Никого не надо нам

Я – это ты, ты – это я, И никого не надо нам М.Насыров.

       Жизнь никогда не стоит на месте. Люди рождаются, растут, развиваются, достигают зрелости, стареют и умирают. Страны тоже подвержены этому механизму и, хоть век их и более долог, они тоже рождаются и умирают – иногда для того, чтобы возродиться, иногда – для того, чтобы кануть в небытие.        Никто из них не помнит, как именно и когда пришел в этот мир. Никто не может сказать точно, как обрел зримую форму, на многие века предвосхищая при этом идею национальных государств, которая окончательно сформировалась и созрела в умах людей только в девятнадцатом веке.        И уж конечно, никто из них не может сказать, как, когда и почему возникли другие - те, что появляются иногда в зеркалах. Те, чьи голоса порой звучат так отчетливо среди военных бурь и социальных взрывов. Те, кто следует по пятам, не отступая ни на шаг. Те, кто проникает в этот мир, стоит оставить им малейшую лазейку.        Россия – нет, не тот, что, выглядя светлым зимним ангелом, другим кажется почему-то кровавым дьяволом, а другой Россия - может с уверенностью сказать, что им, другим, законы бытия известны не лучше, и они тоже не помнят, как появились. Одно они знают наверняка: они другие не в силу того, что противоположны своим двойникам, а в силу того, что не скрывают то, что те хотят скрыть, и не отказываются от того, от чего те отказались. Как если бы одна половинка единого целого вдруг покрыла себя белилами и красками, пряча под косметикой недостатки и несовершенства, а вторая оставила бы лицо неизменным.        Из-за этой простой истины многие страны боятся других себя, а порой испытывают к ним отвращение и даже ненавидят, часто это взаимно. Александр – так он себя называл – свою половинку не ненавидел и не презирал: как можно презирать того, кто делает тебя целостным, без кого ты – не ты?        Нет, он не ненавидел и не презирал. Он обожал и любил той хищной, ревнивой любовью, которая не терпит посягательств извне, но отчего-то прощает любимому «заблуждения» и «ошибки» - возможно, оттого, что точно знает: вернется дорогой, вернется любимый, никуда не денется, все поймет и вернется к тому, кто по-настоящему любит.        Иван его любви не понимал и «брата» избегал как мог. Когда пришли греки с крестами и книгами, принял новую веру и назвал старых богов бесами, и тогда Александр, сохранивший в самой крови своей пахнущую ядом и жестокостью языческую ворожбу, познал силу нового бога – как он ни старался, пробиться за сияющий купол, закрывавший Россию, ему было не под силу. Он только и мог, что смотреть на Ивана из зеркал, и Иван ему улыбался ласково и примирительно: здравствуй, Саша; нет, спасибо, я как-нибудь сам…        Впрочем, тягостная разлука длилась недолго: пришло в русские земли Просвещение, и заколебались в людских головах основы веры, и Александр – так его под впечатлением от греческой веры назвал Ваня, и он уступил, видя восторженный блеск в фиалковых глазах, назвался так полюбившимся Ивану именем – Александр понял, что время его пришло, что скоро снова он вдохнет воздух того мира, сожмет в объятьях Ваню и услышит от него наивное «брат»…        Александр всегда умел ждать, и награда пришла к нему очень скоро.        Говорят о войне: «мир раскололся». Они, другие, хорошо знают: в такие моменты мир и правда раскалывается, и сквозь трещину не шагнет только ленивый. Саша своей войны дождался – не войны даже, охоты. На царя.        Ваня сидит, неловко и смущенно положив руки на колени. Александр пьет чай медленно и неторопливо. Маленькая черноокая шансонетка поет свою фривольную песенку с заметным французским акцентом, пытаясь игриво улыбаться, но и веселая ее, казалось бы, песенка, и беззаботная улыбка выглядят фальшиво и надломлено, словно приносят ей большие страдания, а камни в ожерелье блестят каким-то инфернальным блеском, наводя на мысль о старинных проклятых драгоценностях. Ах, декаданс, ах, декаданс… Ваня нервно улыбается, медлит, а потом все-таки кладет голову брату на плечо. Саша готов биться об заклад, что в этот момент Ване кажется, что он – белокаменная башня древнего заброшенного дворца на краю обрыва, под рокот ветра падающая в черно-синие предштормовые волны.        Ах, декаданс, ах, декаданс…        Всесильный Бог, в которого так искренне и отчаянно верит Ваня, перестал устраивать уже многих людей, и, что больше всего страшит Ивана, эти люди – молодежь, те, за кем его будущее. Ни Бога, ни царя им уже не нужно. Ах, декаданс… Саша обнимает эти хрупкие, исхудавшие плечи. Империя на грани. Ваня, как никто другой, чувствует это на себе, ибо дыхание его – это дыхание народа, биение его сердца – это биение миллионов сердец… Он кричит, что задыхается, что ему страшно и больно, но власть держащие затыкают его тонкой сигареткой на мундштуке и погружают еще глубже в омут мистицизма – забывай, забывайся среди призрачных грез, тайных знаков и знамений, что нам до Адама и Евы, что нам до горнего рая, когда вокруг нас расстилается ад…        Ваня беззвучно, недвижно плачет, неотрывно, не мигая, глядя на проклятые камни на бледной шее певички. Саша прижимает его к себе уверенно и покровительственно, прекрасно чувствуя решительный ток энергии, пламенной и жестокой, как пламя на языческом капище – ему нравится революционный настрой, ведь благодаря ему он сейчас здесь, рядом с Иваном. Шансонетка обрывается на полуслове, певица с влажной поволокой в глазах смотрит, как ее бывший любовник жарко целуется с другой. Ваня обреченно закрывает глаза. Александр чуть наклоняется и целует его в макушку. Ах, декаданс…        - Я всегда буду рядом, - обещает он, зарываясь пальцами в светлые волосы.        - Я знаю… - едва слышно шепчет Ваня, наверное, впервые – с благодарностью.        Ах, декаданс… Ах, упадок.