Аве Мария

У тебя глаза, как у сиамской кошки. А под ними круги коричневато-горчичные. Почки больные, значит. И я ложусь на бок, попадая проколотым ноющим ухом на синий сгиб локтя, и смотрю, как ты в свете ночника перелистываешь просвечивающие ломкие страницы книги. Пальцы у тебя нервные совсем, мнут края, под ногти уголки загоняют, иногда, когда сиамские глаза за стеклами очков без оправы становятся задумчивыми, мягкие подушечки прилипают к губам — постукиваешь ими по розовому, нежному, мнешь. Такой принципиальный — тратишь деньги на книги, отказываясь читать в интернете, а в итоге что там зрение портить, что тут... Свет мне вырубишь и в кресло свое — шмыг, в книгу очками. А я ни разу еще не заснул, пока ты не дочитаешь. Этот ранний отбой, в общем-то, бесполезен, но — принципиальный, я же говорю. А потом ты размазываешь свои светлые волосы по подушке рядом, и меня сразу придавливает могильная плита сна. Раз — как в обморок. Вообще все это напоминает мне добровольное заключение. Сам приковал к своей ноге ядро, теперь ни шагу без него — без меня, то есть. А ведь учился, работал. Теперь заочник. А я твои деньги просираю. Семейное распределение обязанностей, вот так вот. Но ядро день ото дня ржавеет и чувствует себя все хреновей, хотя каждое утро кашляет и клянется, что все скоро станет, как раньше, будет светить весеннее солнце, а мы сидеть на набережной и как слепые плечами касаться, боясь растерять чужое тепло. Но ты ж не дурак, милый, видишь, я — пуф — и сгорю скоро. Совсем. И кажется мне вот так, что я — старое больное Солнце. Не свечу почти, толком не грею, но умру — и пизда всему живому в моей системе. В тебе живому. Хорошо, что настоящему Солнцу не страшен героин. А то умерли бы в один день, как в дерьмовой сказке. В голове заевши крутится "Аве Мария". Хрен знает, почему. В сущности, крутится только само "А-аве Мари-и-я", да и то с уклоном в песню из Титаника, потому что больше я ни слова не помню. На прошлой неделе крутилась из "Пёрл Харбор". С моим больным мозгом можно на плееры не тратиться. А я, кстати, пел раньше. И тебе пел. Не соловей, конечно, и не золотой голос России, но тебе нравилось. Когда-то для меня это было самым важным. Потом — не самым. Потом вообще не важным, а теперь, кроме тебя, героина и обрывков песен, у меня ничего больше нет. Ты ведешь плечом, зеваешь, закрывая узкой ладонью рот, и я с трепетом жду, что вот сейчас ты загнешь уголок книги и придешь ко мне. И избавишь меня, да, черт возьми, избавишь от этих мыслей, образов, от неотрывного наблюдения за тобой, от ноющего уха и пульсации крови в руках. От "Аве Марии" голосом Селин Дион. Закроешь сиамские глаза и все, блаже-енство. Нет, не загнул. Почесал шею и перелистнул страницу, мудак. А мне без тебя плохо, о-ой как плохо. И ухо дырявое будто сильнее болеть начало. После каждой нашей ссоры, каждой твоей обиды и моего крика я беру катетерную иглу и шью себе уши. У меня уже восемь проколов. Конечно, тебя приводит в ужас то, как я праздную "день засранца", поэтому мы практически не ругаемся. До героина я был профессиональным пирсером. После героина я профессиональное говно. Но ты меня, наверное, все равно любишь. Все-таки. Все еще. Даже святые говно не любят, наверное, ты все-таки идиот. Занавеска на открытом окне колышется, и дождем пахнет. И тобой. И сладковато-тошнотворным чем-то, вроде запаха разложения. Это, наверное, от меня. А занавеска колышется, и с ней окно колышется, и комната тоже. Я смотрю на тебя — и ты колышешься, и ночник, и книга. Снова что-то с глазами, видимо, но я уже привык — либо глюки, либо во мне умирает что-то еще. А я думал, больше нечему, ан нет — нашлось. Внезапно душит волна паники — не хочу ослепнуть, у меня же глаза твои сиамские есть, и руки эти нервные, и губы, и волосы, и книги дурацкие — отнимут, и останутся мне одни песни из фильмов в погасшем мозгу. Дышу ровнее, успокаиваюсь, да только не ровнее выходит, а глубже, глубже, глу-убже, как будто в воздух, словно в воду, погружаюсь с каждым вдохом. Заливаю им легкие. Плохо мне. Ты словно чувствуешь что-то, поднимаешь от книги голову, смотришь на ворох одеял и пледов, в которые я затарился. Пристально смотришь, тревожно, глаза голубые щуришь. Глаза у тебя, милый, какие глаза у тебя... Может, я ебанутый, но косоватость эта, миндалевидность, вытянутость инопланетянская — сексуальная она, будоражащая, цепляет и скручивает внутри. И зачем мне наркота нужна была, когда глаза твои были — на них крепче, чем на иглу подсесть можно, такие они. Я по тебе руками — и закрыть их не давал, просил на меня смотреть, губами тебя метил, полировал всего, кожу молочную с воздухом глотал, а ты смотрел, и блядски, и нежно, и выжигал на мне этот взгляд ненормальный, и не телом — взглядом на меня подавался, наваливался, подминал. Сковывал им и трахал до изнеможения. Казалось весною — от одного взгляда твоего кончить и умереть можно одновременно. Сижу на паре, далеко сижу, а ты словно бы в окно, да не в окно — на меня пялишь, раскрываешь меня глазами. Было время, я дурным становился от одного звука имени. Не любовь — гипноз, приворот, сумасшествие. Задумался, успокоился, и ты снова в книгу утыкаешься. Будем — я слепой и ты слепой. Ты от книг, а я от наркоты. Книги твои — они ж тоже наркота, только от них еще не умер никто, кажется. Наверное. Хотя нет, чувствую, уже не будем. Уже дотянуть бы, пока ты в кровать вернешься. Сжать запястье тонкое и впервые в жизни уснуть бояться. А ну как умру — а ты руку не вытащишь из пальцев моих? Или забьюсь в агонии и сломаю ее тебе? Это из меня дьявол героинский выходить будет. Отомстит тебе за то, что я еще долго тяну, что с перебоями, с затишьями, но бьется пока. У меня для него свое топливо, голубое, кошачье. Буква за буквой, строчка за строчкой... В глазах стоит: в детстве в храм ходил, ну, в божий, там свечи стоят. Смотрю я на эти свечи, а они плавятся, плавятся, и там, где огонь меньше, там фреска со святым красками гореть перестает. И ощущение, что вот умирает кто-то, как эта свечка, и то ли в ад все, то ли кусочек святости, яркости этой с ним отлучается. Черт его... Хотя раз черт, то ад все-таки. Ну, мне-то святость не светит, мне моя при жизни досталась. Вон, сидит, святость, очки на кончик носа сползают. Трет страницы несчастные между пальцев, движением таким, как, знаете, о денежках намекают. Смотрю я и кажется — не о денежках, а о времени он. Как песок мой перетирает, последний, чувствую. Хранилец жизни моей, мать его. — Иди сюда, — не выдержав, зову и сам своего голоса ужасаюсь. А он замирает так на середине, потом медленно книгу закрывает, кладет на столик низкий. Снимает очки и кладет на закрытую книгу. А я смотрю во все глаза и кажется мне, что-то не так он сделал. Он ко мне подходит, и садится на кровать, даже одежду не снимает. Я пытаюсь перевернуться, чтобы в лицо посмотреть, и вдруг понимаю — он уголок не загнул. Все. Нет уголка. Опускается рядом теплое и само меня переворачивает, нервными своими руками гладит, успокаивает. А меня трясет, как при экзорцизме — крупной дрожью, и пот на висках выступил, спина вся в испарине, каждая клеточка тела трясется. Я запястье его поймать хотел, потом вспомнил, нежно только пальцами погладил тонкие косточки у основания ладони. — Милый, — выдохнул, и дрожь отпустила. Мандраж ушел, а в глазах сиамских — вот-вот за край перельется. Что ж ты... Я думал, ты сильный, справишься. Куда ж ревешь, идиот, по кому ревешь? Тут уже ничего и не осталось... — Тише, тише. Смотри на меня, хорошо? — повторяешь слова мои, привычные, но голосом надтреснутым, а из розовых влажных уголков так и хлещет... И пальцами мне ладонь разглаживаешь. — Я когда-нибудь... И весна... А ты... — шепчу я, черт пойми, что шепчу, а ты же все понимаешь, все-все слышишь. — И глаза твои... — Не вздумай меня там забыть, мудак, ладно? — жалобно-то как, господи. Внезапно понимаю, что боли в ухе не чувствую. — У нас все еще будет... — Все еще будет... — эхом откликаюсь я и смотрю в свои, любимые, сиамские. Весь съежился, зажмурился, схватил все-таки за запястье, страшно же. "Аве Мария" — вспомнил я вдруг. Вспомнил и умер.