Зима тает

Стайлз разбивает зеркало вдребезги с третьего удара. Кровь течёт по рёбрам ладоней, застывает где-то на обратной стороне запястий. Красный — цвет злости. Скотт вваливается в ванную комнату, будто из ниоткуда, будто дым от огня или зверь на кровавое. Он не ругается. Смотрит, подняв брови домиком, смотрит с минуту и тут же подпрыгивает за аптечкой, которая запрятана слишком далеко, как оказалось. У Стайлза изрезанные руки кровоточат; он в отсутствии, заледенелый совсем. Скотт осторожно вытаскивает стёкла, зализывает антисептиком, который шипит и щиплет. Забинтовывает его руки немножко неумело, но уже становится не больно. И из-за этого Стайлз злится ещё больше. Злится так сильно, что соль предательски жжёт нижние веки (сильнее перекиси на костяшках). Стайлз с силой жмётся лицом в скоттову толстовку и пытается не. Скотт говорит: — Всё хорошо. Соль у Стайлза в горле. * Не больно и не страшно. Может быть только чуточку. Но он, честно, пытается жить по новой. Больше не бродит в три тридцать ночи по коридору, заглядывая в родительскую спальню в надежде увидеть два спящих бугорка под одеялом вместо одного. Больше не шмыгает носом на фотографии; и не надевает бежевый кардиган, просто чтобы почувствовать сладковатый запах, напоминающий о том, что этот дом всё ещё дом. Стайлз за полгода вырос на пару сантиметров (по привычке — отметка на притолоке возле цифры десять) и на несколько лет. Стайлз сбривает волосы под машинку и не смотрится в новое зеркало. Стадию сделки мы перескочили ещё зимой, которая отпечаталась рунами на костях. Зима внутри Стайлза. * У Скотта ладони тёплые. Он растирает ими плечи, кожа покалывает. У Скотта взгляд тёплый. Вяжет мёдом и карамелью на уровне солнечного сплетения. У Скотта скулы тёплые. Они жгут шею, когда он во сне утыкается в Стайлза, как в плюшевую игрушку; сжигают. Лёд безбожно дымится. Скотт дарит Стайлзу красную худи, в которой он тонет, потому что не по размеру огромная. * Всё белое, по-больничному болезненное; границ не видно. (белый — цвет отчаянья) Мама красивая, слабо светящаяся, спиной к нему. Волосы развеваются как огонь, как вода. Платье на ней белое и длинное. Стайлз тянется окровавленными руками, бежит — сил нет, — ноги вязнут, он падает на колени. И знает, что ему только покричать, позвать её. Стайлз давится, но изо рта ни хрипа. Стайлз одними губами «Мама!». Крик душит слезами, крик не выходит, подлый, «Мама! Мама!». В воздухе края её платья, она становится такой крохотной. Стайлз не может, обессиленный, пунцовый от стараний выдрать хоть звук; пальцы рвут воздух. Всё красное. Как он кричит ей, слышит только папа. Стайлз плачет и отказывается спать. Ему кажется, папа знает — она ушла, потому что Стайлз не смог докричаться. * Хоть у Скотта и не очень хорошие оценки, он всё же не слепой. Он всё видит. И отсутствующий взгляд, до краёв наполненный тоской, и клевание носом на уроках, и стойка в укутанной по нос худи ‘не трогайте меня’. И хоть у Скотта отлично только по музыке, он понимает. Старается. Пальцы у Стайлза — ледышки. А уже весна и на нём толстый слой одежды. Скотт ведёт пятернёй по короткому ёжику волос, которые почти что пепельные, и приглашает на ночёвку. Предполагаемо у него есть план, включающий в себя гору вредных для желудка продуктов и несколько новых видеоигр. Стайлз заторможено мотает головой и убирает руки в карманы, вытащив их, начинающих покалывать, из ладоней Скотта, — нет. Без оправданий и аргументов. Сухо и тихо. Нет. Скотт не обижается. Он выдыхает весну на Стайлза. Нечестно. — Всё хорошо. И всё будет хорошо. — Ты этого знать не можешь. — А ты мне просто поверь. Стайлз ухмыляется, зная, что иначе у него не получится. На послезавтра Скотт просится к нему на ночёвку. И здесь тоже — иначе не получается. * Стайлз задыхается от контраста белого и красного. Как вино на простынь, клубника в молоко, кровь сквозь бинт. Это совсем не больно и не страшно. Только Стайлзу кажется, что он умирает. Падает вниз без парашюта. На асфальт. Всмятку. Скотт берёт его взбесившееся сердце в руки, держит будто раненную птицу и пытается отогреть дыханием. Или вдохнуть хотя бы немножко жизни. Его тепло похоже на скальпель. Ковыряется, режет. Спасает. Стайлз делает свой вдох-выдох. * Скотт ночует у Стайлза практически через день; иногда два через два, как мамины смены. Только у Скотта нет работы. У Скотта есть Стайлз. И ему хочется, чтобы со Стайлзом всё было если не хорошо, то терпимо для жизни. * Стайлз спотыкается, его ловят. Всегда ловят. Руки Скотта. * — Я боюсь, что кто-то ещё умрёт. — Никто не умрёт. — Все умирают. Тогда я хочу умереть первым. — Если соберёшься умирать первым, то перед смертью закажи для меня киллера. * Весна плетёт косы деревьям и девочкам; тянет узлы фенечек, тянет узлы внутри — развязывает. Воздух в мае пахнет цветами, а не смертью. Стайлз засыпает, утыкаясь носом в плечо Скотта, греется. Ему снятся мамины пироги с черникой и пластыри с Бэтменом на разбитых коленках. Даже если Зима вцепилась клещами и отказывается уходить, должен быть кто-то, чтобы прогнать её. У Стайлза есть Скотт с его теплотой и ‘отлично только по музыке’. И жить выходит само собой. Не обязательно пытаться. Стайлз глядит на свою худи и думает, что, на самом деле, красный — это костёр, над которым оттаивают кости, покрытые льдом.