Everything About It Is a Love Song/Все это - песня о любви

Эрику исполняется 79. Это начало августа – в Каракасе, где в настоящее время располагается одно из самых больших соединений Братства, жарко и липко. Мистик – единственная из присутствующих, кто знает о значении даты, но когда она подходит к нему на веранде, он рассеянно отмахивается от неё и смотрит на деревья. Пот одновременно очищает и угнетает, и он понимает, что рад огню и жару. Он устал. И эта усталость уходит далеко за пределы влажности, солнца и угнетающей жары. Он пишет письмо и оставляет его Мистик. Он не упаковывает чемодан. В его жизни не осталось ничего, что он хотел бы забрать с собой. *** Проникнуть в школу было нетрудно. Он думает о том, что это было бы так же просто для любого другого, но он знает, как работает разум Чарльза, и знает, что он всегда был его слабостью. Теперь даже проще пройти через весь дом, найти спальню Чарльза в темноте, сесть на стул у окна, пока небо окрасилось серым, потом пурпурным, затем розовым. Чарльз просыпается на рассвете и смотрит на него. – Ты пришел, чтобы похитить меня, или тебе просто одиноко? – спрашивает он. – И то, и то, – отвечает Эрик. Чарльз поднимает себя на руках и усаживается у изголовья кровати. Он все еще спит в голубой пижаме, но теперь вместо того, чтобы делать его похожим на ребенка, она придает ему достоинства. Он удивляется, почему он так долго не замечал, что старомодный гардероб Чарльза уже не кажется неуместным. Они правда постарели. Он помнит, как Чарльз стирал сонливость из глаз много дней назад, помнит, как Чарльз казался чуть старше мальчишки со своими встрепанными волосами, слишком большими пижамами и сморщенным носом. Теперь же его движения стали элегантными. Он приобрел весомость даже в этом. – С Днем рождения, – говорит Чарльз. – Я отправил открытку, хотя Италия, очевидно, была неправильным местом назначения. – Венесуэла, – отвечает Эрик. – Венесуэла в августе, – замечает Чарльз. – Ты всегда был мазохистом. В его взгляде даже сейчас сохранилась мягкость. В то время как Эрик провел последние пятьдесят лет, проклиная свою слабость, желая стряхнуть с себя вещи, на которые Чарльз его вдохновлял, он всегда думал, что Чарльз скорее развивал свои собственные. Вне зависимости от того, сколько раз они с Эриком сталкивались на поле боя, в его улыбке всегда была теплота, когда они были наедине. – У меня есть небольшой участок земли, – говорит Эрик. – Там есть дом. Он не очень большой. – Он доступный? – спрашивает Чарльз. Эрик одаривает его ровным взглядом. Как будто он не держал в уме кресло Чарльза, укладывая каждую планку дерева и крася каждую стену. – Мне нужно позаботиться о кое-каких вещах, – говорит Чарльз. – Хэнк справится с большей частью, но мне будет нужно сделать несколько телефонных звонков, чтобы убедиться, что он получит доступ ко всем нужным счетам. Эрик язвительно хмыкает. – Я должен вернуться к ужину? – Ты должен подойти сюда и поцеловать меня, – говорит Чарльз. – И отдать мне то кольцо в твоем кармане. – Я отдам тебе это кольцо, когда буду в настроении, и ни секундой раньше, – отвечает Эрик, но он не может проигнорировать первую просьбу, и когда Чарльз оказывается у него в руках, было очень сложно отпустить его, чтобы позволить ему привести свои дела в порядок. *** Когда они были молоды, то это Чарльз всегда просил его остаться в кровати, Чарльз тянул Эрика за руку, чтобы утянуть его обратно под одеяло, Чарльз дулся, пока Эрик не снимал с себя брюки и не тянулся за еще одним поцелуем, Чарльз утверждал, что у них еще есть время, что они могут остаться еще на пару минут, чтобы подержать друг друга в объятиях хотя бы чуть-чуть. Он льнул к Эрику и держался за него, коварно улыбаясь надутыми губами, прежде чем Эрик не сдавался, чувствуя нечто сродни детской радости от их непостоянных отношений, в те часы, когда они улыбались друг другу, касались друг друга, разговаривали, занимали все место в умах и сердцах друг друга. И все осталось так же, в какой-то степени – в их свиданиях на выходных, украденных вечерах Чарльз всегда следовал движениям Эрика с грустным, умоляющим взглядом. Им никогда не было достаточно. Он не хотел, чтобы их время вдвоем когда-либо закончилось. И, может быть, теперь оно не закончится никогда. Он пытается не надеяться, пытается не мечтать. Он научился не мечтать много лет назад, по крайней мере, не об этом. Он провел шесть месяцев, кружась в своих мечтах и надеждах, представляя себе жизнь, которую он мог бы построить с Эриком, и даже паралич ударил не так больно, как то, что эти мечты обернулись прахом на пляже Кубы. Он пытается не надеяться, что это значит то, что он хочет, чтобы это означало, что это награда, которую они получили после стольких лет самоотверженности ради всех мутантов. Он пытается не надеяться, что он собирается провести остаток своих дней в каком-то тихом и уютном месте рядом с Эриком. Он еще не знает, что в этот раз он может позволить себе поверить. Если это трюк, или фарс, или что-то пойдет не так, то он не знает, сможет ли он восстановиться снова. Это значит, что теперь он медлит уходить, неважно, сколько раз Эрик сказал ему, что он никуда не денется. Он несколько раз оглядывается через плечо, пока умывается, одевается и останавливается у дверей, уставившись в пространство. Он знает, глупо думать, что все исчезнет, стоит ему открыть дверь, но страх все равно поднимается, и только Эрик, сонно махнувший рукой, помогает ему очнуться и начать двигаться. Несмотря на то, что он никогда не позволял себе думать или даже мечтать о настоящей отставке, у него были подготовлены определенные планы на случай непредвиденных обстоятельств. Чарльз был целью как минимум восьми попыток убийства, о которых им было известно, и еще чаще он был ранен, ему угрожали или же его похищали. Он способен позаботиться о самом себе, в большей части случаев – большая часть людей, которые пытались добраться до него, всегда сильно его недооценивали, – но это означает, что он понимает, что благоразумно иметь пути отступления в том случае, если кому-то еще придется позаботиться о школе. Еще слишком рано, чтобы позвонить в банк, так что, когда он заканчивает с изменением протоколов безопасности, то начинает писать письмо Скотту, Ороро и Джин, а так же остальному персоналу, а когда заканчивает, то посылает легкий мысленный импульс в сторону Хэнка, который уже проснулся у себя в лаборатории. – Что-то не так? – спрашивает Хэнк, входя, и Чарльз замирает, поняв, как сильно тот изменился за последние пятьдесят лет. Из всех, кто был в той первой группе детей, Хэнк, скорее всего, изменился сильнее всех. К лучшему, думает Чарльз, но так неожиданно, что это должно было быть ужасно в те первые месяцы. Чарльз не знал. Он был слишком убит горем, чтобы помочь кому-либо между Хеллоуином и Рождеством в том году. – Эрик приехал увидеться, – говорит Чарльз, и Хэнк напрягается, но ничего не говорит. Персонал школы знает, что между Профессором Икс и Магнито есть целая история. Но только Хэнк знает о трагичной истории Чарльза и Эрика. – Он… уходит на покой, я полагаю. – Ты едешь вместе с ним, – это не вопрос. – Да, – говорит Чарльз. Хэнк, кажется, обдумывает это, и после нескольких секунд задумчивого молчания, говорит: – Хорошо. Ты этого заслуживаешь. Это лучше, чем то, чего ожидал Чарльз, и он не может не улыбнуться. – Отлично, – говорит он. – Я оставляю на тебе ответственность за все, как мы обсуждали в прошлом. Скотт может в чем-то с тобой не согласиться, но есть разница между тем, чтобы управлять школой и командой мутантов. Тебе стоит полагаться на него в поле, но… – Погоди секунду, – вздыхает Хэнк. – Как долго ты собираешься отсутствовать? Чарльз так же вздыхает. – Хэнк, – говорит он. – Я ухожу. Я… ты сам сказал это. Я ухожу с Эриком. – Я думал, ты имел в виду… – начинает Хэнк и резко замолкает. Он смотрит на стол, на только что запакованные письма, и кипы бумаг с четкими инструкциями сверху. – Я думал, ты имел в виду отдых. На неделю или две. Чарльз, я знаю, он твой… – Хэнк запинается на слове. Но теперь это иная запинка, чем все годы до этого, когда Хэнк отводил взгляд в сторону и говорил «друг» с особой интонацией в голосе. Теперь же он просто не мог найти слово, которое описало бы всю сложность их отношений. И Чарльз тоже не мог этого сделать. – Я знаю, ты заботишься о нем, – наконец говорит Хэнк. – Но это… он не… Он – все еще Магнито, Чарльз. Он убивал людей. Он их терроризировал. Все, до чего он дотрагивается, обращается в прах. – Он больше не Магнито, – настаивает Чарльз. – Он устал. Он оставил все позади. Он даже не носит шлем. По крайней мере это слегка успокаивает Хэнка. – Но как же безопасность, – говорит Хэнк, но это слабый довод. – Что, если что-то случится? Что, если нам понадобится связаться с тобой? Что, если кто-то тебя обнаружит? – Кажется, я все еще остаюсь мощным телепатом, – говорит Чарльз. – Я вполне способен защитить себя, и, я думаю, ты обнаружишь, что Эрик так же сильно заботится о безопасности. Мы будем одни в глуши, но у нас все равно будут телефоны и электронная почта. – Что если, – сказал Хэнк, намеренно не встречаясь взглядом с Чарльзом. – Ты попадешь туда и осознаешь, что шесть месяцев, проведенных вместе пятьдесят лет назад, не были той почвой, на которой строят прочные отношения? Что, если ты окажешься там, и все будет не так, как ты думаешь? И это, конечно же, озвучивает самые глубинные страхи Чарльза. Он любил Эрика дольше, чем половину своей жизни. Он любил Эрика в двое большее количество времени, чем не любил его. Но большая часть этой любви была спрятана, ненадежно скрыта, и постоянно отдалялась на все большее и большее расстояние от человека, к которому она была направлена. Кроме тех сумбурных нескольких месяцев после их первой встречи, они провели друг с другом не так уж много времени, и, разумеется, ни разу так долго. Им стоило бы начать с каникул или поездки, а не сходу срываться в сосуществование. Всегда был шанс, что Чарльз придавал большее значение времени, проведенному вместе, чем Эрик, что они несовместимы, что то, как легко им было друг с другом, когда они колесили по стране, ушло и исчезло вместе с прошедшими годами. Но нет. Эрик пришел к нему этим утром. Эрик пришел к нему без оружия, костюма, шлема и театральности. Эрик пришел к нему в джинсах и хрустящей льняной рубашке, на его голове не было ничего кроме шляпы, и он попросил Чарльза пойти вместе с ним. Эрик пришел к нему с кольцом в кармане и четким намерением использовать его. Эрик пришел к нему, и его разум не был наполнен ничем, кроме: устал и возможно дом нужно будет украсить, постоянные счета, электричество и вода должны быть подключены, и Чарльз, Чарльз, Чарльз, Чарльз. – Мы пересечем этот мост, когда придет время, – говорит Чарльз. – Но я искренне не представляю, что это может стать проблемой, Хэнк. Хэнк вздыхает и трет свой лоб, взъерошивая мех. – Хорошо, – говорит он. – Но ты хотя бы вернешься навестить нас? Чарльз останавливается. Слово «конечно» уже было на кончике его языка, но это кажется нечестным. Эрик отрезал себя от всего, что он построил, оторвал ото всех, кого он знал. Он не мог представить себе Эрика, который будет счастлив видеть, как Чарльз сбегает в школу каждые несколько недель. Чарльз не может представить, что он будет способен отключить свой мозг и позволить себе расслабиться, если поездки, проекты и работа с учениками все время будут в его мыслях. Отпустить детей будет больно, но эта боль не будет длиться вечно. Чарльз был всем для всех очень много лет. Теперь же он хотел бы быть единственным для одного человека, и посмотреть, как ему подойдет эта роль. – Дай мне год, Хэнк, – говорит Чарльз. – Год моей собственной жизни с Эриком. Доказать ему, всем вам, и себе самому, что я могу сделать это. – Он останавливается. – Учебный год, на самом деле. Я приеду на выпускной. – Год, – повторяет Хэнк. – Десять месяцев, – уточняет Чарльз. – Я буду звонить и писать. Когда мы обустроимся, я дам тебе контактный адрес. – Чарльз, – начинает Хэнк, но Чарльз устал, и Эрик ждет его постели. Его взгляд, наверное, острее, чем он намеревался его сделать, но он срабатывает, и Хэнк закрывает рот. – Я – взрослый человек, способный принимать собственные решения, Генри, – говорит Чарльз. – Я объяснил тебе все из вежливости, потому, что ты – мой друг, и потому что ты был частью всей этой эпопеи с самого начала, но это все же исключительно вежливость. Я ухожу с Эриком. Я искренне желаю тебе удачи, и если какие-либо школьные дела будут нуждаться в моем внимании, пожалуйста, не стесняйся звонить, но сейчас я уезжаю, и делаю это на своих условиях. Выражение лица Хэнка становится темнее, но он кивает и тихо слушает, как Чарльз быстро вводит его в курс дела относительно счетов, деталей о реставрации в восточном крыле, и различных подводных камнях некоторых аспектов управления школой, с которыми Хэнк еще не был знаком. Солнце уже встало к тому моменту, как они заканчивают, и глаза Чарльза обращаются к двери. Как и Хэнка. – Будь осторожен, – говорит Хэнк и наклоняется для редкого объятия. – Я буду, – обещает Чарльз – Я буду звонить. И напишу. Увидимся на выпускном. Хэнк неуклюже кивает, и Чарльз не смотрит назад, покидая офис и возвращаясь в свою спальню, где Эрик мирно посапывает на той половине кровати, где обычно спал сам Чарльз. У Чарльза не хватает духа разбудить его. Он смотрит на часы и прикусывает губу, прежде чем осознает, что он больше нигде не должен быть. Он только что передал Хэнку все свои обязанности. Он ложится в постель и обнимает Эрика, который сонно моргает. – Нам нужно ехать, – бормочет Эрик, но закрывает глаза и прижимается носом к щеке Чарльза. – У нас полно времени, – говорит Чарльз. – Поспи немного. Мы уедем сегодня днем. – Ленивец, – говорит Эрик, прижимается губами к челюсти Чарльза и больше не возражает. Чарльз отключает будильник и тоже засыпает. *** Возраст – странная штука. В юности Эрик умер бы во имя своей цели, во имя их цели, во имя всех мутантов. Эрик с радостью отдал бы свою жизнь в битве, и даже посчитал бы это благородным. Но он не был Эриком – он был Магнито. Он был лидером всех мутантов. Он нес на себе их бремя и распространял их миссию. Теперь он понимает значение времени. Он стар, и его суставы болят. Он уже отдал цели больше лет своей жизни, чем ему осталось жить. Когда он смотрит вперед, все это кажется препятствием. Даже если все люди завтра преклонят головы перед их видом, он не думает, что это принесет ему такое счастье, как перспектива провести время для себя, тратить его на чтение, обучение приготовлению новых блюд, проводить дни напролет рядом с Чарльзом. Есть другие, кто с радостью поднимет знамя, кто будет более эффективен на его месте. Пора позволить кому-то другому стать Магнито. Он снова стал Эриком. И думает о том, чтобы завести кота. *** Они уезжают во время полуденного собрания преподавателей, упаковывают некоторые вещи во внедорожник, который зарегистрирован на Чарльза, а не на школу. Они коротко спорят о том, кто поведет – Чарльз сомневается, что Эрик много спал в последние дни, кроме нескольких часов у него в спальне, но Эрик настаивает, а Чарльз не хочет начинать путешествие со споров. Он то дремлет, то просыпается, пока они едут, и просыпается окончательно, когда дорога становится уже, а деревьев вокруг – куда больше. – Мы почти приехали? – спрашивает он. – Еще около часа, – отвечает Эрик. – Не хочешь, чтобы я порулил? – спрашивает Чарльз. – Ты не знаешь, куда мы едем, – отвечает Эрик, что разумно, но они оба знают, что Чарльз может легко извлечь информацию из головы Эрика, если необходимо. Нет, Чарльз решает оставить это для старомодного сюрприза. Эрик хочет, чтобы это было особенным. Эрик рассчитывает, что Чарльз не будет подсматривать. Чарльз не подсматривает. Спустя много лет он научился, что немного терпения всегда делают итог гораздо более приятным. Хотя, это странно, пытаться сосредоточить свой разум вокруг всего этого. Они в машине, которая едет к дому, где они будут жить, вместе. Дом, который будет принадлежать только им, вдалеке от всех. Дом, который будет полон тем, чем занимаются люди, отошедшие от дел. Жизнь, в которой Чарльза будет тянуть только в одном направлении, где не будет десятков взрослых и подростков, которые боролись за его внимание со своими проблемами, каждая – важнее, чем предыдущая. Это кажется бредом, почти сном. И он правда мечтал об этом. У него было слишком много снов о том, как они с Эриком остаются вместе, и даже несколько продолжительных грез наяву в течение их встреч, похищений и свиданий. Он был готов к этому уже несколько лет. И он рад, что Эрик наконец-то собрался. Будет мило отложить в сторону борьбу и споры, острые слова, которые, казалось, всегда заканчивали их встречи на печальной ноте. – Что ты думаешь о котах? – спрашивает Эрик несколько минут спустя. – Как о виде? – уточняет Чарльз, моргая. Эрик издает смешок. – Как о домашних животных. – Почему? – спрашивает Чарльз, и, видимо, какая-то часть его пренебрежения проскальзывает в его голосе, потому что Эрик оборачивается к нему, подняв брови. – Я думал, это очевидно, – говорит Эрик. – О, Эрик, нет, – стонет Чарльз. – Не попадай в их ловушку. Эрик ничего не говорит, но его скептические выражение лица говорит само за себя. – Коты! – объясняет Чарльз. – И то, как они иногда заставляют людей думать, что они очаровательны, как домашние животные. Они упрямы и никому не преданы. Они все время кажутся самодовольными. Они делают, что хотят, они думают, что они лучше, чем ты, и ожидают, что ты будешь их ждать, а на самом деле только и ждут твоей смерти, чтобы съесть тебя. – Это вздор, – говорит Эрик. – Это правда! – настаивает Чарльз. – Я читал об этом где-то. Я в принципе не понимаю идею домашних животных, но котов – особенно. Я не понимаю, почему они так популярны. Эрик качает головой. – Ты – старый глупый сумасшедший, – говорит он. – Ты не любишь животных, потому что ты не можешь их прочесть. – Это правда, – соглашается Чарльз. – Но все мои доводы о котах все равно правдивы. Пожалуйста, скажи, что в доме нас не ждет какой-нибудь кот. Наверное Чарльз чересчур поспешно решил, что они будут жить жизнью, свободной от споров и дебатов. – Нет, – вздыхает Эрик. – И теперь, я полагаю, никогда не будет. Чарльз чувствует себя виноватым всего несколько секунд, прежде чем облегчение от того, что ему не придется возиться с животным, окатывает его с головой. – Я подарю тебе растение, – говорит Чарльз. – В этом нет нужды, – говорит Эрик. – Я имею в виду, я думаю, у меня уже есть кто-то упрямый, самодовольный, думающий, что он лучше, чем я, ожидающий от меня, что я буду его ждать, и делающий все, что ему хочется. Чарльз смотрит на него. – Очень смешно, – говорит он. – По крайней мере, я могу быть спокоен, что ты не будешь ждать, пока я умру, чтобы съесть меня, – продолжает Эрик. Чарльз скрещивает руки на груди и вздыхает, смотря в сторону окна. – Рад видеть, что чувство юмора не изменило тебе за последние пятьдесят лет, – бормочет он. Эрик смеется, резко, внезапно и от души. Он смеется так, словно сам удивлен услышать этот звук, и продолжает смеяться, пока хватает воздуха, качая головой и смотря на Чарльза хитрым, но теплым взглядом. Чарльз слабо улыбается в ответ, и когда Эрик кладет локти на центральную консоль и предлагает Чарльзу руку, ладонью вверх, Чарльз принимает её без секунды промедления. *** Чарльз настаивает на интернет-соединении. – Я думал, мы собирались отстраниться от всего мира, – говорит Эрик, пока сутулый молодой человек устанавливает провода под домом. – Так и есть, – говорит Чарльз. – Но я на середине написания книги. Я могу либо положиться на интернет, либо ездить в город и обратно каждые несколько недель. Эрик хмурится, но соглашается. Как будто Чарльз хотя бы на секунду сомневался, что он не выиграет это спор. Но все не так плохо. В Интернете оказывается несколько хороших рецептов, и, пока Эрик не позволяет себе отвлекаться на новостные сайты, это вообще его не беспокоит. Время идет, и первые недели проходят в тумане ремонта и обустройства кабинета, и других заботах, чтобы сделать их домик настоящим домом. И в этот период Эрик даже не искушает себя новостными сайтами. Его желание поддерживать уровень спокойствия выигрывает у демонов его темной натуры и традиционного пессимизма. Он подписывается на несколько блогов о кулинарии, которые Чарльз находит для него, да и те проверяет нерегулярно. Но это только к лучшему. У них есть только один компьютер, и Чарльз как раз проходит через стадию написания. – Я вхожу и выхожу, – замечает он как-то за завтраком. – Я хотел бы притвориться, что я сосредотачиваюсь на задании, но какие-то главы легче, чем другие, и так много замечательных вещей, которые могут отвлечь меня. Эрик закатывает глаза. Доводы Чарльза не стали лучше с годами. Но он все же пишет. Он проводит часы за столом, который они поставили на крыльце, бешено печатая что-то на ноутбуке. Иногда он делает паузы, и когда Эрик поднимает на него взгляд, Чарльз отсутствующим взглядом смотрит на деревья, его губы изгибаются в задумчивой усмешке. Эрик помнит, как Чарльз ходил, когда думал, бродил по комнате, подбирая случайные вещи, и что-то бормоча себе под нос. Прошло долгое время, и Эрик и Чарльз уже давно разрешили между собой то, что случилось на пляже, но все же в какие-то моменты сожаление снова расцветает в груди Эрика. Но они редки, и их немного, по большей части потому что как только Чарльз улавливает что-то из них, он тут же отмахивается от них. – Тебе не разрешено чувствовать сожаление, если я не чувствую его за себя, – говорит он. Ему не нужно говорить это сегодня. Он отмирает и видит Эрика в дверном проеме, ведущем из гостиной на крыльцо. Он закатывает глаза, качает головой и манит Эрика к себе. Для них двоих слишком жарко быть так близко друг к другу на солнце, но Чарльз, кажется, не возражает. Он обнимает Эрика за пояс и тянет его вниз, пока он не усаживается наполовину на лавку, наполовину в объятия Чарльза. Чарльз же прижимается лицом к груди Эрика. Они не говорят. В этом нет нужды. *** Ближайший к ним город находится в получасе езды, и «город», возможно, слишком широкое определение для поселка у моря, но Чарльзу он все равно нравится. Это не студенческий городок – университет находится через два города от них, – но достаточно близко, чтобы почувствовать эту атмосферу, которой не хватает только настоящих студентов. Там есть небольшой книжный магазин, в котором торгуют потрепанными книгами и в котором можно сделать специальный заказ. Есть закусочная с фантастическими поздними завтраками, продуктовый магазин, магазин с товарами для дома, и еще куча других магазинчиков. Чарльз хотел исследовать каждый немедленно, несмотря на нерешительность Эрика, но у них занимает две недели доехать до города под предлогом покупки продуктов. Они ездят в город примерно каждые две недели после этого. Чарльзу нравится смена обстановки, нравится говорить с людьми, но разговаривать с местными – особенно. Эрик сказал бы, что Чарльзу нравится звук его собственного голоса, и, несмотря на то, что это – правда, ему так же нравится слушать рассказы других людей. Ему нравится слушать как Эми из закусочной рассказывает о своем муже и дочери, ему нравятся политические тирады Шэрон из книжного, ему нравится слушать, как Дэн с почты рассказывает о том, каким город был двадцать пять лет назад, когда он только начал здесь работать. В этом мире есть множество историй. Не все их них так эпичны, как бурная история любви Чарльза Френсиса Ксавьера и Эрика Магнуса Леншерра, но это не делает их менее значимыми. Что касается Чарльза, то он держит большую часть своих историй при себе. Он говорит о милых домашних глупостях, расплывчато упоминает свою работу и её область, но по взаимному негласному соглашению ни один из них не упоминает о своих прошлых жизнях. Чарльз появлялся на телевизионном экране бесчисленное количество раз, был предметом и автором нескольких статей в главных новостных таблоидах. Несколько лет назад о нем написали очень льстивую статью в "Newsweek". Но он все равно представляется своим первым именем, и без костюма и свиты многие люди просто не проводят параллели. Конечно же, есть те, кто это сделали. Шэрон из книжного узнает его мгновенно. Она не развивает суеты, но пожимает его руку и говорит ему, что она была большой поклонницей его работ. Эрик замирает, готовый спасаться бегством, но она ударяется в серию вопросов о законе, который Чарльз поддержал год назад, и Эрик постепенно расслабляется, как только становится понятно, что она не собирается с криками бежать по улице, крича об истинной личности Чарльза. Несколько библиотекарей так же знают, так как Чарльзу пришлось заполнить несколько форм, чтобы получить библиотечную карточку, но по большей части они используют свое знание, чтобы порекомендовать ему те книги которые будут ему интересны, а так же постоянно просят его прочитать лекцию в одну из Суббот Науки. Если кто-то узнает Эрика, которого, без театрального плаща и знаменитого шлема, гораздо сильнее маскируют простые рубашки на пуговицах, хлопковые рубашки, джинсы и брюки, то они не говорят ни слова и не поднимают шумихи. Это, больше, чем все остальное, убеждает Чарльза в том, что они правда не узнают его. Чарльз Ксавьер – известный филантроп, исследователь, учитель, и защитник прав мутантов. Магнито же – террорист. Чарльз не может не думать, что реакция людей на Эрика была бы несколько иной. Некоторые узнают Чарльза сразу же, для кого-то это долгий процесс. В закусочной к ним подходит одна и та же официантка, молодая привлекательная женщина по имени Эми. Она часто говорит о своей семье, городских слухах и том, что она видела по телевизору. Она думает о них, когда Чарльз бегло просматривает её сознание, как о прекрасной пожилой паре. Она знает, что Чарльз – бывший профессор, и думает, что он ушел в отставку из университета. Она не связывает ни одного из них ни с мутантами, ни с правами мутантов, до воскресенья, когда что-то иное мелькает в её глазах, когда она провожает их к обычному столику. Эрик с опаской смотрит на Чарльза. Значит, он тоже заметил. Чарльз плавно погружается в её разум, пока она наливает им кофе. Если она собирается устроить сцену, то ему стоит узнать об этом, чтобы они сразу могли уйти. Он чувствует, как под его рукой слегка вибрирует вилка. Эрик тоже готов, как всегда, ответить ударом на удар. надо просто спросить его, сделать это тихо, никто не должен узнать, это должен быть он, выглядит в точности, как на фото, он может помочь, но он ничего не сказал, это будет неудобно, и он телепат, разве это не значит, что он слышит все прямо сейчас? нет, малыш Джейни телепат ему нужно коснуться или взглянуть, и… Значит, не сцена. Чарльз расслабляется и ловит взгляд Эрика, легко покачав головой. Серебро перестает вибрировать, но Эрик не перестает быть напряженным. – Кажется, ты сегодня где-то не здесь, моя дорогая, – говорит Чарльз, ласково улыбаясь. – Что у тебя случилось? Эми смотрит по сторонам, но все заняты своей едой и разговорами, и мягкий толчок от Чарльза подтверждает, что так оно и останется. – Вы… Как сделать… Как дети попадают в ту школу? – тихо спрашивает Эми. – Ту, которую вы основали. Для детей-мутантов. Эрик выглядит искренне удивленным, и Чарльз замечает это для себя, чтобы потом поддразнить Эрика. Через секунду он мягко улыбается Эми. – Нужно подать заявление, – говорит Чарльз. – Можно получать стипендию, если деньги являются проблемой. Мы никогда не отворачиваемся от детей по причине финансовых проблем. Эми облизывает губы и снова оглядывается. – Моя племянница… моя сестра на грани того, чтобы бить свою дочь за это, а это неправильно, потому что Никки замечательный ребенок, и она не может изменить то, кем она родилась, она забавная, милая и хорошенькая, но моя сестра ужасно к ней относится, и её муж уже не может сдерживать её, и… Ну, я думала, может она сможет пойти в одну из таких школ, понимаете? Ей будет проще в окружении детей, похожих на неё. И может быть, это даст моей сестре немного… пространства, чтобы подумать обо всем, – она кажется почти пристыженной. – Я искала информацию в Интернете вчера ночью и узнала вас. Чарльз кивает и достает свой бумажник. Он все еще носит с собой несколько визиток, и когда он начинает искать ручку, Эрик передает ему одну. Он зачеркивает свое имя, пишет имя Хэнка и обводит номер. – Генри МакКой теперь стал директором школы, – говорит он. – Если вы позвоните ему и скажете, что я дал вам эту карточку, а так же расскажете ему все то, что только что рассказали мне, я обещаю, он поможет вашей племяннице всем, чем сможет. – Спасибо, – говорит Эми. – Я… спасибо вам огромное. Она не дает им заплатить за еду, отмахнувшись от денег, которые Эрик пытался отдать ей. Чарльз прячет улыбку в тарелке, когда они уходят, чтобы купить деготь в хозяйственном отделе и зайти за своими обычными продуктами. Эрик кажется притихшим остаток дня, отвечая на вопросы о том, какой кофе он хочет купить домой, и не нужно ли им молока, но держа свои мысли и слова при себе. Но когда они покидают булочную, а в руках Чарльза оказывается теплый батон хлеба, Эрик начинает говорить. – Ты так легко это делаешь, – говорит он. – Ты так легко общаешься с людьми. Ты предлагаешь помощь. – Разумеется, я предлагаю, – говорит Чарльз. – Я всегда в душе был учителем, любовь моя. Я всегда буду стремиться помогать. Особенно детям, – он смотрит на Эрика. – И, знаешь, ты тоже. Все то время, что было у нас в прошлом… ты всегда хотел лучшего для нашего вида, особенно для будущих детей, в глубине своего сердца. Но я думаю, возможно, ты провел так много времени на поле боя, что так и не увидел, на что на самом деле похож мир. Эрик пробормотал что-то неразборчивое, смотря вдаль. Они немного говорят об этом. Снова, по взаимному, молчаливому пониманию, они не говорят на эти темы. Чарльз думает, что это один из ключей к их продолжающемуся счастью. Они могли наслаждаться спорами пятьдесят лет назад, но один спор почти уничтожил их обоих, и теперь у них есть менее взрывоопасные темы обсуждения, если им обоим захочется вернуть огонек, который приносил конфликт в их отношения. – Все не идеально, еще нет, – продолжает Чарльз. – Но и не бессмысленно тоже. В мире есть добро. И прямо сейчас, здесь, тоже есть добро, в городке, где библиотека умоляет меня провести лекцию, а учитель старшей школы хочет узнать мое мнение по поводу её учебного плана, в то время как официантка в закусочной хочет, чтобы её племянница-мутант выросла счастливой и принимаемой сверстниками. Эрик погружен в свои мысли, но Чарльз не подслушивает. Эрик придет к своим собственным выводам, через какое-то время, и когда он захочет поделиться ими, то так и сделает. – Тебе следует повезти меня какое-то время, – говорит он вместо этого. – Что? – спрашивает Эрик, возвращаясь к беседе, а потом смотрит на Чарльза. – Чтобы ты мог съесть этот хлеб, прежде чем мы доберемся до дома? – Да, – говорит Чарльз. – Если я буду ждать до дома, то он остынет. Эрик возводит глаза к небу, но тут же встает позади кресла. А потом останавливается. И очень осторожно вытягивает руку вперед, управляя креслом с помощью только своих способностей. Чарльз вздрагивает от удивления и почти роняет хлеб. Эрик не скрывался, но по большей части старался не показывать свои способности. Держал их при себе, сидел тихо, смешивался с толпой, и все это – ради Чарльза. Все потому, что он очень сильно любит Чарльза. Чарльз не знает, как он может полюбить этого мужчину еще сильнее. Это чувство разрывает ему сердце. – Остановись, – говорит он, его голос ломается на конце слова. – Остановись, подойди сюда и поцелуй меня. – Сначала ты хотел, чтобы я тебя вез, теперь ты хочешь, чтобы я остановился, – говорит Эрик. – Ты любишь командовать, ты знаешь об этом? Но он наклоняется и целует Чарльза, а потом отстраняется и целует снова. Его пальцы поглаживают подбородок Чарльза. – Давай, ешь, пока не остыло. Мы готовы поехать домой? Чарльз еще хотел остановиться у книжной лавки, но внезапно необходимость оказаться где-то, где он может поцеловать каждый сантиметр кожи Эрика становится важнее. – Да, – говорит он. – Пойдем домой. Эрик кивает, взмахивает рукой и направляет их обоих назад, туда, где их ждет машина. *** Эрик забыл, какими могут быть люди. Это не значит, что он не помнит о них вообще, или как о виде. Например, его теперь не заботит то, что незнакомцы на улицах думают по поводу мутантов. Нет, но забыл, на что похоже быть рядом со многими людьми одновременно. Он бежал от этого годами. Десятилетиями. Он переезжал из дома в дом, из брошенных строений в великолепные особняки. Он провел немного времени на каждом континенте, в слишком многих странах, чтобы сосчитать. Но он никогда не жил такой жизнью, обычной жизнью, когда ты выходишь и покупаешь продукты, разговариваешь с мужчиной, который работает на почте с тех пор, как он был маленьким мальчиком. Иногда это выматывает. У них завязываются отношения с людьми из города, у Чарльза в большей степени, чем у Эрика. У всех для них припасена улыбка и доброе слово. – Они думают, мы любящая пожилая пара, – однажды говорит ему Чарльз. – Я сказал Миранде из булочной, что мы влюблены друг в друга вот уже пятьдесят лет. Я думаю, она подумала, что мы купили дом в пригороде, чтобы уйти на покой. Эрик качает головой и останавливает себя от просьбы к Чарльзу заглянуть глубже в их умы и посмотреть, как изменится их мнение, если все люди в городе узнают, что они – мутанты. Есть те, кто знают, разумеется, Чарльз является – был – публичной фигурой. Разные люди с разных концов города узнают Чарльза по его книгам, его исследованиям, его школе. Реакция каждого из них была позитивной, даже граничащей с восторженной (Эрик не думал, что у многих людей хватит терпения слушать Шэрон из книжной лавки и её нападки на политику мутантов), но закон большинства значит, что среди населения обязаны быть фанатики, и впервые в жизни Эрик не хочет подзадоривать их. Трудно менять старые привычки, но он упорно напоминает самому себе по несколько раз в день, что он больше не ключевая фигура, что он просто старый человек, который пытается прожить последние годы так счастливо, как только может. У каждого есть улыбка и доброе слово, но иногда это слишком много. Эрик провел шестьдесят три года своей жизни в окружении, выбранном им самим, сначала охотясь на Шоу, затем сблизившись с Чарльзом и детьми, потом со своими собственными последователями. Теперь он проводит дни в тишине своего дома, сидя рядом с Чарльзом, пока они читают, пока Чарльз работает над своей книгой, пока они играют в шахматы, пока они живут своими тихими жизнями. Трудно идти в город, ходить сорок минут туда-обратно между переполненными рядами продуктового магазина, стоять в очереди у булочной, чтобы купить свежий хлеб, останавливаться на почте, чтобы получать письма Чарльза с его почтового ящика, и те посылки, которые не были доставлены, потому что они требовали подписи, а Чарльз и Эрик были не в том виде, чтобы идти открывать дверь. Слишком много шума, слишком много людей, и к тому времени, как он останавливается у дома, у него едва хватает сил, чтобы принести сумки в дом. – Твоя головная боль такая сильная, что ты практически передаешь её мне, – говорит Чарльз. Он откинулся на спинку дивана, читая книгу. Он не поднимает взгляд от страницы, даже когда Эрик заканчивает раскладывать покупки и возвращается в гостиную. – Прости меня, – говорит Эрик. – Бывают дни… – Я знаю, любовь моя, – говорит Чарльз. – Иди сюда. Теперь им нужно гораздо больше движений, чтобы вместе устроиться на диване, чем в молодости, но Эрик тянет диван на себя и помогает Чарльзу устроиться удобнее, а потом ложится на диван, и, к черту гордость, устраивается головой у Чарльза на коленях. Первое прикосновение прохладных пальцев к его волосам накрывает его вместе со знакомым облегчением. У него есть подозрение, что Чарльз использует какие-то ментальные фокусы, чтобы успокоить его, но он не возражает, если болезненная пульсация в его голове начинает уменьшаться. – «Я думаю, однажды ночью, сотни тысяч лет назад в пещере, у костра, когда один из тех косматых мужчин проснулся и взглянул поверх тлеющих углей на свою женщину, детей, и подумал о том, что когда-то они станут холодными, мертвыми, ушедшими навсегда», – читает Чарльз. Его голос становится ровным и спокойным, даже акцент слегка смягчился после стольких лет жизни в Нью-Йорке. – Брэдбери, Чарльз? – спрашивает Эрик. Он не открывает глаз. – Серьезно? – Да, – отвечает Чарльз. – А теперь тихо, или я вообще не буду тебе читать. Эрик хмыкает на это, вздыхает, когда пальцы Чарльза поглаживают его затылок, и чувствует, как последние остатки головной боли исчезают прочь. – «Наверное, он тогда заплакал, – продолжает Чарльз. – И в ночи протянул руку к женщине, которая должна когда-то умереть, и к детям, которые должны последовать за ней. И на следующее утро он обращался с ними чуть лучше, так как он увидел, что они, как и он, несли в себе зачаток тьмы». Эрик так и уснул, его голова на коленях у Чарльза, история о мальчике, который жаждал вырасти и мужчине, который хотел вернуться в детство, кружилась в его голове мягким акцентом и нежным прикосновением. *** Чарльз просыпается от того, что в постели холодно, и от звука гремящих мисок и сковородок. Он вздыхает и качает головой, а после обычной рутины, которая включает в себя нахождение пижамы, носков и очков для чтения, забирается в кресло и едет на кухню. Вид кастрюль и кухонной утвари, летающей в воздухе, так же завораживает, как и в первый раз, даже если результат заставляет Чарльза пожелать, чтобы их дом был в зоне доставки пиццы. Он помнит те первые дни в их путешествии по стране много лет назад, помнит удовольствие, с которым Эрик использовал свои способности для повседневных дел, то, как он улыбался, обрадованный тем, что у него есть кто-то, кому он может показать, что умеет. Чарльз тоже любил это, любил очевидную радость, которую чувствовал Эрик, то, как он улыбался. Теперь это стало даже лучше. Столько лет прошло, и мастерство Эрика стало таким совершенным, что он мог делать все необходимое щелчком пальцев, в то же время читая книгу. Чарльз подъезжает к Эрику, сидящему за столом и изучающему кулинарную книгу, и целует его в плечо, щеку и лоб. – Доброе утро, – бормочет Эрик, и вытягивает руку, чтобы обхватить пальцы Чарльза, сосредоточив на них все свое внимание. Он поднимает руку Чарльза к губам и целует костяшки его пальцев. – Я оставил тебе омлет. Он в духовке, чтобы не остыл. Мне нужно было место. – Я вижу, – говорит Чарльз. – Могу я спросить, для чего? – Карамельные равиоли с начинкой из манго и острым соусом из уксуса и оливкового масла, – отвечает Эрик. Чарльз издает болезненный звук. И даже взгляд, которым одарил его Эрик поверх очков не помогает. (Хотя, нет, помогает. Взгляд Эрика, смотрящего на Чарльза поверх очков, входил в топ-пять взглядов, после которых они быстрее всего оказывались в постели). – Тебе есть чем поделиться, Чарльз? – мягко спросил Эрик. – Эрик, – говорит Чарльз. – Мой дорогой. Я ценю твое стремление к мировой кухне. Правда. И я ценю то, как далеко ты заходишь, чтобы одновременно развить новые навыки и расширить мои кулинарные горизонты. Но, боже мой, пожалуйста, может у нас быть ужин, который не будет включать пять блюд, непонятные ингредиенты, кухонную утварь, которая выглядит как орудия пыток, шесть часов готовки и что угодно настоянное на чем угодно? Эрик моргает. Чарльз изо всех сил старается стоять на своем и не закончить мольбами. – Я люблю тебя, – говорит он. – И я скучаю по пицце. Эрик смотрит на него, не мигая, и Чарльз начинает чувствовать, что ему скорее всего следовало держать рот закрытым и мужественно терпеть каракатиц с пюре из кресс-салата, фаршированную лазанью, приготовление которой занимало без малого три дня и в состав которой входили специи, способные восхитить даже гурмана, но на которые Чарльз реагировал только: «Что ж, это очень вкусно». – Эрик, любимый… – начинает Чарльз, но Эрик прерывает его. Смехом. – Ох, Чарльз, – говорит Эрик, всхлипывая от смеха. – Со всем твоим происхождением и достоинством, у тебя никогда не было крайне изысканного вкуса. – Если это делает тебя счастливым, – слабо продолжает Чарльз. – Я хочу, чтобы ты продолжил, конечно, но… – Здесь есть множество вещей, которые так же делают меня счастливым, – говорит Эрик. – И мне не составит труда время от времени концентрироваться на них. Он целует Чарльза, тепло и знакомо, на его губах вкус манго. – Я сделаю макароны с сыром на ужин, – говорит Эрик, скользнув губами к уху Чарльза. – Но не из коробки. – Хорошо, – говорит Чарльз, и касается губ Эрика своими. *** Когда Эрик был молод, он думал, что Чарльз может быть самым прекрасным человеком, которого он когда-либо видел. Объективно, Чарльз выглядел забавно – невысокий, смахивающий лицом на мальчишку, и из-за этого практически невозможно юный, с глазами, которые иногда казались слишком большими и яркими для его лица, и со взъерошенными волосами, которые только заставляли его казаться еще более юным. Но все эти черты вместе, с этой восхитительной улыбкой и приводящей в трепет силой, бледной кожей и веснушками… Эрик желал его буквально с первого момента их встречи, и никогда не переставал. Он не мог представить себе каково это – не хотеть Чарльза, смотреть на него и не переполняться искушением поцеловать и коснуться. Даже когда они были злы, даже когда они сражались – иногда это только все усугубляло. Иногда он просто хотел целовать, целовать и еще раз целовать, пока губы Чарльза не стали бы влажными и припухшими, если бы он был способен передать свои убеждения прикосновением. Он не понимал, как кто-то такой прекрасный и такой великолепный мог быть таким глупым. Он хотел использовать свое тело, чтобы сказать: «Смотри, если мы так сочетаемся друг с другом в этом, то представь, что мы сможем сделать для всего мира». После разрыва, он думал, станет ли все иначе, когда он увидит Чарльза снова, если реальность ранением или их расходящимися идеалами каким-то образом сделает Чарльза отталкивающим, но в первый раз, когда он прокрался на лекцию в Колумбийский университет, чтобы увидеть Чарльза во время выступления, страсть тут же разлилась в его груди. Весь воздух как будто выбили у него из легких, и выкачали весь оставшийся из комнаты. После они поужинали вместе, Чарльзу удалось втиснуть в его мозг приглашение, пока Эрик медлил, чтобы в последний раз взглянуть на Чарльза, прежде чем он сможет оторвать себя и сбежать к своим последователям. Ужин перешел в выпивку, выпивка привела их к номеру Чарльза в отеле, где Чарльз предупредил его: – Это не то же самое. Это… ты можешь не… – Ты все еще самый прекрасный человек, которого я когда-либо видел, – сказал ему Эрик, и это было по-другому, но только наполовину так неловко, как могло бы быть. Раздевшись донага, держа друг друга, они не были двумя ведущими лидерами противоборствующих сторон еще не начавшийся битвы, они были просто Чарльзом и Эриком, даже тогда ошеломленными и пораженными силой их любви. Это был ответ на вопрос, о том, что он думал о Чарльзе после Кубы. И они сходились снова и снова, встречались для шахмат или за ужином, или чтобы просто покричать друг на друга. Они проводили вместе выходные, когда могли, когда все становилось слишком тяжелым, когда потеря чувствовалась особенно остро, или когда тоска становилась невыносимой. Чарльз все еще был прекрасен для него, даже когда его волосы начали седеть, а потом выпадать, даже когда его морщины удвоились в количестве. Однажды утром, много лет назад, он перебирал редеющие волосы Чарльза в первых лучах рассвета. Он думал о том, сможет ли Чарльз заставить его сердце биться быстрее через десять лет, через двадцать. Он думал, возможно ли это – любить одного человека так долго. Он думал, будет ли ему хватать сил продолжать откладывать каждый аспект своей жизни, чтобы проводить украденные часы с Чарльзом. Он думал, настанет ли когда-нибудь день, когда это не будет стоить того. Прошло почти пятнадцать лет. Прошла почти что целая жизнь. И да, Чарльз все еще заставлял его сердце биться быстрее, и да, Эрик все еще любил его так же сильно, как и в дни их молодости. Как выяснилось, у них не хватило сил отложить свои жизни в сторону, чтобы провести друг с другом больше времени, но он был уверен, что Эрик в сорок полагал, что однажды он скорее покинет Чарльза, чтобы посвятить себя всему остальному, чем оставит свою цель, чтобы посвятить свою жизнь Чарльзу. Но лучше всего было то, что Чарльз ощущает то же самое. Эрик теперь старый человек. Седой, более медленный, местами провисший. Морщинистый. Величественный, говорят ему, но точно не стройный, как струна и не резко-привлекательный, каким он был той ночью, когда они встретились. Но Чарльз все равно смотрит на него тем же взглядом, его взгляд становится жарким и темным, руки тянутся прикоснуться. Чарльз все еще целует его так, словно он тонет, как будто они никогда не покидали Атлантический океан той ночью. Чарльз все еще вздрагивает и стонет, когда Эрик касается его, все еще умоляет, просит, проклинает и шепчет грязные, жаркие вещи в голове Эрика. Чарльз все еще самый прекрасный человек, которого Эрик когда-либо видел, каждый божий день. Прекрасный, грешный, и невозможный в том понимании, что никто и никогда не сможет стать таким же, потому что никто больше не сможет сделать с сердцем Эрика Леншерра те же вещи, которые мог сделать Чарльз Ксавьер. *** Осень была теплее и ярче, чем во все предыдущие годы, или, быть может, ему просто так казалось. Может быть, без стресса от управления школой и позиции во главе движения, у Чарльза появилось время заметить яркость неба и то, как солнце пронизывало листву. У него есть время лежать в постели столько, сколько он пожелает, слушая пение птиц и чувствуя, как теплый ветер кружится у окна, которое Эрик наверняка оставил открытым. Он взглянет на этот момент в будущем и подумает, как он не понял этого сразу. Как он не почувствовал себя иначе, как он не заметил веса. Он подумает, как же он не почувствовал удовлетворенное тепло, исходящее от разума Эрика в ту же секунду, как проснулся. Но он все же не замечает. Он ничего не замечает, пока не поднимает руку, чтобы потереть глаза, и в конце концов встретить новый день. На среднем пальце его левой руки оказывается кольцо. Это не просто кольцо – это кольцо Эрика. Это кольцо, которое было у Эрика с того дня после его дня рождения, того утра, когда он появился в спальне Чарльза в школе и попросил его уйти вместе с ним. Это то кольцо, которое лежало в верхнем ящике стола Эрика последние два месяца, там, где Чарльз мог мельком его видеть по вечерам, когда Эрик доставал свой журнал и очки. Он сглатывает внезапный комок в горле. Шок медленно отступает. Он находит только один носок. Его халат не там, где он его оставил. Он чувствует себя рассеянным и отстраненным, и закрывает глаза, чтобы собраться, вдохнуть, выдохнуть и в конце концов заставить себя забраться в кресло и отправится на поиски Эрика. Эрик оказывается на крыльце. Он пьет кофе, читает газету и улыбается. Ублюдок. – Доброе утро, Чарльз, – говорит Эрик. – Ты… Эрик смотрит на него, все еще улыбаясь. – Ты… – начинает Чарльз снова, но все равно не может закончить предложение. На нем всего один носок, и он наполовину одет. Он чувствует себя совершенно сбитым с толку, и когда он видит, как Эрик складывает газету и кладет её на стол, видит отблеск кольца у него на пальце, то все его мысли внезапно куда-то исчезают. Все шло к тому уже пятьдесят лет. Он вообще не должен быть удивлен, за исключением дней, когда он думал, что это никогда не случится, что они оба умрут в горечи и одиночестве, разрушив все, что у них было, вместе со всем потенциалом, который у них был, что все восхитительные эмоции и непреодолимая любовь зачахнут, погаснут. Он знает, что не должен был сомневаться – из них двоих он был вечным оптимистом. Он был тем, кто всегда надеялся. Но это никогда не было просто, с тех самых первых месяцев, когда их поддерживала страсть, открытия и чистая радость от всего того времени, что простиралось перед ними. Так много времени, разворачивавшегося перед ними, и они, черт возьми, были такими молодыми. Он помнит, как обхватил Эрика руками в глубинах Атлантического океана. Если он закроет глаза, то сможет почувствовать это, почувствовать давящий жар теплой воды, то, как Эрик боролся с ним, то, как сердце Чарльза приостановилось от силы чувств, которые разбудил в нем разум Эрика. Он помнит, что был так влюблен, что все остальное казалось неважным, помнит долгие вечера, которые они проводили, целуясь в комнатах мотелей, изучая тела друг друга, смеясь, разговаривая и строя смутные планы на будущее. Кажется, это было в другой жизни, которая была поставлена на паузу на пятьдесят лет, и которую они только что снова запустили, мир, в котором он мог знать, что Эрик будет рядом, чтобы целовать его каждый вечер и каждое утро. Пятьдесят лет, полные истории, и внезапно Чарльзу снова двадцать четыре, его сердце бьется в районе горла, глаза увлажнились, а руки дрожат. Боже, он думал, что будет самодовольным, когда это наконец случится. Он поддразнивал Эрика неделями. Он думал, что это будет хорошим ощущением, но никогда не представлял себе, что это будет настолько хорошим ощущением. – Ты… – сказал он в третий раз. Его голос дрожит от слез, и что-то в улыбке Эрика смягчается. Он тянется к руке Чарльза и крепко сжимает её в своих ладонях. – Я собираюсь отвезти тебя в город сегодня днем, и там пожениться, если ты не возражаешь, – говорит он. – Хорошо, – удается выговорить Чарльзу. – Я был бы очень рад. Эрик наклоняется вперед, в его движениях неуверенность, и промедление противоречит его легкой улыбке. Он очень осторожен, наклонив голову к Чарльзу, и касается его губ. Первый поцелуй нежный и целомудренный, но сложно остановиться, даже когда они оба дрожат от бури эмоций, которая бушует между ними. Когда Эрик отстраняется, он вытирает слезы с щек Чарльза большими пальцами. – Лучше всего будет не плакать прямо сейчас, – бормочет он, как будто по его щекам не текут слезы. – Мы же не хотим прийти в ратушу такими, парой старых сентиментальных мужчин. – Мы и есть пара старых сентиментальных мужчин, мой дорогой, – напоминает ему Чарльз. – И, откровенно говоря, после того, как все случилось, я думаю, мы заслужили право на это. – Я думаю, ты прав, – говорит Эрик. Он снова наклоняется и целует веки Чарльза, легчайшим касанием кожи к коже, но сопровожденным такой привязанностью, что это мало помогает Чарльзу прекратить плакать. – Я бы женился на тебе тогда. Пятьдесят лет назад. Если бы я мог, я бы сделал это. – Я рад, что ты не сделал, – замечает Чарльз. – Это сделало бы все оставшееся время гораздо более трудным, – он открывает глаза и улыбается Эрику, такому же седому и эмоциональному, как и он сам. – Давай вернемся в постель, – предлагает он. – У нас с тобой осталось очень мало времени, чтобы как следует воспользоваться нашей помолвкой. Эрик смеется, но смотрит на Чарльза так, словно он для него – единственный человек во всем мире. Чарльз знает, что смотрит в ответ точно таким же взглядом. *** Кровообращение Чарльза работало плохо еще до паралича. Обычно он прижимал холодные ноги к голеням Эрика ночью, даже летом в Аризоне. Эрик ожидаемо ворчал для вида, но не возражал. Он скучает по этому теперь, скучает по тому, как Чарльз обнимал его, подобно осьминогу. Он делает все, чтобы как-то компенсировать это – следит, чтобы Чарльз надевал в кровать носки, обнимает Чарльза своим телом даже там, где Чарльз не может этого почувствовать, – но он почти ненавидит то, что эти меры предосторожности необходимы, и что они – его вина. – Прошло уже пятьдесят лет, – бормочет Чарльз в его волосы одной ноябрьской ночью. – Я бы был искренне рад, если бы ты перестал чувствовать себя виноватым. Эрик притворяется спящим, но это бессмысленно, когда ты спишь в одной постели с телепатом. Но зимой обещают холода и много снега, и так как Эрику больше нечем заняться, он обнаруживает себя увлеченным книгами по рукоделию. В частности, о вязании. – Это же манипуляция металлом, – рассеянно говорит он Чарльзу. – Я не думаю, что это будет трудным. – Очень мило, что ты так думаешь, – говорит Чарльз. – Но тебе все равно понадобится та же точность, как если бы ты работал руками. – Я могу быть точным, – говорит Эрик. – Я не тот агрессивный юнец, которым я был, когда мы встретились. – Я имею в виду, – говорит Чарльз, поднимая взгляд от книги, еще одного сочного научно-фантастического романа из городского магазина. – Что твоя способность двигать спицами, не касаясь их, не заменит необходимости в первую очередь научиться тому, как они должны двигаться. Эрик закатывает глаза. Он очень умный человек. У него может не быть научных степеней Чарльза, но он знает, что у него выдающийся ум. Его ум остр, он быстро учится новым навыкам, а этим хобби увлекаются двадцатилетние девочки и бабушки. Это будет просто. Чарльз хмыкает и знающе улыбается себе под нос, но Эрик игнорирует его и пододвигает к себе ноутбук, чтобы заказать все необходимое. Три недели, четыре мотка пряжи, и пять наборов вязальных спиц спустя у него получились три перекрученные фигуры из шерсти, металла и длинных, неровных отрывков шерсти, которые с натяжкой можно назвать шарфом. Он смотрит на Чарльза, который подъезжает к нему с двумя чашками чая на подносе. – Я слышу, что ты думаешь, – ворчит Эрик. – Я ни о чем не думаю, – говорит Чарльз. – И даже если и так, то ты не телепат, мой милый. Эрик смотрит на шарф убийственным взглядом, словно он поможет придать вещи нужную форму. Но он только вздрагивает, и Эрик зло отпивает чай. – А если бы я и думал о чем-то, – говорит Чарльз секунду спустя, и Эрик стонет. – Тише. Если бы я думал, то я бы сказал, что ты восхитительно талантливый и невероятно умный человек, и что немного практики, и я уверен, у тебя все получится. – Прошло три недели, а я только научился делать прямые линии, – говорит Эрик, указывая на подобие шарфа на журнальном столике. – Такими темпами уже наступит лето, когда я… Тут он останавливается, запинается на полуслове и чувствует то смущение, которое в молодости заставило бы его покраснеть. Чарльз смотрит на него, приподняв брови, и Эрик понимает, что он никогда не объяснял свой внезапный интерес к вязанию. Он предположил, что Чарльз уже давно докопался до его истинных намерений, но очевидно, нет. Он вздыхает. – Я хотел связать тебе носки, – говорит он, стараясь не встречаться взглядом с Чарльзом. – Будет холодная зима. Я подумал, это будет… предусмотрительно. Он не видит Чарльза, но чувствует, как смягчается его выражение лица. Чарльз проецирует это, мягко и четко, а потом тянется, чтобы обхватить левую руку Эрика своей правой. Его большой палец ложится на кольцо Эрика. – Носки будут нужны мне и летом, – заверяет он Эрика. – И весной, и осенью, и следующей зимой тоже. Мы проведем много зим вместе, любимый. – Я полагаю, так и будет, – сказал Эрик, снова поднимая взгляд, все еще немного расстраиваясь от глубокой привязанности, которая написана на лице Чарльза, когда он смотрит на Эрика. – У тебя достаточно времени, чтобы стать мастером вязания, – говорит Чарльз и склоняется к нему для поцелуя. Эрик бормочет что-то в ответ, но не садится за вязание этой ночью. *** Их дом достаточно отдален от других. Да, всего лишь полчаса пути до города весной, летом и осенью, но с первым снегом дорога становится труднее. Одна подъездная дорожка к их дому длиной в полмили, и пока Эрик может расчистить её за несколько минут парой движений рук, ни один из них не чувствует в этом нужды. В их маленьком доме тепло и уютно, и у них достаточно книг, фильмов, продуктов и шахматных игр, чтобы им было, чем заняться. По крайней мере, именно так говорит себе Чарльз. – Тебе скучно, – шепчет Эрик как-то днем, когда Чарльз бесцельно бродит по Интернету. Какие-то знаменитости из фильма, о котором он никогда не слышал пьют шампанское по поводу, о котором он не имеет ни малейшего понятия, даже после того как он прочел с экрана первые три абзаца. – У нас есть, чем заняться, – говорит Чарльз. – Да, так и есть, – говорит Эрик, откладывая книгу в сторону. – Но это не значит, что тебе не скучно. Это правда, хотя Чарльз почти боится замечать это. Он был в порядке до того, как выпал снег, но теперь наступает затворничество. Он знает, что если бы он мог пойти в город, он бы все равно выбрал остаться здесь, но когда перед ним не стояло никакого выбора, все вокруг начинает казаться пугающе скучным. Он не знает, как сказать об этом, не намекнув, что Эрик пугающе скучен, что их жизнь настолько же скучна. Это не так, и Чарльз не собирается уезжать, он просто… беспокоится. Обычно он блуждал, учил и направлял, консультировал и работал. Он чувствует себя так, словно он позволяет своему разуму атрофироваться, наблюдая за снежными сугробами из окна. – Мой разум словно зудит, когда у него нет работы, – говорит Чарльз, оборачиваясь к Эрику и пожимая плечами. – Ну что ж, – говорит Эрик. – Я полагаю, нам нужно поддерживать твой разум в форме. Он встает на ноги и уходит в спальню. Когда он возвращается в комнату, в его руках две потрепанные книги в мягких обложках. Он отдает одну из них Чарльзу и садится на диван, оставив у себя другую. «Испанский для начинающих», гласит обложка книги. Она старая, пожелтевшая и потрепанная по краям. – Ты же владеешь языком, – говорит Чарльз, вздыхая. – Я – да, – говорит Эрик. – Но в течение долгих лет, многие мои… спутники не владели языком. А мы не всегда могли ездить парами. – И она у тебя сохранилась? – спрашивает Чарльз. – У меня было предчувствие, что тебе станет скучно, если не будет ничего нового, что ты бы смог выучить, – говорит Эрик. – Я знаю, ты немного знаешь французский. Я думаю, мы можем начать с испанского, он во многом похож, а потом перейти к немецкому. Если ты увлечешься, я еще знаю русский и немного говорю по-португальски. – Тебе нравится знать о чем-то больше, чем известно мне, – говорит Чарльз. Эрик улыбается. – Да, – говорит он. – И всегда нравилось. Испанский оказывается не самым легким языком для изучения. Или, возможно, Чарльз просто недостаточно старается. Его акцент отвратителен, если верить полу-спрятанным улыбкам Эрика, и если словарный запас не проблема, то времена, грамматика и конструкция предложений гораздо сложнее, чтобы сразу же следовать им. Эрик не позволяет ему просто достать ответы из своей головы, что нечестно. – Я пытаюсь быть полезным, – говорит Чарльз со взглядом, который совершенно не похож на умоляющий взор. – Ты пытаешься жульничать, – замечает Эрик и громко думает на немецком. Но все не так плохо. Когда Чарльз заканчивает урок практически расстроенным или практически успешно, Эрик достает другую книгу и садится на диван рядом с Чарльзом, даря ощущение близости и тепла. Он позволяет Чарльзу сесть рядом и читает вслух. Слова нежные, но так же сильные и практически благоговейные. Он не смотрит на Чарльза, читая, но его большой палец поглаживает запястье Чарльза, пока он читает: – Por eso cuando oí que tu voz repetía / "Vendrás conmigo" -- fue como si desataras / dolor, amor, la furia del vino encarcelado // que desde su bodega sumergida subiera / y otra vez en mi boca sentí un sabor de llama, / de sangre y de claveles, de piedra y quemadura*. Он может проскользнуть в голову Эрика и прочитать значение слов, но не делает этого. Он может почувствовать их в чувствах, расходящихся от Эрика, в том, как его взгляд теплеет, и в нежном движении его пальца. Он знает, о чем Эрик говорит по тону голоса и сладости его звучания.

– Продолжай, – говорит Эрик, закончив, наклоняясь, чтобы поцеловать Чарльза в макушку. – И ты поймешь, о чем я читаю. – Мне не нужно, – говорит Чарльз и мягко целует Эрика, их губы говорят на языке, в котором они оба уже давно стали знатоками. *** Тот первый снег был глупым отвлечением, детской скукой. Апатия Чарльза почти смешна. И все же, все равно остается что-то скрытое, что заставляет Эрика напрячься. Взгляд Чарльза был слишком острым, когда он смотрел из окна. Его вялость становится слишком сильной. Он говорит себе, что это просто зима. Он говорит себе, что они только вошли в колею после суеты начала новой жизни, а потом и свадьбы. Он говорит себе, что должно быть какое-то успокоение после того, как все придет в норму, после того, как радость от того, что они выбрали, станет реальностью их повседневной жизни. Он не готов признать поражение – для этого слишком рано, и он чувствует по отношению к Чарльзу то же самое, что и всегда, головокружение, расстройство и восхищение. Если что, то Эрик держится за все то, что у них есть гораздо дольше, чем должен, и он понимает, что не чувствует в этом ничего неправильного. Новое время года, они живут в очень уединенном месте, а Чарльз привык к большому количеству людей рядом. Это пройдет. Когда Чарльз кажется немного не здесь, когда печальное выражение касается уголков его рта, когда ему требуется в двое больше времени, чтобы сделать ход в шахматах, когда их разговор заканчивается раньше чем обычно…. Это пройдет. Это просто моменты. Краткие периоды рассоединения, длиной едва ли больше часа. Чарльз ускользает, но всегда возвращается назад. Он всегда возвращается с улыбкой для Эрика, с теплым прикосновением к руке, с поцелуем. Его глаза восстанавливают фокус, а его разум скользит через разум Эрика. – Прости, любовь моя, я был далеко отсюда, – говорит он. В его глазах видна нотка стыда, мелькание пристыженности. И Эрик не возражает, но в это же самое время начинаются телефонные звонки. Это не первый раз, когда Хэнк звонит, и Эрик, зная Хэнка, знает, что и не последний. Он не выпытывает у Чарльза, о чем они говорят, хотя очень хочет. Он просто сидит и слушает разговор со стороны Чарльза. – Да, Хэнк, я помню, как читать календарь, если ты сомневаешься, – говорит Чарльз. Это третий звонок за много недель. – Я понимаю, но если я правильно помню, у нас есть соглашение. Выпускной, Хэнк. Я не думал, что я бы определил Рождество как смягчающее обстоятельство, учитывая, что оно выделено в календаре и случается в одно и то же время каждый… Я знаю. Но здесь тоже мой дом. «Тоже» не «сейчас». Это может значить что угодно. Это ничего не значит. Эрик не должен позволять этому беспокоить себя. Это пройдет мимо него. Он заставляет себя сосредоточиться на словах, напечатанных на странице перед ним. – Я знаю, и я тоже по ним скучаю, но у нас договор. Это не упрямство, Хэнк… Чарльз упрям. Но не так упрям, чтобы остаться, если он хочет быть где-то еще. Не сейчас, не после всего того, через что они прошли. Чарльз по крайней мере был бы с ним честен. – Я буду держать это в уме, но пожалуйста, не ожидай, что я буду звонить, Хэнк. Я вполне счастлив здесь, и я не планирую… Да, конечно. Спокойной ночи, Хэнк. Когда Чарльз кладет трубку, он кажется уставшим и помятым. Он закрывает глаза и касается переносицы, глубоко дыша. Эрик старается не смотреть на него, сконцентрироваться на своей книге, но он застрял на одной и той же странице с того момента, как Чарльз взял трубку, и он понятия не имеет, что на ней написано. – Любовь моя, иди сюда, – говорит Чарльз, из него сочится изнеможение. Эрик молча подходит к дивану и садится рядом с Чарльзом. Он сдерживается от соблазна задать вопрос, обвинить в чем-нибудь, умолять Чарльза подтвердить его слова. Он просто садится и ждет, пока Чарльз не прислоняется к нему, прикрыв глаза. Чарльз скажет то, что он посчитает необходимым сказать. – Хэнк хочет, чтобы я вернулся на каникулы, – в конце концов говорит Чарльз. – А чего хочешь ты? – спрашивает Эрик, его голос ровен и спокоен. Он не удерживает Чарльза против его воли. Чарльз волен уходить и приходить, когда он пожелает. Чарльз может уехать завтра, никогда не вернуться, и Эрик будет в порядке. Нет, это ложь. Эрик не будет в порядке. Эрик останется с разбитым сердцем, но он не станет его останавливать. – Я хочу остаться, конечно же, – говорит Чарльз, открывая глаза, и смотря на Эрика. – Я могу быть немного вялым в последнее время, но предпочту быть здесь с тобой, чем где бы то ни было еще без тебя. Это всегда было так, милый. Эрик кивает и верит, потому что он должен. Чарльз закрывает глаза. – У меня голова болит, – говорит он. – Почитаешь мне? Телефонный звонок прервал их урок испанского, и Эрик закатил глаза скорее для вида, чем от облегчения, что Чарльз использует это в качестве предлога для остановки. – В следующий раз ты так легко не отделаешься, – предупреждает Эрик. – Даже не думал делать что-то подобное, – говорит Чарльз, устраивая голову на плече Эрика. – Посмотрим, – говорит Эрик, но перелистывает несколько страниц, пытаясь сглотнуть последние остатки неуверенности, но вместо этого переводит их в язык, который Чарльз не до конца понимает. – No te vayas por una hora porque entonces / en esa hora se juntan las gotas del desvelo / y tal vez todo el humo que anda buscando casa / venga a matar aún mi corazón perdido*, – читает он. Руки Чарльза поднимают его, когда он заканчивает читать одно стихотворение, а потом еще одно, но он кажется странно притихшим перед сном, и Эрик не может отмахнуться от ощущения, что он что-то упустил, что что-то сломалось, и он не знает, как это исправить. Я люблю тебя, – отчаянно думает он. – Пожалуйста, Чарльз. Чарльз целует его в ответ, мягко, уверенно и спокойно, но это не тот ответ, который искал Эрик. Он даже не уверен, что этот ответ существует. Хэнк звонит еще раз, за неделю до Рождества, и Чарльз срывается на него по телефону, после чего извиняется и торопливо двигается к ноутбуку, чтобы заказать Хэнку что-то дорогое в качестве извинения, сразу после того, как кладет трубку. – Ты был прав в первый раз, – бормочет Эрик. – Когда накричал на него. – Это трудно, быть директором, – говорит Чарльз. – Я думаю, ему просто нужно руководство, и ему больше не к кому обратиться. Эрик думает, что Хэнк скорее уверен, что Эрик собирается убить Чарльза или похитить его, или сделать что-то настолько же ужасное. Эрик думает, что Хэнк хотел бы, чтобы Эрик был от Чарльза как можно дальше. – Он знает, что ты не убьешь меня, – примирительно говорит Чарльз. – Похитишь, возможно. Но теперь, когда мы живем вместе, тебе просто некуда меня похищать. – Мне это не нравится, – ворчит Эрик. – И мне тоже, – говорит Чарльз. – Поэтому я постоянно прошу его перестать. У нас есть соглашение, Эрик. Но что-то непохоже. Эрик знает, конечно, что Чарльзу это не нравится. Он четко видит раздражение Чарльза и верит, когда тот настаивает, что он хочет остаться, что он счастлив, но что-то появляется в воздухе, пока дни становятся короче, что-то в том, как Чарльз себя держит, и это будит подозрения Эрика. Он проводит рукой по скуле Чарльза в лунном свете, который становится ярче, отразившись от снега. – Я хочу, чтобы ты был счастлив, – говорит он. Это мягкое признание. Эрик никогда не хотел ничего ни для кого, кроме себя, за исключением его мечты о безопасном мире для всех мутантов, которая сама по себе была достаточно эгоистична. Это откровение тихо присутствовало в нем каждый день с того самого утра, как он проснулся и решил, что больше не хочет быть Магнито. – Я знаю, что ты хочешь, – говорит Чарльз. – И я счастлив. Правда, дорогой мой. Если ты больше ничему не веришь, пожалуйста, поверь хотя бы в это. Эрик верит ему. Он хочет верить. Он должен верить. И, когда Чарльз так улыбается ему, тепло в уголках губ, с мягкостью в глазах, ласково, ярко и по-домашнему, Эрик знает, что это правда. *** Для Чарльза дни смешиваются в одно. Ничто не прерывает их время вместе кроме, разве что, сна. Рождество проходит в постоянном движении падающего снега, и у них получается не столько празднование, сколько тихая ночь у камина со вкусной едой на ужин. Они не обмениваются подарками – Чарльз прекрасно знает, что это не праздник Эрика, даже если он теперь предпочитает не принимать участия в празднованиях евреев, – но это был день спокойствия и близости, подтвердивший, что он сделал правильный выбор, что он там, где и должен быть. Проходит Новый год, и затем в январе без школы ему нечем отмечать проходящие дни. Нечего делать, не о чем думать, и Чарльз понимает, что его внимание ускользает от вещей, которыми он обычно наслаждался. Он меньше пишет. Он меньше читает. Он проводит слишком много времени, уставившись на пейзаж за окном, теряя целые дни в тумане летаргии. Он не может сконцентрироваться на шахматах или испанском. Сугробы становятся выше, Эрик перестает беспокоить лопату и кирку, и одним утром Чарльз сидит у окна и понимает, что он в ловушке. Эта мысль огорошивает его, и он даже сначала не уверен, что она означает. Он обдумывает её в голове, смотря на пейзаж, но в ней есть доля истины. Нет пути назад. Если бы он хотел уйти, то он не смог бы уехать далеко, не в кресле. Он должен полагаться на Эрика, чтобы пойти куда-либо, он так ненавидит полагаться на кого-то, и с каких пор Эрик вообще достоин доверия? Когда, за эти чертовы пятьдесят лет, Эрик Леншерр был рядом, когда Чарльз нуждался в нем? Эрика не было рядом после Кубы, не было, когда у Чарльза была пневмония следующей зимой. Его не было ни во время атак на школу, ни когда кто-то покушался на жизнь Чарльза. Чарльз никогда не поднимал голову с кровати или кушетки в больнице, чтобы увидеть лицо единственного человека, которого он хотел видеть, просыпаясь. Эрик никогда не откладывал свою злость в сторону, чтобы прийти к Чарльзу тогда, когда он в этом нуждался. Эрик носил этот проклятый шлем столько лет, что Чарльзу потребовались все его силы, чтобы не заплакать, когда он понял, что Эрик не собирается брать его с собой в их новый дом. – Ты выглядишь печальным, – говорит ему Эрик позднее. В его голосе слышится настороженность, и Чарльз знает что он тоже это чувствует. С тех телефонных звонков накануне Рождества. С метели на Новый год. Они кружили вокруг друг друга, и Чарльз не знает, почему. Он любит Эрика, он знает, что это так, он всегда его любил. Даже в пылу битвы, Чарльз любил его, даже когда он причинял боль детям, Чарльз любил его, даже когда он нападал на школу. Это было худшим из предательств, одновременно сражаться с тем, кто так много значил для него, и позволять тому же человеку разрушать все то, что было дорого его сердцу. Он любит Эрика, и это все, чего он когда-либо желал, но на этой неделе одно его присутствие подводит Чарльза к грани. Он не может даже смотреть на Эрика, не может понять, как он будет держать все это в себе и спать с ним в одной постели. Быть в одном доме уже слишком, но он не может даже выехать на крыльцо из-за этого проклятого снега. – Я в порядке, – говорит Чарльз. Он не отрывается от окна. Он пытается сохранить свой тон мягким и нежным, но в его словах есть что-то жесткое, та же жесткость, которая удерживает Эрика от того, чтобы положить руку ему на плечо, когда он подходит сзади. Этой ночью снова идет снег. Утром в доме слишком душно. Сухо и жарко, и нос Чарльза пересыхает, а в горле чувствуется воспаление. Он вздыхает и мечтает об увлажнителе воздуха, который был закрыт в одном из кабинетов школы. Он оставил его позади. Это его выбор. Он не может вернуться назад. Он не хочет возвращаться. Не хочет. Чарльз открывает одно окно в гостиной, чтобы проверить помещение. Но воздух даже снаружи остается сухим, несмотря на падающий снег. Горячая чашка чая была бы как раз, но Эрик на кухне, готовит завтрак, и… лучше, если Чарльз останется здесь. Лучше оставить Эрика с его игрушками. Ему, наверное, уже так же сильно надоело находиться под контролем Чарльза. Когда Эрик заходит в гостиную, его выражение становится странным и жестким. Он передает Чарльзу тарелку с яичницей, не встречаясь с ним взглядом, а потом видит окно. – Ты открыл окно? – спрашивает он, в его голосе слышится недоверие. – Да, – отвечает Чарльз. – Здесь душно. – Тогда выключи отопление, Чарльз, нет никакой нужды разбирать гостиную по частям, – прерывает его Эрик. Он взмахивает рукой, и окно захлопывается с такой силой, что Чарльз удивлен, как стекло не разбилось. – Ты замерзнешь до смерти, даже не поняв этого. – О, да, спасибо, – говорит Чарльз, нанизывая кусок яичницы на вилку. – Потому что я был неспособен позаботиться о себе последние пятьдесят лет. Как же я справился без тебя? – он не смотрит на Эрика. Смотреть на Эрика прямо сейчас причиняет ему боль, и он не знает, почему. Может быть, он просто не хочет знать. – Все думают, что ты святой, но иногда ты можешь быть более жестоким, чем все, кого я когда-либо встречал, – ровно говорит Эрик. – Более эгоистичным. Более резким. Я не знаю, почему хотя бы на мгновение кто-то мог подумать, что ты был на стороне ангелов. Может быть, Чарльз не хочет смотреть на него, потому что Хэнк прав. Может быть, они не могут это сделать. Они были влюблены шесть месяцев, когда им было по двадцать лет. Шесть месяцев, погруженных в бурную радость обнаружения расы мутантов. Шесть месяцев, которые казались непрекращающимся медовым месяцем, приправленные пониманием, что они идут на битву и могут не вернуться. Не было причин думать, что эти чувства могу продлиться так долго. Может быть, Хэнк прав, и все это – ошибка. Он отставляет тарелку на журнальный столик. – Знаешь, – говорит он, все еще не смотря на Эрика. – Я не голоден. Он уезжает в спальню, не оборачиваясь, и даже не вздрагивает от звука фарфора, разбившегося о деревянный пол. Снег идет весь день. Чарльз лежит на постели, и раскрывает книгу на животе, чтобы спрятаться за ней, когда Эрик придет. Но он не приходит. Чарльз не знает, почему его разум стал таким, почему мысли бьются об его череп, словно им мало места внутри. Он чувствует зуд, тяжесть и ощущение того, что он в ловушке. Он хочет бежать, но не знает, куда он хочет пойти. Не обратно в школу. Не куда-либо еще. Он не хотел бежать никуда, кроме как к Эрику, с тех пор, как ему было двадцать пять, и теперь Эрик в соседней комнате, но он не может сделать первый шаг. Он не знает, чего он хочет. Он засыпает и просыпается в сером свете спальни. Открыть глаза каждый раз удается с трудом, но он чувствует себя отдохнувшим не более, чем сегодня утром, и вчера утром, и утром до этого. Зима кажется бесконечной. Она кажется бесконечной, как унылая лента Мебиуса, ведущая их снова и снова к тем же темным дням, через тот же серый свет и неловкое молчание, и тонны и тонны снега. Когда он просыпается в следующий раз может быть рано, а может быть поздно. Уже темно – даже полоска света из-под двери исчезла, и – иррационально – его сердце сжимается от мысли об Эрике, спящем на диване, повернувшемся к Чарльзу спиной так же легко, как Чарльз отвернулся от него сегодня утром. Это иррационально, потому что Эрик рядом с ним. Он не касается – он лежит так далеко, как это возможно, чтобы не упасть с кровати, – но он здесь, тяжелый, крепкий и теплый, и Чарльз внезапно чувствует глубокое облегчение и благодарность, что он не один. Он наблюдает за спящим Эриком, рассматривает его мешки под глазами, морщины и линии, которые теперь составляют его лицо. Он изучает седые волосы Эрика, мышцы рук. Он смотрит на печальное выражение, которое застыло на его губах, его брови нахмурены во сне. Так проще смотреть на него сейчас, когда Чарльз знает, что он не взглянет в ответ, так проще нежно прикоснуться, и помнить, что это его любимый человек, тот кого он так бессмысленно любил через войну, разрушение, резню и катастрофы. Мужчину, который нес на себе смерти даже тех, кто был ниже него, который понимает, что даже когда он думает, что его акты насилия совершены для всеобщего блага, они все еще остаются актами насилия. Чарльз любит думать, что он всегда привносил в Эрика хорошее, но сейчас он склонен думать, что это Эрик привносит в него плохое. Может быть, они обречены. Может быть, они всегда были обречены. Если только… нет. Потому что Эрик тоже привносил в него добро. Каждую хорошую вещь, которую он сделал, он делал для того, чтобы создать мир, которым Эрик мог бы гордиться, мир без ненависти. Его любовь, разумеется, не может быть плохой. Любовь, на которую он вдохновлял других. Мечта, которую он создавал в кроватях по всей стране, во время их первой рекрутской поездки. Ни одна из этих вещей не была темной или злой. И что бы ни происходило между ними, эти грозовые тучи, эта метель неудовлетворенности, это тоже не было злом. И она разумеется не была создана Эриком. Это страдание, которое Чарльз не мог определить, измерить или объяснить. Он хочет, чтобы оно ушло из его головы и исчезло из его груди, но он тонул в нем, и этому не было конца. Он видит свет, отражающийся от снега снаружи, может видеть редкие падающие снежинки, и ему хочется плакать. Они точно будут погребены. Занесены снегом навсегда, утонут в негативе, пытаясь дышать под тяжким грузом вялости или апатии. – Ты плачешь, – говорит Эрик, очень тихо, и Чарльз вздрагивает, и смотрит в сторону окна. Выражение лица Эрика безэмоционально. Его глаза открыты и следят за дорожкой от слезы на щеке Чарльза. – Прости меня, – говорит Чарльз. – Прости. Он не уверен, за что он извиняется, за что конкретно. Может быть, за все. За все, что случилось после Рождества, и еще до него. За всю тьму, что он принес в их убежище. – Тебе не за что извиняться, – говорит Эрик. Он поднимает руку и большим пальцем стирает слезу с щеки Чарльза. – Я не знаю, как пережить это, – говорит Чарльз. – Я не знаю сумеем ли мы выбраться. – Ох, – говорит Эрик. – Mein Schatz…** Он обхватывает щеку Чарльза ладонью, и прислоняется ближе, пока Чарльз не начинает чувствовать тепло от его тела, и то, как его дыхание согревает лицо Чарльза. Он запоздало понимает, что лежит под одеялом, без одежды, и что Эрик потерял время на такую мелочь даже когда он был зол, даже когда Чарльз был невозможен. – Мы справимся. Снег в конце концов растает. Цветы вернутся. Чарльз долгие годы не чувствовал себя таким юным, таким уязвимым. Это ужасает, но только Эрик может видеть это, и Эрик сохранит его страшный секрет. – Я знаю, – говорит Чарльз. – Правда? – спрашивает Эрик.. Чарльз ученый. Чарльз разумеется понимает настолько элементарную вещь, как смену сезонов, но прямо сейчас он с трудом вспоминает, как выглядят цветы. Он ничего не говорит и кладет голову на плечо Эрика, закрывая глаза. – Я буду здесь, когда они появятся, – уверяет его Эрик. – Я потратил пятьдесят лет своей жизни не для того, чтобы так легко отпустить тебя. Чарльз с трудом издает смешок, но его губы изгибаются в улыбке, даже когда они потрескались и воспалились, даже когда это движение кажется незнакомым. Он спит, положив голову на плечо Эрика, рука Эрика обнимает его. Утром, когда он вздыхает, его легкие кажутся полными впервые за много недель. *** Это непросто, заботиться о Чарльзе. Ну, это не совсем точно. Частично это так же легко, как дышать. Он хочет доставить Чарльзу удовольствие. Ему нравится готовить ему завтрак каждое утро и ужин каждый вечер. Ему нравится читать Чарльзу. Он счастлив держать его, целовать его, говорить о своих чувствах на всех языках, которые он знает. Он больше не смущается говорить Чарльзу, как сильно он заботится о нем – он слишком стар, чтобы играть в эти игры. Но тяжесть унылой зимы оказалась сильнее, чем они оба себе представляли, и это трудно, даже после преодоления первого рубежа, удерживать Чарльза в настоящем. Он делает, что может, и старается быть терпеливым. Он отдаленно понимает связь между недостатком солнечного света и плохим настроением. Он знает, что зима тяжела, и еще тяжелее для человека, у которого раньше было полдюжины вещей, которыми он мог занять свой разум. Эрик думает, что Чарльз не брал себе такой длительный отпуск с начала университета. Он может следовать логической цепочке, видеть, как Чарльз воспринимает бесполезность в странной новой обстановке и как возвращаются все давние сомнения относительно прекращения своей старой жизни и ухода с Эриком только потому, что тот попросил. Но есть разница между знанием и пониманием. Эрик всегда перемещался с места на место. Эрик всегда был окружен разными людьми. Эрик оставил за спиной все, кроме мечты, для которой он стал слишком стар. Эрик может чувствовать это, но не так, как Чарльз, и бывают дни, когда он так взбудоражен, что хочет кричать. Бывают дни, когда он кричит, когда он отталкивает упрямство Чарльза и тьму прочь, и бывают дни, когда он поддается своим собственным сомнениям. Он не гордится этими моментами, но и не сожалеет о них. Эрик должен жить с ними. Иногда это разочарование, иногда это злость, но чаще всего это беспомощность. Эрик прежде никогда ни о ком не заботился. Он был полной противоположностью, правда, тем, кто оставлял после себя разрушение, тем, кто вызывал ночные кошмары. Чарльз хорош в том, чтобы успокаивать боль и предлагать надежду. Чарльз – тот, кто знает, что делать, когда кому-то больно, когда кто-то зол или печален. Эрик предполагает, что ему стоит попытаться какое-то время не чувствовать боли, злости или печали, чтобы помочь с этими эмоциями другому человеку. Он учится. Он пытается учиться. Чарльз стоит того, стоит борьбы и неуверенности, стоит незнания. Эрик достаточно умен, чтобы понимать, что у него никогда не будет всех ответов, но он хотел бы обладать ими, для блага Чарльза. После всего, через что они прошли, брак кажется слишком незначительным, чтобы не справиться, но слова клятвы кружатся в голове Эрика, пока он готовит разнообразные блюда, чтобы отвлечь себя от борьбы Чарльза. В горе и радости, в болезни и здравии. Он ждал пятьдесят лет, чтобы дать это обещание, и не собирается его нарушать. Больше нет. Он придумывает проекты для дома, и старается не почувствовать раздражения, когда Чарльз устает и отстраняется от них на середине. Он поддерживает ровный разговор, когда Чарльз кажется нервным, сдерживает вопрос, все ли в порядке, когда Чарльз кажется отстраненным. Он расчищает проезд и отвозит их в город, что, кажется, оказывает самый лучший эффект. Чарльз воспревает духом, улыбается, разговаривает со всеми. Он держит Эрика за руку во время ланча, и оживленно говорит о новых книгах в библиотеке. Когда он расслабляется, успокаивается и Эрик, и они засыпают, обнимая друг друга и улыбаясь. – Прости меня, – говорит Чарльз утром, проводя пальцем по узору на своей чашке с чаем, пока они сидят за столом и завтракают. – Я не знаю, что на меня нашло в последние месяцы. Было трудно… думать. – Это просто время года, – говорит Эрик. – Тебе не за что извиняться. Я знаю, я… – он останавливается, обдумывает слова. – Я знаю, что вырвал тебя из знакомой обстановки. Чарльз кивает, но все еще не смотрит Эрику в глаза. – Я не хочу, чтобы ты даже на минуту подумал, что я не хочу быть здесь. Я не хочу, чтобы ты считал, что это твоя вина. Это не так, Эрик. Я хочу этого. Я хочу тебя. Если честно… Я думаю, я всегда веду себя зимой примерно так, просто раньше я был слишком занят, чтобы как следует это осознать, – он наконец-то смотрит наверх, и его рука дергается на поверхности стола. – Прости меня за то, что я был таким ужасным соседом. Таким ужасным мужем. Я ценю то, что ты здесь. Я ценю все, что ты делаешь, чтобы помочь. И я люблю тебя. Правда. Эрик берет руку Чарльза и крепко её сжимает. – Нет, – быстро говорит он. – Ты несносный и раздражающий, лицемерный, надменный и самодовольный, считаешь, что ты выше остальных, но ты не можешь быть ужасным. Ты не можешь быть ужасным соседом и уж точно не можешь быть ужасным мужем, – он поднимает ладонь Чарльза к своим губам и целует её. – Если бы брак был легкой вещью, мы бы уже устали от него. Стоит оставить все интересным, верно? Чарльз смеется и кажется удивленным от этого звука, но потом обхватывает ладонью челюсть Эрика и качает головой, улыбаясь ему. – Я думаю, так и есть, – говорит он, и Эрик снова целует его ладонь. – Я тоже люблю тебя, старый дурачок, – говорит он. Все не становится легче в ту же ночь. Но снег перестает падать, периоды молчания становятся меньше, и Эрик управляет своим разочарованием, когда оно грозится вылиться в слова или действия. Они справляются с этим. Иногда создается ощущение, что они лезут из кожи вон, как будто это тяжелее, чем годы бегства, чем борьба с правительством, чем вычисление врагов всех мутантов. Может быть, потому что он мог притвориться, что тогда все не зависело исключительно от него, тогда как здесь, в его доме, в его постели, со своим мужем он должен быть способен сделать хоть что-то. Это выматывает, но они справляются, и на первой неделе марта начинает таять снег. Не весь. Лоскутами, там, где земля освещена солнцем. И все же, этого достаточно, чтобы Чарльз, выглянув из окна в тот день, по-настоящему улыбнулся. – Кажется, под всем этим снегом все же сохранилась жизнь, – говорит он. – Кто бы мог подумать? – Я тебе говорил, – говорит Эрик, целуя макушку Чарльза, проходя мимо, чтобы расставить тарелки для обеда. – Тебе просто нужно не терять веры. – М-м, мне и не нужно было её иметь, – говорит Чарльз. Он откидывает голову и берет Эрика за руку, прежде чем тот успевает отойти. – У тебя её хватит на нас двоих. – И так будет всегда, – говорит Эрик. Он встает позади Чарльза, опираясь на спинку его кресла. Тарелки могут подождать. *** Уже цветут крокусы, когда Чарльзу звонит Хэнк. – Весна началась, – говорит он Эрику, когда тот выходит во двор, держа в руках телефон. – Действительно, – говорит Эрик. Он останавливается, кладет руку на заднюю сторону шеи Чарльза, и смотрит на деревья, которые только-только зазеленели. Он поглаживает пальцем первый позвонок Чарльза, а потом наклоняется, целует его в макушку – губы Эрика теплые и сухие. – Тебе звонят. Быстрый взгляд в разум Эрика, и Чарльз узнает, что это Хэнк. Он берет трубку и бормочет Эрику спасибо. – Доктор МакКой, – говорит он. – Чем обязан удовольствием? – Я буду неподалеку от вас на следующей неделе, – говорит Хэнк. – Я подумал, я могу навестить тебя, если ты не против компании. – Я не страдаю от недостатка компании, – осторожно отвечает Чарльз. – Но я всегда буду счастлив увидеть тебя. – Он скучает по Хэнку и остальному персоналу, не говоря уже о детях, но он хочет дать понять, что он счастлив, любим, и ему больше ничего не нужно. – Когда ты будешь здесь? В городе есть прекрасный ресторан-закусочная. Он говорит с Хэнком еще несколько минут, обговаривая место и время, а потом отключается и едет обратно на крыльцо, где его ждет Эрик. – Юный доктор МакКой мчится, чтобы спасти тебя? – сухо спрашивает он. – Хэнк теперь едва ли юн, мой дорогой, – отвечает Чарльз. – И я заверил его, что меня не нужно спасать, хотя я буду рад с ним пообедать, если он будет неподалеку. Он будет в городе в следующую пятницу. Ты можешь присоединиться к нам, если хочешь. – Нет, спасибо, – отвечает Эрик. – Но у меня есть кое-какие дела в городе, так что я отвезу тебя. Чарльз позволяет Эрику иметь свой предлог. Они оба знают, что Эрик хочет быть в пределе досягаемости, но нет никакой нужды озвучивать это, если Эрик предпочитает этого не делать. Неделя проходит как обычно. Эрик готовит, Чарльз пишет и читает. Они бродят по лесу, способность Эрика отменяет необходимость расчищать путь. Чарльз выигрывает три шахматных матча, а Эрик – два. Эрик читает ему стихи, возможно чуть чаще, чем на прошлой неделе, это еще один неявный способ показать его привязанность. Это странно. Почти трогательно видеть Эрика таким неуверенным в себе, как будто Чарльз пообедает с Хэнком и затем решит оставить их совместную жизнь. Он делает все, что может, чтобы убедить Эрика, что это не так, держа его за руку и целуя при каждой возможности. Он ведет себя так, как вел, когда они были молодыми и влюбленными, и к тому времени, как подходит пятница, Эрик кажется, если не удовлетворенным встречей Чарльза и Хэнка, то хотя бы смирившимся. – Мы можем потом поужинать в городе, если хочешь, – говорит Чарльз. – Я бы лучше просто поехал домой, – говорит Эрик, и когда Чарльз машет Хэнку, который уже устроился за столиком в закусочной, Эрик напрягается. – Ты мог бы войти и поздороваться, – напоминает ему Чарльз. – Я думаю, я лучше дойду до книжного, – говорит Эрик. Он наклоняется и целует Чарльза, а тот ловит руку Эрика и переплетает их пальцы вместе. – Я дам тебе знать, когда мы закончим, – обещает Чарльз. Я люблю тебя, смешной ты человек, – думает Чарльз, и Эрик целует его в щеку. – Увидимся вечером, – говорит он и на секунду выглядит так, словно хочет закинуть трость на плечо и гордо уйти прочь. У Эрика всегда была слабость к драматичности. Чарльз приветствует официанток улыбкой и указывает в сторону Хэнка, когда они предлагают ему место. Некоторые из постоянных клиентов изо всех сил пытаются спрятать факт того, что они смотрят, и довольно-таки просто скользнуть в их разумы и проверить, просто на всякий случай. Я узнаю его из телевизора, он встречался с президентом, верно? и Как много меха, это странно, самое странное из всего, что я когда-либо видел. Ничего оскорбительного и ничего хуже того, с чем Хэнк уже справлялся. Сам Хэнк выглядит хорошо, возвышаясь на стуле и вежливо улыбаясь Эми, которая принимает его заказ. – А вот и он, – говорит Хэнк, когда Чарльз подъезжает к ним. – Рад видеть, что ты в порядке, Чарльз. – О, конечно же вы здесь из-за Чарльза, – говорит Эми. Она смотрит на него с доброй улыбкой. – Я должна была догадаться. Что будешь заказывать? – Ростбиф клаб, – говорит Чарльз. – И я был бы признателен, если бы ты не упоминала красное мясо, когда столкнешься с моим мужем. Эми подмигивает ему. – Это будет нашим секретом, – говорит она. Хэнк пристально рассматривает его. – На самом деле, слишком много мяса для меня не очень полезно, – говорит Чарльз, хотя он прекрасно знает, что это было не тем, что привлекло внимание Хэнка. Если посмотреть, то можно увидеть, что взгляд Хэнка прикован к его левой руке. – Как ты? – спрашивает Хэнк, хотя в его мыслях все еще четок другой вопрос. – Очень хорошо, спасибо, – говорит Чарльз. – Это было не так уж просто, но… Я привык быть занятым, и обнаружилось, что мой мозг может играть со мной дурные шутки, когда он не всегда движется и работает, – он приподнимает уголок рта, чтобы показать иронию, и отпивает кофе, который Эми поставила перед ним, прежде чем исчезнуть на кухне. Официантки обычно ходили мимо, болтая с Чарльзом и Эриком, и пересказывая им все городские сплетни. Они поняли, что это был обед иного рода, и Чарльз уже знал, что его имя будет обсуждаться еще неделю. – Но в общем и целом я хорошо устроился. Я очень счастлив. – Я рад слышать это, – говорит Хэнк. – Знаешь, мы беспокоились о тебе. Я знаю, что ты доверяешь Маг… Эрику, но прошло столько времени с тех пор, как вы были вместе. – Поверь мне, Хэнк, я знаю. Я чувствовал отсутствие Эрика каждый день, – он мягко улыбнулся, чтобы сгладить резкий тон. – Но, честно, тебе не стоит тратить силы на беспокойство обо мне. Я уверен, ты применишь их с гораздо большей пользой, если направишь их на благо школы. Расскажи, как там дела? Это не самый мягкий переход, но Хэнк понимает его и продолжает тему. Он постоянно переписывался с Чарльзом по электронной почте, и иногда отправлял ему письма и открытки, от других преподавателей и студентов, но у него есть множество новых историй и признаний о том, как он справляется со грузом своих новых обязанностей. Чарльз помогает ему советом, где может, и по прошествии вечера плечи Хэнка постепенно расслабляются, он смеется, улыбается, и кажется гораздо менее обеспокоенным, чем когда Чарльз только зашел в ресторан. Четыре часа проходят в мгновение ока, и Чарльз только слегка удивлен, когда Эми подходит к нему, чтобы забрать тарелку, и которую он просит оставить, чтобы он мог доесть свой картофель фри. – Твой благоверный уже подходит, – говорит она. – Я подумала, нам стоит убрать улики. Чарльз смеется и позволяет ей забрать тарелку одной рукой, пока второй она подливает им кофе. Она отступает ровно в тот момент, когда Эрик останавливается около закусочной. Он держит в руке горшок с комнатным нарциссом, и, очевидно, пытается решить, стоит ли ему заходить, или подождать снаружи, умоляя Чарльза смилостивиться над ним. Зайди сюда, этот печальный взгляд не сработает, – думает Чарльз. Эрик вздыхает, но открывает дверь и неохотно заходит внутрь. – Ты останешься? – спрашивает его Эми. – Я еще не решил, – отвечает Эрик. – Ну, пока ты решаешь, я налью тебе кофе, – говорит она, и, похлопав его по плечу, пододвигает стул к столику Чарльза и Хэнка. – Хэнк, – говорит Эрик, кивая ему. – Эрик, – отвечает Хэнк. – Я вижу, ты в порядке. Эрик что-то гудит в ответ. Он держится жестко, и в плечах Хэнка снова появляется напряженность. Чарльз вздыхает. Громко. – Честно, вы двое, – говорит он, качая головой. – Эрик, Хэнк не собирается выкрасть меня обратно в школу. Хэнк, Эрик ушел на покой, как и я. Даже больше, чем я. Большая часть его энергии уходит на готовку и потакание моим капризам, – Чарльз смотрит на Эрика, хлопая ресницами. Это оказало желаемый эффект. Эрик закатывает глаза и расслабляется. Пусть это и немного, но все же лучше, чем ничего. – Ты взрослый человек, и выглядишь смешно и несоответствующе своему возрасту, когда делаешь так, – говорит Эрик, но берет руку Чарльза и сжимает её в своей. – Ты принес мне цветок, – говорит Чарльз, кивая на растение в руке Эрика, и улыбается. – С чего ты решил,что они для тебя? – спрашивает Эрик. – Может, я решил, что подоконнику требуется немного ярких красок. – Но он все равно передает горшок Чарльзу и сжимает пальцы. – Нарциссы – многолетние растения. Они цветут каждый год. Не требует излишней веры, и я буду заботиться о нем для тебя, просто на всякий случай. Чарльз сглатывает, чувствуя, как его грудь сдавило от внезапно нахлынувших эмоций. Он переплетает пальцы со своим мужем, и передает все свои чувства в голову Эрику. Он надеется, что не выглядит слишком влюбленным, когда прочищает горло и поворачивается к Хэнку, который с любопытством наблюдает за ними. – Не хочешь остаться на ужин, Хэнк? – спрашивает Чарльз. У нас же есть правила, Чарльз, – думает Эрик. Правило состоит в том, что никаких гостей из прошлых жизней у них дома. Я знаю, – отвечает Чарльз. – Но он собирается отказаться. А если все-таки согласится, то мы поедим в городе. Эрик вздыхает, и Хэнк издает смешок. – Вы делали так раньше все время, – объясняет он. – Я думаю, вы думали, что это очень хитроумно, но вы всегда разговаривали о чем-то своем, к чему нас не допускали, и все было написано на ваших лицах. Мы знали, что так и есть, даже когда не знали, о чем вы говорили. Рейвен когда-то… Хэнк замирает, но делает глубокий вдох и продолжает. – Рейвен когда-то шутила, что вы двое остаетесь в своем собственном маленьком мире, а мы просто вращаемся вокруг. Я думаю, теперь это стало еще правдивее. Он не звучит по-злому или обвиняюще, хотя в его голосе слышится покорность. Он улыбается им, и Эрик осторожно улыбается в ответ. – Этот мир не плох, – внезапно откровенно говорит Эрик. – Это не тот идеальный мир, который я хотел построить для нас, но его достаточно. Теперь когда я состарился и устал, его достаточно. – Он сжимает руку Чарльза. – У меня есть все, что нужно. Чарльз улыбается ему и сжимает его руку в ответ. – Я рад, что вы нашли покой, – отвечает Хэнк. И он неподдельно искренен. – И я прошу прощения, мне нужно вернуться в школу сегодня вечером, так что я вынужден отклонить приглашение на ужин. Но я приеду навестить вас снова. Он не упоминает визит Чарльза в школу. Кажется, эта тема сама себя изжила. Хэнк оплачивает чек, отказывается от денег, которые Эрик пытается предложить за его и Чарльза порции, и провожает их к машине. – Было приятно увидеть тебя, Хэнк, – говорит Чарльз. – Взаимно, – говорит Хэнк. – И мои поздравления, – он смотрит на их руки и искренне улыбается им обоим, обнажив зубы. – Все дело во времени, верно? – Спасибо, – говорит Эрик. – И да, во многом именно в нем. Они молчат на пути к дому. – Если ты хочешь поужинать в доме, когда Хэнк приедет снова, то я не возражаю, – в конце концов говорит Эрик, сворачивая на дорогу к их дому. Чарльз прячет улыбку. – Спасибо, – говорит он. – Я ценю твое позволение. – Имей в виду, только Хэнк, – говорит Эрик. – Наш дом не станет игровой площадкой для всех осиротевших бродяжек, которых ты имел привычку собирать. Всем членам семьи Саммерсов вход строго воспрещен. И если ты хотя бы упомянешь имя Росомахи в стенах нашего дома, то считай, что он уже снесен. Чарльз не перестает смеяться, пока они не приезжают домой. *** Странно, как долго тянулись зимние месяцы, как часы казались бесконечными, даже когда на короткое время становилось светло. Весна, напротив, неслась так быстро, что Эрик не хотел засыпать, боясь, что откроет глаза и обнаружит, что на дворе уже середина июля. Он понимает, что хотел бы делать снимки, что просто смешно – Эрик в жизни не фотографировался, – но ему нужно что-то, что напоминало бы ему о том, что не так давно на земле был снег, а на прошлой неделе на деревьях появились почки, а сейчас уже проклюнулась листва. Птицы поют, а трава перестала быть коричневой. Солнечный свет озаряет их дом весь день, и нет никакой нужды ловить его в комнатах, потому что они оба уверены в том, что он никуда не исчезнет. Чарльз заканчивает последние главы своей книги, омолодившись с помощью свежего воздуха и длинных дней, работая на крыльце до сумерек и возвращаясь в дом, только когда Эрик настаивает на том, что им надо поужинать за столом. Он больше улыбается, отчего в груди Эрика что-то теплеет и медленно расцветает, двигаясь в ритме его сердца. Если зима была испытанием, то они его прошли. Они прошли его, они все еще здесь, и все будет хорошо. Следующие несколько лет – остаток жизни Эрика будет хорошим. – Ты в порядке? – спрашивает его Чарльз, отрываясь от своей картошки. – Ты кажешься немного выбитым из колеи. – Я… в порядке, – откликается Эрик. Чарльз вздыхает, а потом сознания Эрика касается легкий шепот, ненужный трепет, который Чарльз оставляет в качестве извинения, и Чарльз улыбается ему. – Несколько лет, – он усмехается. – Я уверен, у нас с тобой впереди еще много лет. Ты не можешь прекратить докучать мне прямо сейчас. Эрик качает головой и сосредотачивается на ужине, но кладет руку на стол, так, чтобы кончики его пальцев слегка коснулись пальцев Чарльза. Искра все еще здесь, что-то электрическое, что проскальзывает между ними, как всегда здесь. У Эрика были другие любовники, но ни один из них не заставлял его чувствовать себя так от легчайшего прикосновения. На следующее утро Чарльз шепчет: – Я думаю, нам нужно разбить сад, – слова выходят вместе с теплым дыханием, его губы касаются плеча Эрика, пока его пальцы скользят вниз, по ребрам, к поясу. – Я думаю, это сумеет меня занять, пока я жду ответа от своего редактора. У Эрика есть несколько предложений относительно того, чем Чарльз мог бы заняться в ожидании ответа от редактора, но когда они в конце концов выбираются из постели поздним утром, то едут в город, чтобы приобрести инструменты для садоводства вместе с обычными продуктами. Невысокие деревья на подъезде к городу цветут, и каждая ровная поверхность покрыта розовыми и белыми лепестками. Эрик усмехается и смотрит на лепестки, которые прилипают к его ботинкам, но это только для вида и чтобы вызвать у Чарльза ту теплую, искреннюю улыбку, от которой глаза Чарльза начинают светиться счастьем. Молодой человек в хозяйственном магазине помогает им выбрать лучшие инструменты и рассказывает о том, когда и что нужно сажать. При этом его глаза становятся слегка затуманенными, пока он описывает процесс и улыбается. Он – мутант, – говорит ему Чарльз. – Он заставляет растения расти. Эрик удивлен, но наверное он не должен быть. По данным самых последних исследований, в настоящий момент мутанты составляют одну десятую населения. Он уверен, если он спросит Чарльза, то получит даже более точные данные. И все же, это первый мутант, с которым они столкнулись в городе, и Эрик внезапно хочет обращаться с ним чуть добрее. Но ты уже по-доброму обращался с ним, – замечает Чарльз. – Он помогает нам практически каждый раз с тех пор, как мы сюда переехали. И ты никогда не сказал ему и дурного слова. Потому что он никогда не говорил ничего подобного мне, – отвечает Эрик. В этом, мой дорогой, и состоит вся суть. – Самодовольство не очень привлекательно, Чарльз, – говорит Эрик вслух, смотря на него. – Особенно когда я не очень понимаю, по поводу чего оно. Молодой человек смущенно смотрит на них. – Простите, я прервал вас? – спрашивает он. – О, нет, – говорит Чарльз. – Это по поводу спора, который мы ведем вот уже пятьдесят лет. Кстати говоря, ровно пятьдесят в этом месяце. Он улыбается Эрику доброй улыбкой. Эрик даже не осознавал, что годовщина той судьбоносной ночи в Майами была уже близко. – Я уверен, что мы будем продолжать его и следующие пятьдесят, – говорит он. – О, я надеюсь, в этом нет необходимости, – говорит Чарльз. – Не обращай на нас внимания, Мэттью. Пожалуйста, продолжай. Ты говорил о почве. Пятьдесят лет в этом месяце. Он говорил «пятьдесят лет» последние два года. Когда все идет так долго, то кажется глупым придерживаться строгого счета. Сорок восемь было почти равно пятидесяти для юных новобранцев, детей, родители которых еще даже не достигли этого возраста. И все же, это была важная дата, которую надо было отметить. Скорее всего они съездят в какой-нибудь ресторан на ужин, не сюда, а в соседний город, в какое-нибудь милое и праздничное место. А может, больше в их стиле было бы остаться дома и сохранить воспоминания об этом дне исключительно между ними. Они заплатили за оборудование, и Эрик пытается по-доброму улыбнуться молодому человеку, который помог им, но мальчик выглядит только еще более смущенным, пока помогает им перенести их покупки в машину. – Вы можете позвонить в магазин, если вам нужна будет помощь, – говорит мальчик. – Я здесь почти всю неделю. И у вас есть мой электронный адрес, не так ли, сэр? – Пожалуйста, Мэттью, зови меня Чарльзом, – говорит Чарльз. – И да. Мы дадим тебе знать, если нам что-нибудь понадобится. Еще раз спасибо. Они пересекают улицу до продуктовой лавки в полном молчании. У Чарльза есть электронный адрес этого мальчика. Чарльз все эти месяцы изучал и открывался навстречу этим людям. Чарльз выстраивал отношения. Эрик был прав, и сам едва это замечал. – Что ж, может быть, если ты начнешь открываться людям вокруг тебя, вместо того, чтобы ждать очередной угрозы, то тоже сможешь завести друзей, – замечает Чарльз. Он смотрит на Эрика, мягкая улыбка делает его слова чуть легче. – Люди любят тебя, Эрик. Клянусь, так и есть. Эрик стонет, отбрасывая от себя эту мысль, и обращает свое внимание на то, чтобы выбрать тележку с четырьмя работающими колесами, еще одно маленькое преимущество его дара, которого он не замечал, пока не стал жить обычной жизнью. Повсюду куча таких преимуществ, таких как вкручивание лампочек и починка сломанных застежек-молний, то, как он без усилий собирал снег или сгребал в кучу листья. Годами все это за него делал кто-то другой, и теперь он был рад, что может использовать их сам, по-простому, чтобы облегчить себе повседневные заботы. Ссора из-за овощей, молока и хлеба, и всех тех вещей, о которых спорят пожилые пары, и всех тех вещей, о которых они спорили каждый поход в магазин, как будто они не приходили всегда к одному и тому же решению. Чарльз умоляет его купить ингридиенты для лимонного пирога, в то время как Эрик указывает, что одного пирога будет слишком много для них двоих. Это обычная поездка. И ничем не отличается от других, пока они не доходят до кассы. Эрик отвлекается. Он считает в уме, собирая общую сумму, прибавляет к ней налог, убавляет процент купона, который он вырезал в воскресной газете. У них более, чем достаточно денег, и всегда будет более, чем достаточно, но трудно забыть те времена, когда он жил на месячную зарплату. Он почти заканчивает, когда замечает, что внимание Чарльза сосредоточено на чем-то другом, и уже готов прочитать ему лекцию о важности экономии. Лекция замирает у него на губах, когда он смотрит на Чарльза. Чарльз счастливо болтает с маленькой девочкой в тележке перед ними. Ей не больше трех или четырех, она улыбается и хихикает с Чарльзом, пока её мать выкладывает продукты на ленту кассы. В этом нет ничего, что он не видел ранее – Чарльз любил всех, детей особенно, и говорил со всеми, кто говорил с ним. Но эта девочка отличалась переливающимся радугой цветом кожи, что было вне всякого сомнения физической мутацией. Это прекрасно, но мгновенно замечается, сразу же очевидно для людей, и Эрик понимает, что смотрит на людей вокруг, в полной готовности использовать тележку как оружие, если потребуется. Но в этом нет необходимости. Мать – человек, насколько Эрик может сказать, – говорит с юной девушкой за кассой об ожидаемом дожде на следующей неделе. Следующая женщина в очереди читает журнал в ожидании. Она смотрит поверх журнала, когда девочка особенно громко смеется, а затем возвращается к чтению с улыбкой на лице. – Они прекрасны в таком возрасте, не так ли? – спрашивает женщина позади него. Она примерно его возраста, может чуть старше. На её ладони обручальное кольцо, а на шее цепочка с кольцом её супруга. – Самому младшему у моей Дарси уже восемь, и я не могу поверить, что годы летят так быстро. У вас есть внуки? Эрик ошеломленно качает головой. – Ох, это нехорошо, – говорит она. – Знаете, внуки помогают нам сохранять молодость. Эрик кивает и поворачивается обратно к Чарльзу и девочке, которая теперь демонстрирует ему способности своей кожи к маскировке. – Ох, как это красиво, Сара! Ты только посмотри! Только не используй это, чтобы прятаться от своей мамы, хорошо? – Нет, – хихикает девочка. – Хорошая девочка, – говорит Чарльз. – Тебе следует всегда слушаться маму. Но все же весело играть в прятки, не так ли? – Да! – восклицает девочка. – Я хорошо прячусь! Все это почти нереально. Меньше года назад Эрик вел своих последователей на миссию, где люди стреляли в них и выкрикивали оскорбления. А сейчас он стоит в продуктовом магазине, где маленькая девочка-мутант привлекает не больше внимания, чем последние светские сплетни или новости о телевизионных звездах. – Эрик, ты не мог бы выгрузить продукты? Эрик моргает и понимает, что уже почти подошла их очередь, а он не сдвинулся с места. Он толкает тележку вперед и поправляет ремень, его разум переполнен и гудит у него в ушах. Ему нужно сконцентрироваться на каждом предмете в их тележке, чтобы продолжить двигаться. Он совершенно забыл об их основной цели. – О, вы должно быть, Чарльз, – говорит мать девочки, и Эрик видит, как она пожимает руку Чарльза. – Я – Эйлин. Девочки в библиотеке говорили, что я могу поговорить с вами по поводу Сары. – Они упоминали, – говорит Чарльз. Он оборачивается через плечо и смотрит на Эрика. – Будь добр, закончи здесь? – Конечно, – говорит Эрик, но не следит за ними. Слишком много вещей одновременно происходят в его голове. Молодая кассирша явно заскучала и быстро пробивает их продукты. Он платит за еду, получает сдачу и чек, и ставит сумки обратно в тележку. Он приближается к углу, куда отошли Чарльз, женщина и девочка – Сара, девочку звали Сарой, а её мать Эйлин. Чарльз и Эйлин погружены в разговор. Сара смотрит на них с любопытством, а затем обращает внимание на него. Её маленькие ладошки того же зеленого цвета, как и пластиковая ручка тележки, за которую она цепляется. – Привет, Сара, – говорит он. Его голос не так ровен, как должен бы быть, но она ребенок и скорее всего не заметит. – Ты можешь делать удивительные вещи. – Я хорошо прячусь, – гордо говорит ему девочка. – Я вижу, – говорит он. И думает о своем детстве. Он думает о жизнях, которые он видел рядом с Чарльзом, жизнях, которые он видел, пока следовал по своему собственному пути. Есть вещи, о которых он хочет спросить эту девочку, но он не знает, как сформулировать их, не знает, поймет ли она его вопрос, если он сможет его задать. – Ты счастлива, Сара? Она кивает без промедления. Конечно же, она счастлива. Ей четыре. В таком возрасте есть счастье и печаль, и возможно, очень мало между. Нет сложностей, к которым привык Эрик. Нет «счастлив, но», или «зол, кроме», нет попыток выразить переплетение противоречивых эмоций, которые кипят внутри. – Это очень хорошо, – говорит Эрик. – Эти пуговицы сверкают, – говорит Сара и тянется, чтобы прикоснуться к золотым пуговицам на его пиджаке. Её палец становится по цвету таким же, как металл. – Я тоже кое-что могу, – говорит он, и использует силу, чтобы дернуть пуговицу, пока она не отрывается и не плывет в пространстве между ними, и Сара не ловит её смотря на Эрика большими, восторженными глазами. Она поворачивается к маме, держа пуговицу, и Эрик понимает, что Эйлин и Чарльз смотрят на них. – Мамочка, смотри! – говорит Сара. – Я вижу, милая, – отвечает Эйлин и добавляет Эрику: – Вам не обязательно было… – У меня есть запасная, я пришью её на место, – говорит Эрик. – Это не проблема. – Эйлин, это мой муж, Эрик, – говорит Чарльз, и это скорее всего первый раз, когда Эрик услышал себя представленным таким образом. Он оставляет тележку и Сару и встает позади Чарльза, положив руку на его плечо и коснувшись его шеи кончиками пальцев. Он протягивает руку Эйлин, которая отвечает мягким, но твердым рукопожатием. Она не боится его. И почему она должна? Для неё он – старый человек, незнакомец из города с уникальным даром, состоящий в браке с мужчиной, у которого есть нужная ей информация. – Рад знакомству, – говорит Эрик. – Эйлин ищет способ включить Сару в образовательную программу для мутантов так скоро, насколько это возможно, – говорит Чарльз. – Я знаю не так много классов начального образования, но я сделаю пару звонков и попытаюсь что-нибудь найти. – Начальное образование для детей-мутантов, – говорит Эрик, качая головой. Один из десяти и число продолжает увеличиваться. Силы проявляются все раньше. Они живут в мире, где люди на самом деле озабочены образованием таких детей, формированием их способностей… разве это не та мечта, о которой Чарльз говорил годы назад? Тайное желание, которое он шептал Эрику в комнатах отелей, невероятное в то время, но достижимое, пока они ездили по стране, встречая все новых представителей их вида, видя новых детей с новыми возможностями. Это стало возможным только позднее. Может быть, это казалось невозможным, потому что теперь они были здесь. Чарльз собирается сделать несколько звонков. Маленькая девочка пойдет в начальную школу для мутантов. – Это невероятно, не так ли? – спрашивает Чарльз. Эрик не знает, то ли Чарльз прочитал его мысли, то ли их было легко прочесть у него по лицу. – Разве мы могли представить что-то подобное пятьдесят лет назад? – Пятьдесят лет? – спрашивает Эйлин. – Ух ты. То есть… Я имела в виду… Это было самое начало движения за права мутантов, верно? – Что-то в этом роде, – говорит Чарльз. Он тянется и берет Эрика за руку, его прикосновение длится и длится. – Мы прошли долгий путь. Мутанты, да, но и они двое тоже. От школы для мутантов и актов публичного неповиновения до брака и дома. Жизнь, совершенно иная от той, которую он себе представлял, даже в самом оптимистичном варианте. Жизнь с великолепным, заносчивым, беззаботным мужчиной, любовью всей его жизни, которого он оставил сломленным и одиноким пять десятилетий назад. Эрик каждый вечер готовит ужин. Чарльз хочет развести сад. Ох, любовь моя, только не плачь, – голос Чарльза раскатывается в его уме мягким шепотом, успокаивающей лаской. Я не плачу, – настаивает Эрик, смахивает слезы с ресниц и с трудом улыбается Чарльзу, который крепко держится за пальцы Эрика и сжимает их. – Просто, – говорит он вслух, – мы сделали это, не так ли? Они прощаются с Эйлин, которой Чарльз обещает позвонить, и с Сарой, которая все еще сжимает пуговицу от пиджака Эрика. Они кладут продукты в машину рядом с инструментами из хозяйственного магазина и машут Шэрон из книжного, когда она проходит мимо них, спеша на обед. Потом они забираются в машину и едут обратно к их маленькому дому и жизни, которой они живут.