил входную дверь – и услышал знакомый голос, заставивший его вздрогнуть изнутри. Он пел. Улыбаясь, улыбаясь впервые так счастливо за полтора года, Джаред толкнул последнюю дверь, отделявшую его от этого хрупкого, сильного, родного голоса. И стоявший у окна Дженсен, ровно так же, как и много-много лет назад, у давно развалившегося деревянного забора, оглянулся. Джаред был дома. ...За час до рассвета пятнадцатого августа Дженсен проснулся от резкой боли в груди.~***~
И бьётся о ступни седое, древнее время, Стучится в стекло часов кончик старой косы… Я знаю: ты, бережно сердце моё в руках грея, Положишь его за меня на застывшие в небе весы. Там, где кончаются все мировые дороги, Где из золота ценят только медную солнца гладь, Я тебя буду ждать у обитого ветром и солью порога. Буду ждать тебя. До последнего вздоха – ждать.Fin.