Жребий

Иные считают, что дурные мысли притягивают несчастье. Чушь! События никогда не разворачиваются в точности так, как мы ждем. Фантазии — это жребий наоборот. То, о чем ты помыслил, выбывает из игры; оставшаяся на дне мешочка кость и будет судьбоносной. Поэтому я много думаю о смерти. Я представляю, как копье входит мне в ямочку между ключицами. Застрявшее в горле древко, закупоренное дыхание, булькающий хрип. Копьё держит перс в мягком колпаке и клетчатой хламиде; его глаза подведены углём, но краска размазалась, и капли пота проложили дорожки по серо-чёрным разводам. Его глаза — последнее, что я вижу; дерево в глотке — последнее, что чувствую. Или так: мой напарник падает, я закрываю его щитом, и в этот момент чужой меч перерезает мне сухожилия под коленями. Когда я валюсь наземь, кривясь от противной боли и от сознания, что никогда не встану — торжествующий грек доканчивает меня, вонзив между глаз уже испачканный моей кровью меч. Или ещё вот так: ночью, в походе, я сажусь подремать, подтянув колени к груди и прислонив к ним тяжёлый щит. Успевают ли почувствовать боль те, кого убивает во сне рука предателя? Или самое страшное: волосы стали седыми и редкими; кожаная подкладка шлема соприкасается с кожей головы; мышцы обвисают, наполненные не силой, но неподъёмной усталостью. Я снимаю шлем, откладываю копьё... по первому снегу я вхожу в дом и умираю во сне, в собственной постели. И я знаю, что так не случится. У судеб в запасе смерть, которой не угадать. Не может быть, чтобы мысли о будущем обретали плоть. Не может быть. Поэтому я стараюсь не думать об Астиносе — ни хорошего, ни плохого. Я никогда не жду его, и он приходит незваным. Лёгкое прикосновение ладони к груди вырывает меня из сна; в барачной темноте видны лишь контуры жизни, и мы выходим наружу. С плоских стенок перевёрнутого килика неба стекает лунный свет. Я крепко держу Астиноса за плечи, вынуждая пятиться, выталкивая под этот свет, чтобы рассмотреть, полюбоваться, насытить взор: завтра я позволю себе воспоминания, но не мечты. Настоящее лишь то, что происходит сейчас. Своими губами он накрывает мои, запечатывая непрерванное молчание. Я роняю Астиноса в осеннюю траву и ложусь сверху. Сухие стебли режут незажившую спину ему; под сильным ветром недвижные волны сухой травы перехлёстывают через мою. Земля опутывает нас, она уже хочет нас обратно. Скоро, но ещё не сейчас. Мы выступаем к Горячим Воротам лишь завтра. Жребий выпал так, что идём мы оба. Я не увижу, как седеют южные горы — но я видел это и прошлой осенью, и осенью до неё. Я не увижу, как взрослеет мой сын — но он в точности повторит путь сотен спартанских мальчиков до него. Я не увижу, как стареет жена — и не хочу этого видеть Зато я увижу море и узнаю, верно ли, что от кожи Астиноса сейчас пахнет солёным бризом. Сегодня ночь пахнет дождём и соснами. Мы растворяем в ней собственный запах. Ноздри Астиноса раздуваются, вбирая мой — так хищник обнюхивает хищника, решая, покрыть или атаковать. Я глажу ладонями его грудь, втирая в кожу память о нашей близости. Бедра Астиноса обхватывают меня поперек тела, и я начинаю двигаться, поддерживая ладонью соприкосновение наших членов. Он мечется, волосы липнут к щекам, и его стон уходит в землю. Я целую его открывшуюся шею, пробуя на зуб её нежность. Жёсткие пятки Астиноса давят мне на крестец; если бы можно было прижаться друг к другу плотней, в безумстве эроса мы сделали бы это ценой собственных жизней. Вязкое тепло размазано по моему животу. Астинос просовывает ладонь между нашими телами и помогает мне излиться в сладких корчах горьким семенем: я чувствую эту горечь на губах Астиноса после того, как он облизывает свои пальцы. В моей душе пахнет дождём и соснами. По небу ползут коричневые горы, подсвеченные изнутри скрытой луной; темнота капает из небесного кратера, когда закончился свет. Я вижу только Астиноса, тяжело дышащего под моим весом и в блаженстве прикрывшего глаза. Мёртвая трава, политая темнотой, с шорохом всходит, сгущается, шёпотом проклинает или благословляет нас, лежащих на границе небытия. Может быть, больше я не увижу, каким умиротворённым становится лицо моего возлюбленного после совокупления; может быть, он снова придет незваным, и в Горячих Воротах мы будем одним целым. Астинос дышит уже спокойней, открывает глаза, блестящие даже без света. Я ложусь рядом, и ветер быстро охлаждает горячую кожу. Астинос обнимает меня, уткнувшись носом в шею. Я закрываю глаза и представляю, как он умирает. Туча стрел обрушивается с неба, и загнутые оголовки впиваются в его тело там, где я глажу его сейчас. Лавина персидских воинов пробивает первый ряд фаланги, и он падает, затоптанный бесчисленными ногами в мягких сапожках — и кто-нибудь из персов воткнет копье в его незащищенный пах. Я глажу стопой его тонкую щиколотку и представляю, как ядовитая змея обвивает его там и вонзает ядовитые зубы. Астинос задрёмывает, пока я представляю его мёртвым, перебирая самые страшные жребии, о каких только могу подумать — чтобы этого с ним не случилось, чтобы выбрать до дна все возможные варианты, чтобы Астинос остался жив. Я больше не увижу, как луна освещает это поле. Но единственное, о чем я прошу богов, — не видеть, как погибнет Астинос. Он беспокоится, уловив моё настроение, и смотрит в лицо. Его губы — на моих; тёплый поцелуй делает меня уязвимым, вытягивает из меня душу. Мне уже безразлично, какой жребий бросит для нас судьба своей рукой. Мы уже выбрали друг друга; мне не о чем жалеть и нечего менять. Я целую Астиноса долго и с таким чувством, что смешивается уже не наше дыхание — а дыхание богов в каждом из нас: то, что делает нас живыми. -23 April 2007