Я подарю тебе тепло

       Кап-кап. На снегу распускаются ярко-алые, похожие на хризантемы с японских картин на шелке, цветы. Один, второй… Целый букет. Кап-кап.        Иван смотрит на них, затаив дыхание. Или забыв, как дышать, он в последнее время не уверен – очень уж часто забывает…        Кап-кап. Капли, крупные, тяжелые, срываются с белоснежной ладони, чуть задержавшись на длинных тонких пальцах, и падают вниз с едва слышным, на грани восприятия шлепком. Миг – и ровное пятнышко начинает расползаться, окрашивая снежинки рядом с собой… Так пленительно и так загадочно.        - Вот ты где, - звучит возле самого уха, и его обвивают со спины сильные руки, но потом Саша замечает ладонь без перчатки и встревожено хмурится: - Снова началось…        Иван только чуть наклоняет голову, подтверждая, и прижимается к Саше, откидывает голову ему на плечо и мертвенно-спокойно смотрит наверх, в туманно-серое небо, до боли вглядываясь туда, в молочно-белое марево, пройдя через которое снежные хлопья, кажущиеся при взгляде вверх пепельно-серыми, обретают зримую форму. Александр тем временем, стараясь не потревожить отдавшегося созерцанию Ваню, бережно берет в свои руки истекающую кровью ладонь и медленно, не касаясь, проводит пальцами поверх линий порезов.        Он чувствует, что Ване это не нравится, но позволить ему испытывать эту пусть и незначительную по сравнению с душевной боль, в то время как он способен его от этой боли избавить, он считает преступлением. Он знает, кожу Вани сейчас покалывает холодком. Он видит, как под действием его древней ворожбы порезы медленно затягиваются – увы, только на теле Вани, но не на теле России – империя распалась, и кровоточащие разрывы дымят на холоде, приманивая хищных стервятников…        Александр с ненавистью прищурился, думая об интервентах. Ладно Германия, Австро-Венгрия, хозяевами ходящие по Прибалтике и Украине, ладно Турция, пришедший в Закавказье, – это враги, враги всегда используют слабость противника… Но Финляндия, пытающийся не просто уйти, а прихватить с собой Карелию, но бывшие союзники, предавшие и теперь желающие растащить по частям и без того раздробленную страну… Александр в этот момент был готов сорваться и проклясть их всех – Британию с ее доминионами, США, Францию, Италию, Грецию, Румынию, Польшу, Японию – всех тех, кто сейчас шастал по их территории. Страшную бурю ярости и ненависти сдерживал Ваня – единственный, кто в этом перевернувшемся с ног на голову мире имел ценность.        - Все, - мягко произносит он, вытирая кровь с Ваниной руки платком и вновь натягивая перчатку, - прошло.        - Тут не прошло… - бесцветно шелестит Ваня в ответ, касаясь груди там, где бьется сердце.        - И здесь пройдет, - клятвенно обещает Александр и вновь сжимает Ваню в крепких объятиях – чтобы знал, что не один, чтобы знал, что он, Александр, рядом.        Иван доверчиво кивает и, развернувшись к нему лицом, прячет озябшие даже в перчатках руки в карманы шинели Александра. Саша обнимает его снова и шепчет на ухо что-то успокоительное, не думая над смыслом – Ваня все равно сейчас его не слушает, ему нужен только ровный, спокойный голос, который подарит ему иллюзию, что все хорошо. А Александр готов дать ему какую угодно иллюзию, если от этого ему станет легче, потому что он помнит…        …помнит, как после заключения сепаратного мира с Германией и потерей значительных территорий Ваня кричал и метался по кровати, словно это не земли, а его самого режут на куски заживо, и Александр ничего не мог с этим сделать – отпустить буквально умирающего Ивана воевать он тоже не мог – только лишь накрыть мечущегося Ваню собой, прижать его ослабевшее тело к мягкой перине, не дать биться руками с и без того сбитыми костяшками о прутья кровати, сжать в объятьях, уткнуться носом в горячую – хвала старым духам и любимому Ваней Богу, все еще горячую – шею и, закрыв глаза, ждать, не морщась от крика практически в самое ухо, пока приступ, сводящий все тело судорогой, пройдет, и Ваня забудется тревожным, не дающим отдыха сном.        …помнит, как, узнав о расстреле царской семьи, Ваня дрожал в его объятиях и он, опьяненный разгулом страстей и революционной лихорадкой, жадно целовал его – губы, щека, шея, грудь, плечо, скула и снова губы, шея, губы… - а Ваня, словно заведенный, шептал, проглатывая за поцелуями слова: «В месте злачне, в месте покойне, идеже лицы святых веселятся, души раб твоих убиенных…» И Александр, сердясь, не снимал, а скорее сдирал с Ивана одежду – шелк, батист – о Ванином гардеробе до революции прекрасно заботились и денег не жалели – и ласкал грубо, почти яростно, душа неприятные слуху слова вырванными всхлипами и стонами. А Ваня, когда они упали на подушки, взмокшие, обессиленные, едва слышно, на грани стона, все же таки допел: «…идеже-е-е не-е-есть болезнь, ни печаль, ни воз-ды-ха-ни-е-е-е, но-о-о жи-и-и-изнь без-ко-не-чна-я…»        …помнит, как Ваня впервые не узнал своих собственных вещей, не вспомнил даже своего имени, разбил зеркало, в котором увидел и не узнал самого себя, и, загнанный в угол, с порезанными руками, дрожащий и испуганный, лишь Александру позволил подойти к себе, сказав парадоксальное: «Я тебя помню. Не помню, кто ты, но помню…»        Иногда к Ване все-таки приходит прояснение. В такие минуты он может, задумчиво глядя на разоряющегося перед народом оратора, склонить голову набок и заметить:        - Это все напоминает мне одну старинную вещь… Кажется, Гильема Аквитанского*… Ну, знаете: «О друзья, спою вам песню ни о чем - ни о вас, ни о себе, ни о другом, только будет в ней весь мир, только будет в ней весь мир книзу крышкой, кверху дном…»        Ветер дует яростно, Ваня щурится и, зябко ссутулившись, прячет на полминуты нос под шарф, а потом все-таки открывает лицо и заканчивает такими словами, которые здесь, в Петрограде, произносить сейчас просто опасно:        - «В самом деле, все пошло кувырком: не поймешь, где лупанар**, где Божий дом… Стала мученицей шлюха, стала мученицей шлюха, а святой еретиком…»        - Ынтеллигент, - смеются околачивающиеся рядом матросы, Ванины слова воспринимающие скорее как лепет душевнобольного, чем контрреволюцию, за которой сейчас так яростно охотятся.        Сашу они к «ынтеллигенции» почему-то не причисляют, хотя он не хуже Вани знаком с провансальской поэзией и другими плодами человеческой культуры, так же любит читать и не менее непринужденно скользит мыслью по разным темам. Никакой ворожбы: просто Саша, в отличие от Вани, носит практичное и неброское черное, у Саши красный, а не белый, напоминающий шарфы царских офицеров, шарф, Саша курит такие же, как эти матросы, дешевые папиросы и не считает зазорным цедить сквозь зубы с зажатой между ними папиросой площадную ругань. Он для них в разы проще и понятнее, чем угасающий вместе с последними осколками прежней империи Иван.        Иван не может принять то, что происходит в стране и, в то время как Александр с каждой каплей пролитой крови все сильнее связывается с этим миром, буквально укореняется здесь, Ваня, наоборот, все больше отрывается от него, погружаясь в жемчужную дымку забвения. Если так продолжится и дальше, Саша займет его место, и единственным напоминанием о прежней России будет лишь печальное отражение в зеркале…        …но Саша не хочет никого заменять. Ему нужен здоровый и счастливый Ваня, а не бледный призрак былого.        Именно поэтому он хватает Ваню и перевозит в новую-старую столицу – Москву.        Именно поэтому он не в городе находит жилье, а в пригороде – дом, сад, узкие извилистые тропинки, старые яблони, роскошная вишня у самого окна гостиной…        И именно поэтому, когда у Вани начинается очередной приступ, он отнимает и бросает на дно колодца Ванин офицерский кортик, а потом возвращается в дом и, сев за спиной, осторожно вкладывает в ослабевшие, дрожащие руки Ивана тонкий водопроводный кран.        - Смотри… - шепчет он, почти касаясь губами Ваниного уха. – Интересная штука, правда?        Ваня проявляет интерес – крутит кран в руках, смотрит, как холодный металл ловит блики света. Александр улыбается.        Эта идея возникла у него спонтанно: он вдруг вспомнил труд одного ученого, который им прислал, кажется, Чехия – тогда, до революции, когда отношения между ними были более чем теплыми. Размышляя о нации, о представлении людей о ней, ученый предполагал, что все идет по нисходящей: сначала группа интеллектуалов «изобретает» нацию, потом идею нации усваивают образованные представители элит, ну а уже после, когда идея прочно укрепляется, нацию начинают воспринимать массы, ранее не видевшие в себе французов, немцев или, скажем, сербов, и говорившие о себе «мы – местные», «мы – из той-то деревни, того-то города». Ну, а что до стран…        Никто из них не помнит, как обрел свой облик, но у Саши было предположение: такими их сделали люди, пусть еще не придумав нацию, но уже нося какой-то ее облик в глубинах разума – именно поэтому страны чувствуют не только состояние территорий, но и состояние людей, живущих на их территориях, их мысли, устремления, чувства. Чувствуют, ощущают как свои собственные, усваивают симпатии и антипатии своих людей, их ценности, традиции…        Но, если Александр перешел в этот мир в годы террора, охоты на царя, и ухватился за разночинцев, рабочих, каких в России много, то Ивана от себя никогда не отпускали правители и их приближенные – элиты из элит, сливки общества, составляющие мизерное число населения. Их воззрения, их культура, их жизнь так мало похожа на жизнь большинства, составляющего население… Это порождает диссонанс, который так мучит Ваню, не дает ему принять происходящее, увидеть стимул жить дальше – ради будущего мира, ради тех, кто выживет. И сейчас этот мизер, жизнями коего Ваня живет, становится все меньше и меньше, разрушается под действием Гражданской войны, из-за которой Иван уже порой не может дышать, потому что Россия захлебывается кровью. Александра это почти не задевает: он, хоть и Россия, все-таки существо из другого мира – не остров посреди мирового океана, а всего лишь корабль, зацепившийся якорем и в любой момент могущий уплыть в океан другой – а вот Ивану достается все в полном объеме. Но Александр в силах это изменить.        Он даст Ване то, что ему столь остро необходимо для того, чтобы выжить – связь с народом. Не с жалкими крохами, а с миллионами. И для этого…        - Необычно, конечно… Экстравагантно, я бы сказал. Но зачем такой незаурядной стране, как ты, обычное оружие?..        Ваня чуть склоняет голову набок, медленно ведет пальцами по металлу, улавливая, как тот теплеет от его рук. Саша помогает ему держать кран – все-таки Ваня ослаб, очень сильно ослаб, и ему еще нужно будет восстанавливать и восстанавливать свои силы…        - Знаешь, тебе… идет. Правда, идет. Есть в этом какая-то хаотическая эстетика, не находишь?        Ваня издает тихий смешок и прижимается к его груди сильнее. Подарок он цепко держит в обеих руках. Александр удовлетворенно улыбается и кладет подбородок на плечо Ивана.        …Далеко от Москвы, в Крыму, прорвавшаяся через Тавриду Красная армия под командованием Фрунзе – одного из тех немногих красных генералов, которые действительно чего-то стоят – уверенно наступает на позиции белых. Белый Крым, один из последних оплотов старой России, уже не дает им отпора. Радость и торжество по этому поводу быстро сменяются яростью и досадой: Черный барон, Врангель, и все те, кто был с ним, покидают Крым, сохраняя порядок – они не бегут, они отступают, сохраняя достоинство. Отступают, чтобы уже никогда больше не перейти в наступление…        Иван чувствует, как еще одна из прежних опор выбита из-под ног, не может не чувствовать. Но в этот раз мучительного приступа нет. Александр ласково целует Ваню в висок и снова укладывает голову ему на плечо. Ваня покрепче сжимает в руках водопроводный кран.        Удалось! У Вани теперь есть то, что позволит ему жить. Осталось лишь дать то, что сделает его счастливым…        - Помнишь, с тобой говорил тот человек… Ленин? – уточняет Саша и, дождавшись осторожного кивка, продолжает: - Долго так разорялся, внушал, уговаривал… Фразу-то какую ввернул: «Я подарю тебе мирное небо»…        Иван фыркнул. Мир и благополучие ему кто только не обещал.        - Так вот, - продолжил Саша, обойдя Ивана и опустившись на колени перед ним, - я не буду обещать тебе небо.        «Я подарю тебе то, что тебе действительно нужно», - думает он.        - Я подарю тебе тепло.        Солнце клонится к закату, заливая комнату золотом. Его угасающий свет отражается от водопроводного крана и бьет Александра прямо в лицо, заставляя зажмурить один глаз и забавно морщиться. А Ваня смотрит на него своими сияющими сиреневыми глазами и впервые – впервые с самой революции! – улыбается.