Не нужен

Он врывается в его квартиру внезапно, поздним вечером, под мерный стук дождя по железному карнизу. Касамацу смотрит удивленно, пытаясь прогнать этот странный мираж. Кисе захлопывает за собой дверь, не успевая отдышаться, даже не сняв грязные ботинки, делает шаг и опускает голову ему на плечо. Касамацу стоит, словно парализованный, пораженный такой наглостью, но не может найти в себе совсем немного силы, чтобы оттолкнуть его. Ему начинает казаться, что они уже целую вечность пробыли в этой тесной прихожей, пропитанной запахом табака и крема для обуви. В какой-то момент Кисе открывает рот в попытке что-то сказать, но не может. Касамацу чувствует, как майка намокает от капель дождя, что скользят по спутанным прядям. — Помоги мне, семпай, я вляпался по полной. Он берет его за плечи, слегка отстранив, рассматривает лицо, на котором слезы смешались с грязью и образовали причудливые разводы, и привычным движением трепет светлые волосы. — Вечно с тобой одни проблемы. В ответ грустная, но такая до колик знакомая улыбка: родная и как будто почти позабытая. Кисе послушно кивает и стягивает с себя кроссовки с ошметками грязи, на трясущихся ногах проходит вслед за хозяином в глубь квартиры и падает на диван. Касамацу достает из письменного стола початую бутылку бренди, припрятанную еще с рождества, и два бокала. — Давно мы не виделись, — отмечает он и небрежно разливает янтарную жидкость по стаканам, проливая мимо, можно подумать, что у него рука дрожит. — Прости, что побеспокоил, — слова отзываются легким уколом в груди. Побеспокоил? Конечно, ворвался с несчастным видом в дом спустя несколько лет тишины, принес с собой какие-то проблемы, чертовски побеспокоил, тут и говорить нечего. Он придвигает к другу один из бокалов, и тот жадно делает глоток, причудливо сморщив нос от крепкого напитка. — Выкладывай, что там у тебя, — ворчит Касамацу, нахмурив брови и поудобнее устроившись в кресле напротив, алкоголь в бокале ритмично покачивается, а Кисе начинает говорить. Быстро и сумбурно, немного отчаянно, своим низким бархатным голосом, который со временем обрел легкую хрипотцу. Про какую-то девушку, деньги, связи и подставы, и про что-то еще, чрезвычайно важное, до невозможного серьезное. Касамацу слушает внимательно, кивает и смотрит, не отрывая глаз, периодически отхлебывая бренди, но все сказанные слова вылетают наружу сквозь приоткрытую форточку, растворяясь в свежем ночном воздухе. Он ловит среди сотен слов только одно — «семпай». — Ты можешь не звать меня так, мы выпустились из школы целую вечность тому назад. Кисе пропускает это мимо ушей, и чертово слово продолжает ласкать слух, отвлекая от нити повествования. Эти странные дежавю накрывают с головой, обвивают, словно виноградные плети. Касамацу упивается почти позабытыми ощущениями нужности, своим старшинством, легким превосходством и куда более тяжелым чувством ответственности. После третьего бокала Кисе начинает отвлекаться от своих проблем, его лицо постепенно расслабляется, приобретая до боли знакомые черты, только вот улыбка пока совсем не дотягивает до тех времен. Разговор постепенно перетекает в другое русло, уютное и привычное: о старшей школе Кайдзе, баскетболе и еще раз о баскетболе. Градус помогает Кисе отвлечься, и он тараторит без умолку, а у Касамацу ладошки чешутся, чтобы не отвесить ему подзатыльник. Он готов сейчас все сбережения отдать за эти колющие ощущения. Внезапно Кисе вновь становится жалким, словно время действия живительного сорокаградусного эликсира истекает. — Можно мне в ванну? Касамацу вздрагивает, выдернутый из своей болезненной ностальгии, и сдержанно кивает, поднимаясь на ноги, чтобы достать из комода чистое полотенце и одежду. Тихий звук пластиковой щеколды отзывается эхом в его душе, он снова предоставлен сам себе в этом душном безвкусно обставленном помещении, бренди в стакане, словно море в штиль, даже не рябит. Он залпом допивает и, пересев на диван, откидывает голову на спинку, расслабляясь в привычной тишине и одиночестве, но ничего не клеится, сквозь тонкую дверь доносится шум воды, от которого мурашки бегут по коже. Он не один. В такой позабытой близости от него этот ослепительно раздражающий человек с целым ворохом конкретных проблем, с которыми они непременно разберутся вместе, может быть, завтра или послезавтра, через неделю, месяц, год. Насколько долго можно будет оттянуть тот момент, когда Касамацу снова станет не нужен? Щелчок, дверь ванной комнаты открывается, и из нее не спеша выходит Кисе, чужая майка ему совсем чуть-чуть тесновата, а спортивные брюки еле достают до острых щиколоток. Светлые пшеничные пряди блестят влагой, а на лице опять уныние и задумчивость, которая все портит. — Семпай, — в животе затягивается узел. — Давайте спать. — Я постелю тебе на диване. — Конечно, хоть на полу. Касамацу расправляет простынь и взбивает подушку, чувствуя на себе пристальный взгляд медовых глаз, он ощущает его спиной, он помнит, какого это, даже годы спустя, и дух захватывает от мысли, как хочется пнуть Кисе, чтобы тот прекратил наконец пялиться и вернулся к тренировке. Но он просто утопает кулаками в подушке, понимая, что это невозможно чуть больше чем полностью. — Семпай! — Завтра, Кисе, все завтра, — нарочито строго бурчит Касамацу, отмечая, как вкусно звучит имя, которое он так давно не произносил вслух, и, выключив свет, направляется в свою комнату. Прохладные простыни приятно касаются разгоряченной от алкоголя кожи, нужно уснуть, как можно скорее, еще быстрее, пока в голову не влезли ядовитые мысли и не расклеили его окончательно. Касамацу спит чувствительно, реагирует на каждый шорох или, например, на шлепанье босых ног по полу. Дверь открывается без скрипа и в проеме появляется темный силуэт. — Семпай, — шепотом это звучит еще хуже. — Чего тебе? — Просто. «Ни хрена не "просто"», — думает он и наблюдает, как Кисе подходит и присаживается на край постели рядом с ним. — Сегодня было очень страшно, ты ведь сможешь мне помочь? — Кисе, — произносить имя второй раз гораздо проще, оно вылетает из уст слишком легко и привычно, без этого дурацкого трепета. — Марш спать, иначе поколочу. — Но Касамацу-сем... — оборвав на полуслове, он хватает его за локоть и роняет на кровать рядом с собой. Какой глупый опрометчивый поступок, до тошноты неоднозначный, вызванный тем, что еще одного «семпай» он просто не вынесет. Желтые глаза смотрят удивленно, слишком близко, так, что даже в темноте можно рассмотреть каждую ресничку. Касамацу притягивает Кисе еще ближе, накрывая их обоих одеялом. Горячее дыхание обжигает ключицу, тот дышит рвано и не смеет даже пошевелиться. «Ничего не понимает», — думает он и носом зарывается в светлые мягкие волосы с запахом хвои. В груди все так трепетно сжимается, что хочется прижать Кисе еще крепче, до хруста, до вскрика, чтобы он наконец-то оказал сопротивление и не дал Касамацу обезумить полностью. Хочется сказать ему: «Где ты был? Почему не звонил, не приходил? К кому ты обращался за помощью? Кто был тебе нужен? Почему не я?» Но слова застревают в горле, и он сглатывает их и ослабляет хватку. А потом легко бьет кулаком ему в плечо. — Решим мы твою проблему, болван, обещаю. Давай уже спать. Кисе смиренно кивает, но не встает, он закрывает глаза и подкладывает руку под голову. Между ними жалкие десять сантиметров, а еще почти три года жизни, за которые они ни разу не виделись. Когда дыхание Кисе становится ровным, Касамацу позволяет себе убрать с его лица длинную челку и почти невесомо целует в самый уголок губ, вкладывая в этот маленький жест всю свою тоску и одиночество, странную привязанность, заботу и целую мириаду других чувств. Он быстро отстраняется, проверяя не разбудил ли, и облегченно выдыхает — не разбудил. Он засыпает с мыслью, что обязательно поможет решить другу все проблемы завтра или послезавтра, через неделю, месяц, год. Насколько долго можно будет оттянуть тот момент, когда Касамацу снова станет не нужен?