Облепиховая изморозь.

Рождённая в мае и названная в его честь, она была с буйным, неуёмным характером, храня в себе бурный всплеск ранне-весенней листвы и запах маргариток в рыжих-рыжих волосах и веснушчатых щеках. Это началось ещё в школе, и Майя хорошо помнила, как сидела на последней парте и делала наброски в блокноте тупым карандашом. Чирк-чирк. Вот линия шеи спускается вниз и переходит в острые плечи. Ещё штрих. Прядки падают на глаза и постоянно смахиваются нетерпеливой рукой, губы кусают друг друга. И дыхание. Штрих, остановка, штрих. Рисунок идёт так же прерывисто, как её дыхание. Глубокий вдох и резкий выдох, ткань разреза майки отходит чуть-чуть в сторону, и Майя готова поклясться, что видела, как нервно вздымается грудь. Череда линий обрисовывают спину, останавливается на пояснице, и в это же время слышится равномерная работа мотора, он перекачивает кровь, пускает её по трубкам, бьётся немного конвульсивно, быстро, сжимается-разжимается. Майе всегда хотелось прижаться ухом к этой груди, чтобы слушать, слушать и наслаждаться музыкой с битами радио-сердца. Но теперь об этом священном таинстве придётся забыть, потому что всё, чёрт побери, кончено, ржавый гвоздь того, что то-есть-неправильно, то-есть-признак-испорченности, то-есть-и-будет-болезнь, вбит как следует. *** В свои восемнадцать Майя точно знает, что у капучино должна быть зеркальная пенка, по утрам висит стойкий запах остывших рельс, а в Мексике проходит ежегодно февральский карнавал. Она дремлет, положив голову поверх рук на стол, возле кофемашины и старается не думать, не вспоминать, залив своё прошлое четырьмя крепкими эспрессо. За окном всё продолжает разражаться дикая гроза с молниями, громами и адскими псами, у которых горящие красным глаза. Майя с детства боится гроз и находит в них нечто одновременно устрашающее и могущее заставить склонить голову в немом почтении. Грозы походят на моцартовский реквием. *** Школьная женская раздевалка перед физкультурой пестрит околовзрослыми телами и стыдливым густым румянцем. Майя прячет глаза за своей спортивной футболкой, но они предательски зыркают по сторонам, а слюна часто-часто сглатывается от чрезмерной близости. Тогда картинка происходящего всегда состояла из элементов, что быстро и крупно бросались в лицо. Трусы, обтягивающие ягодицы, изящный спинной изгиб, капли в этот момент сексуального пота, ноги, кожа, пахнущая так (для неё) развратно и невозможно, просто невозможно, ресницы, слегка размазанные тени на веках, губы, лоб с прилипшими волосами, пальцы, лак на ногтях, брошенные на скамейки юбки, кофты. И Майя выдыхала: слава богу, у них нет душевой. *** - Эй, чувак, не спи! Лёша. У него насмешливо-ласковый взгляд и тёплые руки, он готов подставить плечо, если тебе нужно поныть там, посетовать на собственную неудавшуюся жизнь. - Я не сплю, - бурчит Майя, подавив зевок, - до конца моей смены полчаса. - Ты в порядке? - О, конечно. Просто ударилась в воспоминания. Приятель смеётся в ответ и заворачивает за угол, скрываясь в маленькой кухне. Майя действительно счастлива, что попала в это место, являющее собой что-то среднее между кофейней и квартирным съёмом, где собирают старых добрых друзей на деньрожденьевскую вечеринку с молочным какао и венскими вафлями. Здесь можно заговорить с любым, будь то незнакомый тебе посетитель или работающий под боком помощник, и не потому, что, чёрт, знаете-мы-все-такие-особенные, а потому, что да-мне-не-всё-равно-раз-я-пришёл-сюда. Но даже здесь Майя не позволяет себе быть абсолютно откровенной. В голову ровным листочком вложена мысль: даже любовь свою держи под контролем и помни, что ты больна и бракована. Из гостиной доносятся чудесные звуки фортепьяно, кто-то играет Дебюсси. Майя прикрывает глаза и улыбается. *** Смех, который раздаётся над самым её ухом, известен до каждой-каждой чёрточки, и она точно расслышит его, даже будь он за тысячу километров отсюда. Майе на секунду показалось, что к виску приложили раскалённую иглу. Она медленно открывает глаза, но, как в первый глоток нового напитка, сначала смотрит из-под ресниц. Стоит спиной, а спина та же всё равно, спустя два с половиной года, прикрытая чёрным лёгким платьем из тонкой ткани с мелкими белыми крапинками, и дрожит-дрожит от смеха, который звенит, и (очень хочется ругнуться) он (Майя понимает) искусственен, потому что его хозяйка – фальшивка, однако она лучше подлинника в биллионы раз, как не горько. Катя. Катя Волкова. И её портреты в профиль до сих пор на страницах не выкинутых блокнотов в третьем ящике снизу под грудой исписанных в прошлом школьных тетрадок. Катя смеётся над шутками какого-то парня. У неё неизменные жгучие вороновые волосы собраны в пучок на затылке с отдельными волнистыми прядями, падающими на щёки и глаза. И Майя знает, что над губой у Кати по-прежнему капризная складочка, вздёрнутый кончик носа, а голос сладковато-мягкий, как ворсинки бархата, а глаза тёмно-тёмно-карие. - Можешь сделать мне, пожалуйста... – Катя ошарашенно умолкает, обернувшись, но, не подав виду, что узнала бывшую одноклассницу, спокойно продолжает, - сделай латте, пожалуйста. Волкова не уходит и не поворачивается обратно к своему спутнику. Она в упор уставилась на Майю, постукивая ногтями по стеклянной поверхности стола. А у той мелко подрагивают руки и молоко парой горячих капель налилось мимо кружки. Она подталкивает напиток к Кате и пулей вылетает из-за стойки, бросив в воздух, что скоро придёт. *** «Это болезнь, но мы выправим тебя, не волнуйся». «Ты станешь здоровой, станешь новым, хорошим человеком». «Покайся, ведь этот грех хуже самоубийства». Майя крепко затягивается, рухнув на ступеньки крыльцовой лестницы. Её дерёт, выворачивает изнутри. Ей хочется валяться в ногах людей и тихо поскуливать, хочется вести себя так развратно и пошло, задирать юбку до бёдер и раздвигать ноги, ей хочется отдать свою плоть первому попавшемуся мужчине, чтобы потом возлюбить его; чёрт побери, как вы это делаете Как любят нормальные люди?! Вместо всего этого Майя не шевелится и даже не плачет, и не дрожит. Открывается дверь и выходит Катя, садится рядом и жестом просит зажигалку. - Расскажешь, как твоя жизнь? – лента дыма выдыхается Майе в лицо. - Ладно, не хочешь отвечать – не надо. Я слышала, ты не поступила никуда, - Катя продолжает говорить, слизнув красную помаду и почесав запястье, - а я решила стать юристом. Думала пойти в театральное, но знаешь, в хорошие актрисы так тяжело пробиться. У Майи перед глазами пульсирует большая алая точка, от которой тянутся в гигантоколичествах длиннющие нити во все стороны, обхватывая человеков за ноги, и переплетаются между собой. Издали, откуда-то сверху, она слышит звон тренировочной пожарной сигнализации и тихо шепчет себе под нос "Пожар" , надеясь, что там сидит какая-нибудь женщина с пожарофобией, что она поднимет панику, бросится в сторону, заденет светильник со свечкой внутри, который упадёт на ковер, и вспыхнет пламя. А потом всё, наконец-таки, взлетит на воздух. Всё-всё-всё вместе с этой грёбаной солнечной системой. Волкова всё ещё говорит: - Ты, наверное, хочешь от меня извинений, ведь я подставила тебя. Она добавляет: - Но я просто испугалась. Когда дети боятся, они бегут к взрослым, которые могут помочь, понимаешь? Майя поднимает голову и смотрит на Катю глаза в глаза, в них нет ничего: никакого сочувствия, по-прежнему – одна нахальная усмешка. У неё губы с пухловатой нижней и белые зубы, по краю испачканные помадой, вкусно пахнущие ещё изтогда кожа и волосы, и сердце-моторчик продолжает работать. И Майя всё ещё мечтает её поцеловать как изтогда. И из-за этого теперь плачет. Потому что два года лечения полетели в тартарары, она до сих пор не понимает, чем отличается её любовь от любви здоровых людей.