Не уходи

Я устало смотрю вперед и не вижу ничего, кроме пестрых витрин магазинов на любой вкус и цвет. Безжизненные улыбающиеся манекены в дорогих одеждах, какие-то духи от напыщенных брендов, свежие торты и плюшки, рекламные плакаты – все это, мешаясь на дне очных яблок в радужные кляксы, с вызовом ответно глядит на меня сквозь толпу серых прохожих, блистая более яркими красками, чем я когда-либо видел на лицах равнодушных людей. Меня берет кашель, надетые узкие джинсы со «стильно» подранными коленками совсем не греют, а мороз усиливается в ногу с тем, как на стареньких наручных часах тикает к девяти вечера; и рядом со мной, одиноко стоящим у стеклянного входа в захолустное кафе, поскальзывается на замерзшей луже какая-то молодая девчонка «легкой» наружности. Я замерз до кончиков подушечек пальцев ног; с ее ядовито-розовых губ срываются нечленораздельные ругательства, пухлые щеки алеют яростью. Высокий каблук на правой обтянутой пошлой сеточкой ноге сломан. Я стою, не шевельнувшись. Она снимает обувь и следует в противоположную от меня сторону; мои глаза поспешно возвращаются к неинтересному рассматриванию физиономий минимаркетов. Машины двигаются медленно, портят картину, как и снующие туда-сюда люди. Я не знаю, чего жду и почему изучаю магазинный товар уже с час после того, как поужинал в грязной забегаловке за спиной, ведь меня дома уже заждался рыжий кот и в карманах пусто до звона, как у заядлого алкоголика после очередного уик-энда в любимом баре. Просто не хочется идти туда, в квартиру, где из дышащих предметов интерьера только линяющий круглый клубок шерсти и таракан под третьей от пластикового окна тумбочкой на кухне. Он у меня живет один, как и я один. Мы два одиночества, что сошлись в одном доме и купили себе кота на девятнадцатый день рождения. Скоро двадцать второй, но мы по-прежнему одиноки, косвенно соседствуя с семью миллиардами людей, одна половина из которых захлебывается счастьем, а вторая дает своим личным тараканам в голове или у плиты имена и отчества. Мой Иннокентий Лаврентьевич (ласково, конечно, проще – «Кешка»). Намек на мою принадлежность, надеюсь, понят? Я пнул ногой булыжник. Сквозь почти стертый носок кеда это сказалось на моей ноге, как падение со шкафа на хрустальной вазе. Я хмурю на это брови и следую прочь. Хватит мне стоять. Воздух стоит, никакого осеннего ветра. Моя жизнь тоже стоит, завтра на работу. Дома дрожат, трамвай скрипит, в наушниках гул мыслей на фоне наигранно-веселой музыки. Я размышляю о том, чем сейчас кормить кота и таракана, а какой-то парень сбоку, как мне почему-то кажется, точно думает о своей девушке, что живет где-то за квартал отсюда, в элитном спальном районе, на богатой хате у любящих его больше антиквариата на полочках родителей. У таких как он всегда есть приличного слада ума и кошелька девушки. Его длинные ноги прячутся в консервативно-черных брюках, до тазовых косточек темно-зеленая куртка собралась в складки выше копчика, открывая тусклому потолочному свету цвета желтухи у новорожденного пиджак в сто раз дороже моего нового б/у сенсора.. или элегантный трендовый блейзер еще более цепкой цены. Точно определить не могу, ибо с этого маленького открытого куска глубоко-синей ткани хрен поймешь, что оно есть. Он походит на типичного зажиточного банковского работника всем своим видом, даже глупой и неуместной оранжевой шапкой, что, скорее всего, есть подарком его вышеупомянутой девушки на какую-то из напущено-скромно празднуемых годовщин. Конечно, напущено, ведь при их социальном статусе вполне можно закатить гулянку до рассвета с унитазом в обнимку и весельем в крови (плюс взрывные воспоминания, да), а не романтически пялиться друг на друга за светскими разговорами где-то с час в ресторане для влюбленных, чтобы потом поехать на съемную двушку в милой глазу высотке и так же романтически заняться сексом среди пары десятков маленьких воняющих, когда тушишь запахом шампанского со рта, свечей. Такая романтика в двадцать первом веке, как прекрасное явление природы, нихрена не актуальна. - Что?- он вдруг поворачивается ко мне и изгибает свою идеально-банковскую левую бровь, кривя все лицо вопросительным выражением. Я анализировал его, возомнив себя долбанным Шерлоком, слишком заметно. И это «слишком» сейчас вполне-таки оправданное «слишком», ведь я просто сидел и смотрел на чужого человека, не отворачиваясь с хрен знает сколько времени, вдруг позабыв о Кешке и рыжем недоразумении с когтями. Я моргаю в ответ, мои отогревшиеся скулы краснеют, а остальная кожа вдруг холодеет. - У тебя проблемы, парень?- видимо, у него был трудный день, так как этот пренебрежительно-раздраженный тон совсем не схож с тем, как обычно обращаются к людям работники банка, и еще.. блядь. Я обрываю мысли и вытаскиваю белые наушники с ушей дрожащими пальцами. Благо, руки скрыты рукавами тонкого пальто, и он этого не увидел. - Шею потянул,- выпаливаю я, тут же мысленно матерясь,- вправо повернусь больно, прямо – немного больно, влево – совсем не больно. Слева ты. - О,- выдыхает незнакомец, удобнее усаживаясь на кисло-красном пластмассовом сидении,- смотри тогда. - Спасибо,- я сглатываю. - Я – Ромка,- Ромка косится на оцепеневшего меня, неловко поджимая губы; знакомиться в трамвае не моя прерогатива. - Валера, но вообще Валя,- я опустил глаза, фокусируясь на его чистых туфлях и инстинктивно задвигая свои еще на прошлой неделе болотом измазанные ноги под сиденье впереди. Мне стыдно, но я пытаюсь справиться с этим, строя печальную гримасу человека с ноющей шеей. В трамвае кроме нас только пожилая женщина на самом переднем сидении, две девушки через три сзади и мужик средних лет передо мной. Перед ним мне тоже стыдно, слышит ведь. - И как ты потянул шею?- он испытывает что-то схожее, я чувствую это между его словами. Мне в нос ударяет запах нафталина, как только мужчина спереди ерзает и поднимается на своей остановке. - Я неправильно спал.. а ты?- я осекся, а он рассмеялся.- Э.. черт. Его смех глубокий, он идет с самих здоровых, полностью здоровых, ибо лишь один раз в жизни куривших и то – пассивно, легких. Врывается мне под пораженный многолетней грустью дых, заставляет полупустой желудок ухнуть в неизбежность. Чай и плюшка – для меня не особо бравая еда. Я натянуто улыбаюсь; у него мелкие морщинки у прищуренных васильковых глаз. - А я ничего не тянул,- отвечает Ромка, немного поворачиваясь ко мне корпусом. - Мне ехать до конечной,- я перевожу тему, слишком резко для своей больной шеи поворачиваясь на звук закрывающейся за вышедшим двери. Наигранно хватаясь за нее, я возвращаюсь к банкиру, вновь включая недошерлока в эфир. - Я выхожу раньше на одну остановку,- просто говорят мне. У него прямой нос и черные, как у меня, волосы. Только натуральные. Я свои русые начал красить в семнадцать, только избавился от надзора папы, что все подобные выходки мальчиков называл «грубой формой пидарастии» и, выпивая очередное пиво, разглагольствовал о том, какими бы способами таких кастрировал. Быть кастрированным я не хотел, несмотря на режим подросткового выебона. - Круто,- я глупо слабо кивнул.- Ехать еще минут семь. - Типа две остановки? - Ага. Он отворачивается на зазудевший чем-то противным в кармане куртки телефон, а я не знаю, что делать и продолжаю смотреть влево. - Ты это лечишь?- вчитываясь в сообщение, Ромка выглядит отстраненно. - Что?- занятый рассматриванием его ресниц, переспрашиваю. - Ну, шею свою,- он что-то печатает большим пальцем левой руки.- Мажешь.. чем-то или что-то типа того? - Да,- коротко и ясно. - Тогда выздоравливай,- Рома улыбается; бабка выходит. У нас осталась одна остановка времени. - Спасибо, постараюсь,- я повторяю его улыбку. - Ага,- его телефон вновь бьет меня по ушам трелью. Сбросил. Запрятал обратно, в карман; разговор не клеится. - Что будешь делать вечером?- мой мозг матерится лучше, чем я. - Скорее всего,- он задумчиво протягивает слова,- трахаться. А ты? - Пить чай с котом,- и тараканом. - Желаю удачи,- Ромка поднимается, а я не отрываюcь от него. - Тебе тоже удачи,- я смотрю снизу вверх. В таком ракурсе его лицо кажется немного суровее.- Увидимся. - Думаю, нет,- он смеется своим особым живым смехом и отправляется прочь. Я сижу на месте и не хочу спрашивать себя о том, зачем сказал такую глупость человеку, на которого пялился всю дорогу под глупейшим предлогом. Вдруг чувствую себя дышащим. Вокруг ходит ветер. Двери открываются спустя три минуты. У меня в квартире храм минимализма мебели: есть только то, что нужно, и никаких более приятных аксессуаров для большего уюта. На хрен оно мне? Я живу в забытой всеми многоуважаемыми Богами и прокаженным Сатаной общаге, упиваясь дешевым растворимым кофе или еще более «копеечным» зеленым чаем перед маленьким телевизором, разлагаясь на части посреди скрипящей кровати. Работаю в библиотеке, деградирую полдня перед казенным компьютером, имея открытый доступ к достаточной коллекции книг, чтобы стать сраным философом или популярным мыслителем наших дней, а потом иду куда-нибудь бродить, уступая пост еще более неуместной в таком святом месте, чем безразличный к миру я, блондинке Маше-айфон-и-вся-ваша. Однажды я, особо недоброжелательно настроенный, спросил у нее, почему она, такая от природы красивая и вроде не тупая в стельку, блядствует, будто последняя дырка в ансамбле знаменитых порно-актрис, на что получил глумливое: «В мире беспорядочного секса и глобального развития компьютерных технологий, каждый умирает, сгнивая при здравом уме, как хочет или как может. Я сделала выбор в пятнадцать лет, когда отсосала на заправке своему первому парню за колечко. Кстати, если что, ты можешь трахнуть меня бесплатно». Последняя часть была лишней, но, если интересно, я не согласился на такое для некоторых заманчивое предложение. Во-первых, это мерзко, а, во-вторых, такие дамы меня не интересуют. Добравшись домой, я кидаю коту и таракану по куску черствого хлеба (уж, извините, что есть, то есть) и заваливаюсь спать до следующего утра, до следующего рабочего дня, до следующего утреннего воя голодного желудка. Я вздыхаю. Мне душно. Вокруг слишком много пьяных людей, и закадычный друг напротив меня тоже не в самом трезвом расположении духа. В воздухе «сладкие» ароматы алкоголя, мужских одеколонов, женских феромонов, безнадеги и бедности. Я скучаю по библиотеке или по дому, не могу понять. Просто здесь слишком ужасно, чтобы не скучать по обычной среде обитания и нормально думать. - Вот я что, твою мать, на теще женился?- давясь поступающим воздухом, яро возмущается Петя.- Чего вместо своей Иры я вижу дома только ее гадкую рожу в краске? - Потому что у тебя нет своей квартиры,- сухо начинаю я, отпивая сок со скупого пакетика (сегодня решил не надираться, да и денег нет),- и ты живешь на шее родителей Иры вместе с ней и сыном. - Сука, ну ты можешь хоть когда-то пожалеть друга, а не упрекать?- его глаза блестят; я зеваю, нутром чувствуя, что сегодня могу опять схлопотать по роже за прямолинейность. - Я констатировал факт, а не упрекал тебя. - Валя, ты настоящая сука,- вновь ругается Петя, заливая в глотку янтарный краситель с пивной кружки. - Ага,- я улыбаюсь. Басистая музыка сдавливает мои уши, тисками колет мозг, вибрирует в животе. Пете это нравится, он пьет и скоро захочет танцевать, и целовать все подряд, пытаясь дотащиться до туалета раньше, чем его вырвет. Он часто изменяет Ире: или, цепляя других женщин, или, совращая ищущих приключений девочек-подростков (конфеток-давалок, как в народе говорят), или, когда привалит хорошая доза водки, выгибаясь под совсем взрослыми мужиками (ему самому двадцать два). Сегодня изменит опять, я знаю, но никогда не вмешиваюсь, потому что Ира его, честно говоря, тоже далеко не простая востребованная массажистка в престижном салоне с зарплатой в разы больше, чем другие леди-массажистки могут себе вообще представить. И он слышал об этом еще до их свадьбы, сразу договариваясь о свободных отношениях. Семейка адская. Жаль мелкого… Жаль всех мелких, что не догадываются о подобных тайнах своих родителей, греясь в оковах их грязных рук и отчаянной любви. - Ладно,- друг поднимается с места, утирая рот в пене серым рукавом рубашки. - Идешь на охоту?- едко выдаю я.- Кто на этот раз? Пятнадцатилетняя мадам с богатым будущим?- во мне кипит злость, я не знаю, откуда она, но это топит меня. - Ты опять упрекаешь,- он становится агрессивнее. - Да ну,- я знаю, что этот сарказм не обойдется для моего лица ничем хорошим, но почему-то именно сейчас я до нытья в горле хочу быть избитым. - Слушай, не в обиду, конечно, но ты заебал. Я в трамвае. Девять вечера. Под правым глазом наливается лиловой жижей синяк, разбита губа. Внутри все перегорело, не хочется дышать. Я поступил в какой-то степени гадко, выводя Петю из себя. Он ведь никогда не хотел подобной жизни. В детстве, когда мы еще делили территорию и стройматериал сомнительного происхождения для рыцарских «крепостей» в одной песочнице, этот парень был самым жизнерадостным и добрым ребенком из всех. В подростковые века малец хотел обзавестись машиной и рекламным бизнесом. А сейчас, будучи мелким бухгалтером с женой интересного направления рабочей деятельности, грязнет в болоте. Так же как и добрая часть прокуренного человечества. У меня саднит под боком, затылок в присохшей крови, под пальто порвана любимая майка. А вот это не Петиных рук: меня подловили в подворотне какие-то высокие личности на гоп-стоп. Денег при мне не было, забрали только телефон и остатки подорванной уже давно самоуверенности. Я слишком низкий, щуплый, угловатый и резкий. Во мне тонны дерьма и никому ненужной философии. Я подкармливаю таракана, люблю кошек и сраные драмы. Я впитываю всю дрянь с общества. Я изломанное подобие человека. Окошко рядом покрыто инеем. Сглатываю. Хочется курить. - Как твоя шея?- в трамвае почти никого нет, как и вчера; знакомый голос сзади звучит глухо и слабо заинтересованно. - Не болит,- ломано отвечаю я, прекрасно понимая, кто со мной говорит,- спасибо за заботу. - Пожалуйста,- Ромка, шумя ботинками, пересаживается на сидение через проход от меня.- Оу,- он пораженно ухает,- кажется, тебя, вчерашний знакомый, потрепали на славу. - Мне был нужен массаж,- с горечью выдаю я, улыбаясь ободранной спинке сидения напротив; не хочу смотреть на Рому. Он, наверняка, в своем амплуа банкира, как и вчера, выглядит великолепно. - М-м,- лыбится, чувствую алеющими ушами,- а денег на квалифицированного специалиста не хватило? - Я экономный,- я все-таки поворачиваюсь на него с прищуром,- и гопники за кафетерием тоже весьма квалифицированные люди в своем деле. - Тебя обокрали?- Мать Тереза хмурится. - Какая разница?- а у меня болят колени. - Наверное, никакой,- задумчиво, без тени вранья. Мне нравится. - Ага,- я киваю.- Ты опять выходишь на остановке перед конечной? - Да,- он тоже кивает,- а ты на конечной? - На конечной. - Ясно,- Ромка откидывается на спину и смотрит в свое окно. Там темнота, ничего не движется, даже цветовые блики магазинов скрыты ночью и первым снегом. - Ехать еще три остановки,- я повторяю его движение.- Расскажи что-нибудь. - Я обедал в ресторане,- он закрыл глаза,- и меня обсчитали на довольно грубую сумму. Скандал был нехилый: я сам человек честный, только заметив подляну, вызвал администратора и жалобную книгу, дабы «отомстить» за это в полном размере. В итоге меня выставили за дверь охранники. - Хреново,- я удивился. Разве с такими как он происходит подобное? Я всегда думал, что всей золотой шелухе падает с неба благодать и удача. Может, Рома неправильный? - Очень,- соглашается он, вздохнув, разминая плечи.- Я всегда там обедал, а теперь нужно искать новое место. Непостоянство раздражает. - А мне постоянство опостылело,- я хмыкаю. - Нет, ну некоторому непостоянству я, конечно, бываю рад,- Ромка улыбается.- Но все, что касается работы или еды, должно быть устоявшимся пунктом в дневном плане. - Кем ты работаешь? - Я демон,- смеется,- мне люди души за богатство или что-то типа скучных телевизоров продают. - Кредиты что ли раздаешь? - Оно самое. А ты кто? - Библиотекарь,- у меня першит в горле; не люблю говорить посторонним, кем батрачу. - Любишь книги? - Не сказал бы,- мне просто не повезло с устройством жизни, вот. Ромка смотрит на меня из-под обычных, не густых – не длинных, ресниц, и я гляжу в ответ, лениво теребя пальцами последнюю пуговицу на пальто. Свет мелькает, кто-то матерится за открывающейся дверью. - Осталось две остановки,- говорит Рома, взглядывая на выходящую пару. - Для тебя одна,- уточняю я, вытягивая ноги, насколько позволяет свободное пространство. - Одна,- парень зевает, повторяя за мной; этот разговор не кажется мне неловким или неуместным. Мы похожи на трамвайных друзей с типичного фильма для девочек, что любят геев. Я бисексуален, и он симпатичнее, чем многие прохожие, но перспектива такого сравнения мне не нравится. Потому что такие мужчины, как он, гетеросексуалы, а я влюбляюсь со скоростью суицидника, падающего с десятого этажа пустым от мыслей мозгом вниз. - В кафе, где я обычно просаживаю последние копейки со своего копеечного бюджета,- я взлохмачиваю окровавленный затылок, и подушечки пальцев стягивает,- никогда не обсчитывают. Это, наверное, такая компенсация за дерьмо вместо еды. - Тебе нужны деньги? - Ты хочешь дать мне кредит? Ромка слишком обворожительно смеется; я чувствую себя вышеупомянутым суицидником. Вторая остановка. Парень поднимается, хлопает меня по плечу и уходит. - Увидимся,- слышу я, не понимая: почудилось? Вокруг слишком много шума. Хозяйка библиотеки надрывно плачет, Маша, пришедшая меня сменить и разносящая стойкий запах перегара на все стороны, ее успокаивает, как только может: прижимает к груди, гладит по седой голове, шепчет глупые клише с разряда «все будет хорошо». - Сколько лет, сколько лет,- причитает пожилая Лара Афанасьевна,- сколько лет вложила в это сокровище, в этот кладезей книг, а они.. они закрывают! - Если вам будет легче, когда этот супермаркет построят, я попрошу своих друзей подпалить его,- Маша перешла на тактику злобы, а я, стоя перед ними, качающимися в истерике по лаймовому дивану, с всунутыми в карманы штанов худыми руками, шмыгаю носом, пока пытаясь не размышлять о том, что теперь мне светит выселение с комнаты. Платить очередной конверт за жилье через два дня, а я уволен с мизерным расчетом, ибо что еще старушка может мне заплатить, потерпев такой убыток? Эта частная библиотека, содержащая при себе книжную лавку, единственный ее доход, кроме среднестатистической пенсии, а теперь ради очередного супермаркета все это снесут и вновь отстроят уже с другим предназначением. Я более чем уверен, что вся затея с новым «Echo-маркет» полностью незаконна. - Что же мне теперь делать?- бабушка обнимает дряблыми ладошками Машку, и она, кажется, сейчас тоже расплачется, но далеко не от жалости к ней. Просто девчонке, как и мне, очень невыгодно оставаться без работы: выпивка дорожает на глазах. - Маш,- я прочищаю горло,- моя смена закончилась. - Блядь,- вспыхивает она, крепче сжимая затянутыми в розовый гольф руками Лару,- ну и вали на хуй! Я ничего не отвечаю, закрываясь в пальто и стремительно уходя прочь с места, что успело стать для меня вторым после одиноко-рыхлой комнаты домом. Мне бьет в лицо боль. Деньги отходят на второй план. Ветер. Я возвращаюсь домой сразу же, даже не иду ужинать. У меня в голове уже построились планы на ближайшие часы: попросить у соседки газету, изучить объявления по поводу свежей работы, позвонить подходящим людям, получить несколько отказов, выпить кофе, вновь звонить, поглаживая рыжее чудо. Мысли о коте и кофе скрашивают мое подавленное состояние, и я даже улыбаюсь, несмотря на хреновость дня, заваливаясь в комнату и подмечая его на тумбочке. Он сидит, смотря невидящим взглядом вперед, и.. дрожит, выпятив язык. Я замираю на пороге. - Ты чего?- мой голос обрывается, срывается; даже не изволив разуться, несусь к рыжему. Кот поворачивает ко мне голову и кричит. Это не похоже на обычное «няу» или голодное, с надрывом протяжное «мя-ау». Крик. Самый настоящий крик, заставляющий сердце сжаться и остановиться. Я опять в трамвае. Пять минут девятого. Фиолетовая шелковая коробка из-под женских туфель на коленях. Мои руки пожелтели от фильтров выкуренных сигарет. Мои глаза покраснели от соли, насыпанной словами ветеринара в глаза. «Ваш кот съел что-то травленное,- равнодушный, безучастный голос.- Мышь, вероятнее всего. Я ничего не смог сделать. Оставите нам или заберете?». Я забрал его. Меня уволили с работы, мой кот умер, меня намочило вечерним дождем, я почти ничего не вижу, с периодичностью в три секунды шаркая рукавом по, наверное, уже стертым в корень ресницам. Коробка стоит на коленях. - Я ужасно промок,- на сидение сбоку плюхается Ромка; я мысленно стону, мне хочется реветь, упасть на замызганный сотнями ног стальной пол и разбиться на тысячи осколков случайно сбитой с колеи жизненного пути хрупкой вазы.- Ты, кстати…- он смотрит на меня, и я сжимаю коробку, прожигая ее крышку убитым взглядом.- Что с тобой? - Отстань от меня,- шепчу я. - А?- он наклоняется ко мне, обеспокоенно вздергивая брови. - Отстань от меня!- мой рыжий кот и таракан – единственные существа, что удерживали меня от ебучего вселенского отчаяния. Кота больше нет, а таракан слишком маленький для такого бравого дела. - Что случилось, Валя?- Ромка хватает меня своей крепкой рукой за прохладное запястье. Я вздрагиваю, жмурюсь, чувствую влагу на щеках, ударяюсь головой о сидение спереди. - У меня ничего нет,- мой голос похож на то, какие звуки издает разорванная львом гиена, последний раз вталкивая в кровоточащие легкие немного кислорода. - Тебя что опять обокрали?- он теряется, но не отпускает меня, будто я что-то более важное, чем незнакомый парень с дефектом истерики. - Нет,- я разрыдался, как маленькая девочка, позируя для мамы в игрушечном магазине.- У меня нечего красть! Я сам есть одно сплошное «нечего». Но раньше…- я давлюсь собственным языком,- я хотя бы был нечем с котом и тараканом. - У тебя кот?- Ромка косится на коробку.- Кот там? Или тараканы? - Он отравился,- я тяну звуки и ребенку подобно срываю голосовые связки шепотом.- Я от ветеринара. Кот отравился!.. А не тараканы. Таракан. Один он. Кеша. - Блядь,- Рома вздыхает и тянет меня на себя; я не заметил, как пришла конечная. От Ромы пахнет дорогими духами, апельсиновой жвачкой и жалостью. Мы сидим под горящими лимонным светом окнами моего общежития, опираясь предплечьями друг на друга. Между нашими бедрами на замерзшей деревянной лавке, полуразрушенной старостью с моей стороны, стоит открытая бутылка какого-то случайно выбранного посреди магазинной полки коньяка. У меня ведет перед глазами совсем немного и не от алкоголя. Я плакал в трамвае, плакал, пока мы шли за гаражи, пока просили лопату у старого мужика, возящегося с Волгой, пока присматривали гожее для рыжего место упокоения, пока Ромка копал, пока зарывал, пока мы шли к общаге. Только сейчас я всего лишь приглушенно соплю забитым страданиями носом, не раздирая лицо шершавой тканью пальто. - Ты такой придурок,- пар клубиться на губах Ромы; мои ступни сводит мороз.- Разрыдаться из-за кота. Я думал, так сентиментально помешаны только бабы. - Почему ты остался со мной?- у меня сиплый говор, и запыхавшееся сердце ломает ребра. - Ты бился в истерике с мертвым котом на руках,- просто отвечает парень рядом, сжимая руки в карманах куртки. - Ты мог просто уйти на хрен,- я смотрю на него, зная, что моя рожа ужасно красная и страшная. - Не захотелось,- Ромка улыбается, белозубо, открыто и с толикой нежности, что заставляет меня скукожиться у его плеча, сейчас напоминая еще более котоподобного брошенного котенка, чем все котята мира разом взятые. - Мы знакомы от силы с часа два времени. - Примерно семь остановок,- переводит в наше трамвайное время Рома, смеясь. Опять этот смех. Горло скручивает, язык неосторожно прикушен, внутренности несутся в ноги, апельсинами пахнет ярче, чем обычно гнилью от гадкой, как свалка, вахтерши. - Ты можешь идти,- я ерзаю, разглядываю номера Мазды у подъезда. - Не хочу,- его самоуверенный тон заставляет меня чертыхнуться где-то под ребрами. - Я иду домой,- я поднимаюсь. Банковский «демон» хватает меня за плечо и усаживает обратно. - Я пропустил вечерний минет от Жанны, хороня твоего кота, а ты вот так динамишь, да?- он выпивает немного коньяка и кладет бутылку под лавку. Меня это настораживает. - Никто не просил тебя, незнакомого хрена с расписанием минетов от Жанны, помогать мизерному и бедному мне прощаться со старым мертвым другом, понял? Я уже, кажется, сказал тебе отстать в трамвае!- меня сжимает обида и нежелание видеть раздражение на радужках его сверкающих в темноте глаз. - Ты сдохнешь в своем тупом изломанном мирке, если я уйду. - Что ты вообще о себе возомнил?!- я шиплю; в соседнем дворе рычит овчарка. - Ничего хорошего. Ромка смотрит на меня, Ромка кладет мне руку на костлявое колено, Ромка проникает под мою одежду своим запахом, своими словами, своим взглядом. Я замираю, цепляясь до щиплющих в пальцы иголок, будто осой ужаленный, в спинку лавки, пугливо повернувшись к нему и оказавшись на самом краю пропасти, деревянных досок малахитового цвета, детского страха. Он тянется ко мне и, надрывно прося ответа, целует в подбородок, в душу, в покусанные губы. Его ладони зовут к себе теплом. Вокруг вдруг нет остального мира. Я не верю в это все, я ничего не слышу и не вижу из-за закрытых глаз и отключенной мозговой деятельности. Ромка прижимает меня к себе, опрокидывает в себя, запутывается шепотом между поцелуями в волосах. Я забываю о работе и о деньгах, льну к нему, как подсолнух к солнцу, как разбитая о берег волна обратно к морю, как упавшая в темноту тучи заря к месяцу. Он целует, собирает по частям, склеивает, поглаживая бедра, нежит, успокаивая чувства, заводя сердце большим гулом. Я не знаю его. Я не знаю его совсем. Я веду его в опасный для психики лифт. Я веду его в свою комнату. Я веду его в свою изломанную жизнь. Мы спотыкаемся о предрассудки, о ковры и разбросанные нами же шарфы, лихорадочно срывая остальную одежду, сталкиваемся зубами. - Ты не любишь меня,- я падаю на громкую одноместную кровать под напором его желания. - Я не врезал тебе, когда ты пялился на меня, как гребанный маньяк,- Рома раздвигает мои ноги, беззастенчиво устраиваясь между ними; я чувствую его горячий член.- Я мог не заговорить с тобой, бессловесно глядя на затылок в крови до своей остановки. Я не ушел, когда ты разлагался с котом на пару. Я не люблю тебя? Я закрываю глаза; затихает дыхание. - У тебя Жанна. - Зачем мне в лужах солнце, если я могу дотронуться до неба? У меня сносит крышу: я слишком нагой и слишком чувствительный к красивой речи. Я целуюсь с ним, сжимаю его вспотевшие плечи. Кровать к соседской ярости скрипит отчетливо, жутко. Он запускает в меня два пальца, присасывается к коже на шее, и я ею ощущаю, как завтра буду скрывать за высоким воротом свитера засосы. - Ромка,- зову я; нас бьет дрожь.- Ромка, к хренам прелюдии, мне нужно… - Тише. Еще немного. Рома растягивает меня насильственно-неспешно, но очередное нечленораздельное прошение, наконец, втягивает его актера в мое главное действие. Он входит осторожно, надавливает в нужных местах, успокаивающее гладит, чтобы немного позже сорваться. Я поддаюсь ему, насаживаюсь на нарастающее возбуждение, сбиваюсь в октавах стенаний. Рома сдается перед своей выдержкой, трахает меня быстро, грубо, несдержанно, правильно, уместно. Я чувствую себя настолько живо, настолько наполнено и не одиноко, что готов разодрать его спину в мясо от счастья, выражая благодарность. Поперечные полосы царапин падают на вертикальные, Рома рычит мне в расцелованную шею, а я плыву, дышу. Он двигается во мне неустанно, как гребанный терминатор. Постель грозится проломиться. Я чувствую каждое движение, каждый хрип, полубессознательное касание. Мышцы перекатываются под кожей, кадык дрожит. Я растворяюсь. Я закатываю глаза. Я закусываю губы. Пах сводит непонятно-прекрасной судорогой-пульсацией, пальцы ног поджимаются, накрывает спазмом, эйфорией, лаской; Ромка вытягивает выше потолка: «О да-а-а». Я горю, лечу, ахаю, лопаюсь, взрываюсь, отключаюсь от сети проблем, улыбаюсь, возрождаюсь. Мы лежим, спутавшись всеми конечностями, и пытаемся выровнять дыхание. В комнате тихо, за зашторенным шоколадным тюлем окном тихо, за стеной, у соседей, тихо, а в груди галдеж. Я смотрю на него, пытаясь различить черты лица в ночной темноте, очерчиваю взглядом линию мужественного подбородка и изгиб нижней губы. - У тебя реально есть тараканы?- он накидывает на нас теплое одеяло, прячась в подушке носом. - Один таракан, я говорил,- мне хочется смеяться. - Почему не отравишь? - Кешка никому не мешает. - Ладно. - Почему ты назвал мой мир изломанным?- я вздыхаю; он хмыкает в ответ. - Потому что ты похож на суицидника. - Я не похож на суицидника. - Я бы так не сказал. - Когда ты уйдешь?- я комкаю в пальцах пододеяльник, подразумевая в вопросе гораздо больше смысла, чем может показаться на первый взгляд. - В следующей жизни. Все, спи. Я улыбаюсь. Мы засыпаем. Город засыпает. Проблемы засыпают. Только Иннокентий Лаврентьевич где-то на кухне не спит.