«И этот неизвестный готэмит»

Студенческое общежитие почти моментально опустело наполовину, многие стремились вернуться к родителям, а остальным пришлось остаться, хотя бы потому, что идти было некуда. Поначалу, когда они узнали, что произошло, выйти за порог было страшно, потом привыкли. Стало как-то равномерно без разницы. А родственникам оставалось лишь рвать на себе волосы за пределами города и в сотый раз жалеть, что не отдали своих чад в какой-нибудь захудалый местный колледж. Среди студентов нашёлся храбрец, который собрал ещё несколько человек, и они коробками доставляли еду. Хотя им кусок в горло не лез, отключённое отопление послужило хорошим стимулом. Смирившиеся со снисхождением поглядывали на отчаянных, которые с криками и проклятьями, обещая всем наконец-то их освободить, выбегали на улицу и кидались с голыми руками на компании головорезов, иногда проходящих неподалёку. Обычно потом их никто не видел, ведь это было очевидной глупостью. Изредка некоторые возвращались. Избитые, униженные и молчаливые. Их просто пожалели или не захотели марать руки. Боевики «человека в маске» были все какие-то замороженные и немного одухотворённые, казалось, они боготворят того монстра, что ведёт их. Может, это так и было. Студенты Готэмского университета были практически заперты в своём собственном общежитии. Хотя в другое время они спокойно жили там в течение года, чтобы потом на каникулы уехать к родителям, пробедокурить весь свой отпуск, а потом снова вернуться в стены университета. Или же быть окрылёнными свободой выпускниками и все в мыле искать работу, если папочки с мамочками не помогут. У Мишель мать предпочла сплавить дочь подальше и укатить в Огайо к очередному ухажёру. Для Мишель это был выпускной год. К следующей осени она бы уже работала по специальности – психологом. Вправляла бы мозги женатикам-юристам и успокаивала мамаш, обеспокоенных бунтующими детьми-подростками. Никто не говорил вслух, но у всех набатом звучало в мыслях: «И этот неизвестный готэмит». Один из них, Майкл, был на том матче, и у него поехала крыша, он часто кричал в запале, нет ли у кого-нибудь этого детонатора. В такие моменты у присутствующих стыли скулы и по спине прокатывался холодок, будто ты алюминиевую ложку прикусил. Его игнорировали и отворачивались, делая вид, что не замечают. И всё шло по новой. Они продолжали учиться – полупустые аудитории, поредевший состав преподавателей и студентов. И они шли, собирались в самом большом конференц-зале, садились кучками без тетрадей и ручек и просто слушали обо всём, учителя заявляли, что их знания – это единственный оплот постоянства среди этого царства анархии и хаоса. Разделение по профессиям как-то исчезло. Инженеры слушали о значении сновидений по Фрейду, математики – о раннем периоде творчества Теодора Драйзера. Когда выпавший снег лёг ровным слоем, Мишель с друзьями вышли во двор общежития, поперекидывались скупыми снежками, а когда ей попали прямо в лоб, она смеялась до истерики, пока стоящий рядом Дэнни не залепил ей звонкую пощёчину так, что её голова мотнулась в сторону, а зубы клацнули. В другие моменты она думала, что к следующей осени город ждал бы бэби-бум. Слишком редко студенты были поодиночке. Слишком холодно было в комнатах. А Мишель ждала, когда это всё закончится. И можно было бы подвести итог. Она вообще любила из всего делать выводы. Заканчивая лекцию, всегда, даже когда этого не требовалось, она ставила в конце листа «conclusio»* и подчёркивала его фиолетовым спиртовым маркером, так что тетрадь промокала на три листа вперёд. Она слышала когда-то афоризм Матца, что «вывод – это то место в тексте, где вы устали». И выбившейся из сил Мишель срочно требовалось подвести итог в этой слишком долгой готэмской зиме. _________________________ *Вывод, заключение (лат.).