Неженка

      Мне было 7, ему 11. Он был неженкой с самого детства, сколько я себя помню. Худой, капризно кривящий рот, шугающийся от всего. Не мужик. Неженка. Непонятно даже, зачем вообще его к нам в деревню привозила мать. Вот старший брат у него, тот - да! — пацан что надо. А этот… Со своими кудряшками…  — Неженка! — кричал я совсем мальцом, с подскоком прыгая ему на ногу и слыша его вскрик за спиной.  — Неженка! — показывал язык, убегая от него через колючки и дразня выхваченной из его рук сумкой. Колючки были для него непреодолимым препятствием, изрезая в кровь его кожу, казалось, даже просто при приближении к ним. Любое касание к ним превращало его в исцарапанного ободранца. Только он не лазил с нами за терновкой и малиной. Только для него ежевика была колючей проволокой. Только он не мог бегать босиком по раскалившимся на солнце речным голышам. Любой мой пинок становился на его коже синяком. Любые мои тычки расцветали багровыми цветами на его белой коже.  — Неженка!       Мне было 11, ему 15.  — Неженка! — смеялся я, тыча пальцем в него, обмазывающегося кремом от загара и все равно неизменно сгоравшего под нашим деревенским солнцем. — Неженка! — ворчал я, получив хворостиной от матери, застукавшей меня, толкающим его в крыжовник. Он был неженкой, но не был трусом, понял я, когда он бросился с криком между мной и стаей раздраженных соседских гусей.  — Неженка! — хмурился я, замазывая его зеленкой и просчитывая, влетит ли мне за это от его брата.       Мне было 15, ему 19. Но когда мы стояли рядом, казалось, что я старше. Его и бить-то было как-то не… Не по-мужски, что ли. А надо было. Потому что моя Настюха заявила, что больше не хочет гулять со мной — деревенским амбалом, косноязычным мужланом. Ей, мол, нравится приехавший сегодня утонченный и аристократичный…  — Неженка! — прошипел я и, сплюнув ей под ноги, пошел объяснить этому, кто здесь главный.  — Неженка! — кинул я камень в его окно. Но в доме его не оказалось.  — Неженка... — опешил я, найдя его во внутреннем дворе спящим под тенью яблонь. И зависнув при виде его белой, гладкой кожи с попавшими на неё лепестками осыпающегося яблоневого цвета. И сам испугался, когда непослушные руки коснулись её, легли ладонями и заскользили, сминая душистые лепестки. А в открывшихся глазах мелькнуло узнавание и изумление. А руки так и продолжили бы свой путь, если бы ноги не помешали, унося меня прочь.       Мне было 19, ему 23. У него неплохой удар левой. Он левша. И все равно неженка. Плевал я на свой заплывший глаз, когда в моих руках скользит эта нежная гладкая кожа…  — Неженка! — в исступлении выстонал я, позорно пачкая спермой его бедро. А он улыбнулся и поцеловал мой отекший и окончательно закрывшийся глаз.  — Неженка! — стонал я в его хватающие воздух губы, почти теряя разум от восторга.  — Неженка! — целовал я россыпь синяков от своих засосов на его ключицах.  — Неженка! — улыбался я, когда он плакал в больничной палате, глядя на мои кровоподтеки и переломы, оставленные его братом.  — Неженка! — закатывал я глаза, глядя, как он придирчиво выбирает кровать в нашу с ним съемную комнату.  — Неженка! — мурчал, погружая пальцы в шелк его волос и чувствуя, как утекает усталость и стресс рабочего дня только от того, что можно его обхватить, прижаться и, уткнувшись носом в запах его кожи, успокоенно уснуть.  — Неженка! — рычал я в ответ на его предоргазменные стоны и хватал зубами за загривок, вбивая собой его нежное тело в новый диван нашей собственной квартиры.       Мне 40, ему 44. Нет, не так... Мне много лет, а ему, для меня, всегда будет 23. Потому что он все такой же неженка. Мой неженка, только мой.