Бог есть любовь (с)

Да Я Бог. Ты на колени встать успей… (с) Психея.

Пара часов до игры в Чойс. Все уже готово, остается только мерить окружающие трущобы шагами, бороться с подступающей тошнотой, читать надписи на стенах в изначально провальной попытке отвлечься. Это была плохая идея. На кирпичной стене написано красной краской из баллона: «Бог умер. Ницше.» Ниже подписано мелом: «Ницше умер. Бог.» Шойчи чувствует, что это плохой знак. Шойчи совсем забыл, что он совсем не верит в знаки. Витрины отражают загнанную тень, Шойчи боится смотреть в витрины. Рандом в плеере нагнетает атмосферу, пресловутый Эппл просто щекочет и без того расшатанные нервы. В шуме машин и беге облаков, в надписях и треках в наушниках Шо читает только тревогу. Мир готовится к потере недавно рожденного божества. Мир уже готов принять тринисетте, или развалиться на части. Будущее слишком близко, только протяни ладонь, и вот… Разум подавлен: алчностью, яростью и отчаяньем. Новый мир из рук друг у друга вырывают, оставляя на пальцах обрывки. Обрывки сожаления, обрывки несбывшегося счастья, обрывки надежды на лучшее. Что будет с миром без Бога? Он не достоин даже жалости. Мутное небо хочет плакать дождем, гроза, готова разразиться над свежей могилой, ураган готов разнести обожженные перья, туман – спрятать ошибки. Облака остаются безучастны, даже во время кардинальных перемен. А солнце… если погаснет солнце, что тогда окрасит небо рассветом? Небо без солнца, не имеет изначального смысла… Расправить крылья, Объять бескрайнее небо, Все будет новым. Старое канет в лету… Шо еще помнит время, когда небо было кристально чистым, когда небо было абсолютно белым, когда ни что не омрачало улыбок. Когда Шойчи мог светить в этом небе. Стрелки наручных часов неумолимы, приходится вернуться на базу. База насквозь пропитана паникой. Все решено и остается только играть по сценарию. Брызги крови, контуром крыльев, перья снегом ложатся на землю. Глаза видят то, что видят все остальные, но мозг отказывает в понимании фактов. Одежда и волосы, и белое тело, черной сажей покрыты полностью. Пахнет горелым мясом, веет смертью, сводит внутренности коликами, руки судорогой. Если белое перестанет быть белым, есть ли смысл за свет бороться?! Кто протянет руки к небу, если оно в конвульсиях бьется. На части рвется. Шойчи, перебарывая приступ боли, бежит к распростертым на земле остаткам тела, падает на колени, вытирает рукавом кровавые потеки, обреченно пытается стряхнуть грязь с крыла. С того самого крыла, что лежит уже отдельно от Бьякурана. Упал в небо, Сломал крылья. Задохнулся, Небесной пылью Крылья запачкал, Рыжим закатом. Умер навеки, Чтоб вернутся когда-то. потом… Шойчи не обращает ни на что внимания, а просто сжимает онемевшими пальцами уже черную, но по-прежнему дорогую форму своего неба, того, что дороже самого неба над головой. Шойчи плачет, на бегу, он потерял очки, и в глазах двоится, но это не важно, из-за слез все равно ничего не видно, потому он закрывает глаза и продолжает видеть сквозь веки. Очертания другого мира проступают сквозь влажную дымку. Где-то в другом мире, подобному тем, из которых Бьякуран вытаскивал своих истинных погребальных венков, Бог с неудачной судьбой улыбается своему солнцу. Он протягивает худые, исполосованные шрамами руки и говорит: — Я люблю тебя, Шо–тян… Бог есть любовь. И грязное небо, В грязной вселенной, Вновь умирает. Оставаясь нетленным… И руки дрожат, Разрушая миры. Но память хранит моменты, О том, где вместе мы… Видение меркнет. Шоичи стоит на коленях на груде пепла, но на дрожащих губах остается слабая тень улыбки.