Море в моей чашке

      Когда-то давно в этой тесной комнатушке были «допотопные обои» — бледно-оранжевые, с россыпью маленьких цветочных букетиков. Потом эту прелесть древнюю нещадно оборвали и на скорую руку закрасили серой краской. А позже на все стены (и даже немного на потолок) налепили чёртову кучу уродских наклеек в виде звёздочек, бабочек, цветочков, сердечек, котят и прочей ерунды. Это смотрелось убого. Я бы с радостью вернул прежний вид комнаты, честно.       Тут не было окон и ламп, но я не сидел в темноте. Эти уродливые наклейки светились, а «няшно-милашные» котята следили за мной, не мигая, своими чёрными-чёрными, как сама бездна, глазами. Я ненавидел их.       Двери здесь не было. Вернее, она когда-то была, но теперь заложена, закрашена противной серой краской, а сверху на неё налеплен целый полк бабочек-мутантов различных размеров. Может, именно поэтому я не приближался к ней уже порядочное количество времени.       Здесь не было ничего, кроме ветхого стула у стены и маленького стола, на котором стояла самая ценная для меня вещь — большая белая керамическая чашка без ручки. Я никогда не пил из неё — мне не нужны еда и вода, но в ней было нечто другое.       Море.       Моё дорогое, холодное, увенчанное белой сеткой пены, море. Оно — единственная настоящая вещь в этой серой комнате, обклеенной уродскими наклейками. Во всяком случае, мне так казалось всё то время, пока я находился в этой комнате.       Но кроме этой волшебной чашки с морем была вещь намного более худшая.       Часы.       Простые, из белой пластмассы, с большими чёрными цифрами и тремя стрелками — большими и чёрными, минутной и часовой, а так же более мелкой и ярко-красной секундной.       Их я ненавидел до дрожи.       Я знаю, что бессмертен и не подвержен таким вещам как старение и болезни. Но часы отмеряли мою жизнь, крали её — секунда за секундой. И пронзительно-громко тикали, чем вызывали во мне дикое, почти неконтролируемое желание забиться в угол, обхватить руками голову, зажать уши. Лишь бы не слышать их. Я боялся их.       Тик-так. Тик-так.       Иногда море в моей чашке заглушало их противное тиканье. Иногда, но не всегда. Тогда я был готов плакать от облегчения. Какая жалость, что я не умею.       Тик-так. Тик-так.       Благодаря часам, я знаю, что нахожусь тут уже не одну тысячу лет. И мне не нужно зеркало, чтобы увидеть себя — я знаю, что ничуть не изменился. И не изменюсь никогда, как бы мне ни хотелось.       Тик-так. Тик-так.       Часы тикали всё громче и громче, предрекая неизбежное. Совсем скоро я снова захочу сломать их, разбить, разломать на мелкие частички часовую, минутную и секундную стрелки. Именно поэтому они находились так высоко, под самым потолком, в окружении наклеек-котят. Туда я не забрался бы даже с помощью табуретки.       Тик-так.       Тиканье резко оборвалось. А это означает, что…  — Ты всё такой же жалкий, — Здравствуй, матушка. Я не помню твоего лица, твоего имени (ровно как и своего), кем ты была, жива ли ты. Но теперь, когда я в серой комнате, ты больше не прячешься от меня за маской заботы. Я рад этому. Очень рад. И даже твоё презрение не омрачит этого ликования. — Чёртов ублюдок, я столько времени на тебя потратила!       Визгливые и противные интонации, которые так сильно бьют по ушам. Ох, я ненавижу тебя почти так же, как эти часы, матушка. Надеюсь, ты горишь или будешь гореть в Аду.  — Как ты смеешь так говорить о матери, дебил, — голос отца, которого я не помню, эхом отражается от стен и заставляет меня сжаться в угол, забиться в него кучей бесформенного тёмно-серого тряпья. Вживую я не слышал его уже целую вечность и готов был не слышать столько же. Но они приходят ко мне каждый день, в одно и тоже время. Их негромкие голоса звучат только в моей голове, и я, быть может, уже сошёл с ума или скоро сойду. — Когда же ты сдохнешь, паразит?       Я ценю твою заботу, отец. И ненавижу тебя, как и всех остальных, как эту комнату без окон и дверей, серые стены, обклеенные светящимися пугающими наклейками, громко тикающие часы… и как самого себя, неизвестно кого без имени, прошлого, настоящего и будущего.       Каждый день в определённое время я слышу голоса тех, кто был мне дорог, пока я был жив. Теперь я прозрел. Они все — лицемерные мрази, чёртовы лживые ублюдки, проклятые эгоисты, моральные уроды, хладнокровные и равнодушные твари. Грязь.       Их нет здесь, но они говорят со мной. Негромко. Но от этого мне хочется кричать, биться в конвульсиях и умолять о смерти.       Но нет.       Я слишком гордый.       Тик-так. Тик-так.       Часы снова начали тикать. Сейчас начнётся самое пекло.  — Пожалуйста, вернись, — тихий умоляющий голос вдруг переходит в истеричный крик. — Не оставляй меня, не смей, сукин сын!  — Не бойся, я тебя понимаю, ты не один, — дорогие дамы, вы решили спеть хором? Лживые шлюхи. Пламя адских костров сожрёт ваши души. — Никогда тебя не покину, любимый.  — Расслабься, всё нормально, — пожалуйста, захлопни пасть и уйди прочь. Ты ничем не лучше остальных.  — Больной ублюдок. Ты мне надоел. Ты вечно живёшь в двух мирах, чёртов шизофреник, никогда не бываешь серьёзным, постоянно говоришь какую-то хрень. Ненавижу тебя! — о, мой лучший друг, не ожидал тебя здесь… услышать.  — Пожалуйста, уйди. Ты уже не тот, с кем я познакомилась и общалась. Ты чужой, ненормальный, — что за усталый голос, дорогая моя? Неужели быть моей лучшей подругой так ужасно?  — Ты хороший, но… — тс-с-с, замолчи, любовь моя. Как там тебя звали? Мне, если честно, уже неважно. Одного твоего фальшиво-грустного голоса достаточно для ненависти.       Тик-так. Тик-так.       Я скоро сойду с ума от этих негромких голосов. Это слишком тяжело для меня.       Резко сорвавшись с места, я бегу к своей белой чашке с морем.  — Не дайте ему добежать! — дикий крик матери оглушает меня, я падаю, не добежав двух шагов. В голове хаос, но всё же подползаю, протягиваю руку и сжимаю пальцы на чашке. — Не трогай, выброси, урод!       А вот не выброшу. Стягиваю чашку к себе на пол, сажусь и осторожно подношу её к лицу, будто хочу пить. Шум набегающих волн на мгновение заглушает голоса и тиканье. Но лишь на мгновение.  — Положи чашку, быстро! — командный и повелительный голос папаши.       Я не слушаю. Голоса не умолкают, но мне плевать на них. Главное — море в моей чашке. Остальное неважно.