Осколки сказочного мира

Skillet — Comatose (Piano cover)

Там, высоко, на седьмом этаже кирпичного дома жила-была одна девочка. Она казалась обычной, совершенно обычной. И вокруг нее все было таким же. Обычным. И даже слишком. Слишком будничным, серым и нормальным. И от этого к горлу горьким комом подступала тошнота. У девочки была семья, конечно же, абсолютно нормальная. Отец, приходя, не находил дверей и, брызжа слюной, материл мать. Та в ответ поливала его такой же отборной бранью. Он работал на стройке, она в библиотеке. Мать кичилась приличным воспитанием и высшим образованием. Отец же гордился тем, что его вырастили "настоящим мужиком". А девочка, стеснительная, мечтательная и невыносимо добрая, с головой зарывалась в дедовы книги, где другие миры сияли чистым светом ярких-ярких звезд… Эти звезды, только поменьше и потусклее своих книжных братьев и сестер, она видела в небе. Оскверненном, заплеванном равнодушным Го… Нет, Город не может, не может быть равнодушным! Мегаполис, большой, суетливый, броско-блестящий, но полый внутри, как идолы, может. И есть. Но небо, пусть и раненое, грязное, уставшее, было живым. И все же находило в себе силы порой быть цвета васильков, незабудок, цикория и лаванды. Быть небесного, незабываемого, невинного цвета. Быть Небом. … А в тех мирах люди были людьми, и за спиной у них росли ослепительные, радужные крылья, переливающиеся всеми мыслимыми и немыслимыми цветами. Они расправляли их и взлетали, срываясь со скалистых обрывов вниз, в безнадежно чернеющие пропасти, где стыло вечно морозное сердце тьмы. Но люди не падали туда. А взмывали ввысь к разноцветному небу и навсегда рыжему солнцу, как черные мотыльки, легко летящие в пламя костра [1]. И люди ничуть не боялись сгореть и, исчезая, осыпаться серебристым пеплом. Лишь любовались красой ненаглядной, ловили тугие потоки могучего ветра, купались в обжигающе-нежных лучах улыбчивого солнца. А еще — любили. И щедро дарили это богатство остальным. Ведь они же могли достать руками эти сверкающие звезды! И вовсе не во сне. А наяву. Наяву! Смеясь беспечно и чисто, как ангелы, и заразительно, и задорно, как смертные, люди дерзко запрокидывали головы, глядя в небо, которое распростерло над ними свой манящий высокий простор, и которое плескалось в их крови безбрежной синевой. И солнце им вслед слало свой солнечный, стремительный ветер, и небеса были прозрачны, как слеза скорбящего. … А родители девочки до хрипоты орали друг на друга, били посуду и выкатывались скандалить в подъезд. Девочке было стыдно смотреть в глаза соседям. Родителям же было нисколечко не стыдно смотреть в глаза дочери. Все как надо. Все нормально. Все как у людей. Но вот дочка не как у всех. Тихая, скромная одиночка не выпячивала свои знания и себя напоказ, а забивалась, мечтая, в дальний уголок. Только смотрела девочка на все будто сквозь, словно видя что-то свое, чуждо-незримое взглядам других. А потом выводила давно не точенным карандашом на клочке бумаги наивно-пронзительные стихи, свесив ноги с холодного подоконника. И восхищенно провожала карминовые закаты влажной глубиной своих ореховых глаз. Да и настоящих друзей у нее не было, так, глуповатые знакомые-приятели. Девочка предпочитала шумным, пошлым, тупым, наглым и жестоким сверстникам с ледяной пустотой в стеклянных глазах ласково шуршащие страницы волшебных книг. Алая роза на грязном снегу. Родители не понимали ее. Да и не хотели понимать. Стена отчуждения стала уже нерушимой. А за первый дерзкий ответ (девочка только-только дочитала «Одиссею капитана Блада») на бесконечные, безжалостные и насмешливые упреки в ненормальности, мол, у всех дети, как дети, а у нас псих-одиночка, неудачница и синий чулок, дочь впервые узнала, как больно бьет родная, отцовская рука. Кулаком и прямо в лицо так, что отлетаешь на середину комнаты, из прокушенной губы сочится кровь на подбородок, а скула пульсирует жгучей болью. И все в порядке вещей: пьяный отец снова садится на диван, смеется и допивает пиво прямо из бутылки, а мать брезгливо морщится и, заламывая белые руки, говорит, что от урода только уродка и могла родиться. И у них начинается очередной скандал. Невидимая история серых дней. Даже не история, сильно сказано. Всего лишь промелькнувший, незаметный эпизод. Незначительный в своей _не_ жестокости, а обыденности. И простая, простая, нормальная семья. Как у других, ничем не хуже. И не лучше. Девочка неделю просидела дома, ожидая, пока сойдет багровый синяк на полщеки. Впрочем, ее отсутствие особенно никто не заметил, разве что сосед по парте без списывания немного пострадал. Семья же перестала быть семьей в ее глазах окончательно. Девочка чувствовала себя одинокой, как никогда. Даже мелькали мысли о самоубийстве, но смелости для последнего решительного шага так и не хватило. Для этого ведь тоже нужна своя смелость, но даже по таким книгам девочка научиться ей в полной мере не смогла. И она даже поначалу жалела, что не может, просто не может быть такой, какой надо родителям. Быть нормальной. Нормальной. Какое угрожающее слово! Которое сводится к тому, что нужно быть как все, и не дай бог, в которого девочка не верила, делать что-то, отличное от других. Не мечтать, не верить в чудеса, не завораживаться книгами, не слышать пение птиц, не видеть небо… Ведь этот вечный список без начала и конца так глуп! Ведь гораздо круче иметь кучу развеселых, тупых и бесполезных друзей, стать "красивой" — намазаться хуже любой проститутки, тусоваться в клубах, повеситься на "крутого", тупого, но непременно богатого парня, который обязательно был бы "настоящим мужиком", умудриться выскочить за него замуж и стать домохозяйкой, нарожав кучу детей, потому что так надо и так у всех, воспитать их, вернее, _не_ воспитать, а сделать такими же. А еще при этом оставаться «приличной девушкой с отличным аттестатом и соответствующим образованием». Несовместимое, оказывается, совместимо… … О, бог, которого нет, как же это все отвратительно! Уж лучше так. «Уж лучше будь один, чем вместе с кем попало», — сказал Хайям. Но вот только как это тяжело, он забыл упомянуть. Череда унылых бесполезных дней пусто текла нескончаемым потоком в никуда. А безысходное отчаяние увеличивалось в геометрической прогрессии. С каждым из этих чертовых дней. Девочка и не заметила, как на смену льдисто-искрящейся зиме пришла тревожно-звонко-острая, зеленая весна. В глазах надежно угнездился непокой, сердце рвалось от глухой тоски на мелкие куски — осколки уходящей пронзительно-изумрудной мечты. Весна. Тревожно-звонко-острая, зеленая весна. Пришла. Впервые девочка абсолютно не радовалась весне. Значит, ей пора уходить. «Дочитаю Сальгари и спрыгну с окна», — твердо решила девочка. Наконец, дочитана книга, время пришло, и захлопнулась дверь квартиры с обреченным гулом на безлюдной лестничной клетке. Медленно, очень медленно, будто под тяжестью лет или неподъемного груза, девочка поднялась на девятый этаж, чтоб уж совсем наверняка. Шаг к окну и… Она увидела бумажный кораблик. Простой кораблик, наспех сложенный из клетчатого тетрадного листа, но… Но казавшийся нестерпимо-чисто-белым, как свежий снег. Он словно плыл по неровной поверхности грязного подоконника в какие-то заоблачные, солнечные дали. В дали невероятных путешествий и захватывающих приключений, верной дружбы и живой, исполненной мечты. Маленький и хрупкий, этот кораблик что-то перевернул в ней, целиком и полностью. Белый символ надежды. Безумно красивое, наповал разящее своей чудесностью послание из иного мира. Тоненькая, легкая паутинка счастья накинута на душу так, что теперь уже не вырвать, не растоптать как сорняк. А рядом, в щель на окне, была воткнута еще одна весточка: маленький листочек, вырванный из блокнота. Девочка жадно схватила бумажку, торопливо развернула ее… И невольные слезы ручейками заструились по лицу вниз, хотя девочка никогда не считала себя плаксивой. Шквал эмоций подогнул колени так, что девочка вынуждена была опереться о подоконник. Глаза широко распахнулись, и в них засияло ослепительное понимание. До боли понимание. Она не одна. Она больше никогда не будет одна. Какой же она была дурой! Страшно-страшно-страшно, она же в самом деле чуть не рассталась с жизнью. Сама, добровольно чуть не ушла из этого пусть и жестокого, но и прекрасного мира. Вовремя же кто-то оставил здесь это дивно-поэтичное чудо. Эти "кто-то", не зная и всерьез, спасли ей жизнь. И душа девочки наполнилась такой огромной, чистой, летящей и светлой радостью, что казалось, можно воспарить к облакам, поцеловать их пушистые завитки и окунуться с головой в небесную, ясную лазурь под заботливым оком бесконечно доброго солнца… … Многие бы не поняли счастья девочки от какой-то неряшливо изрисованной, исписанной корявыми буквами по-детски наивно-дурацкой бумажонки. Мельком глянули бы на нее, недоуменно-насмешливо приподняли бы брови, и равнодушно пожав плечами, прошли бы мимо. А кто-то бы засмеялся, грубо, презрительно, и разорвал бы листок в мелкие клочья. Но она не они. Она не может порвать мечту. Порвать свою мечту. Уже в который раз девочка с упоением вчитывалась в привычные, понятные, но душевные и завораживающе многослойные слова. Всматривалась в непрофессиональные, очень странные, но пленяющие своей искренностью и приоткрывающие дверь в чарующий мир чужих-родных душ рисунки. Это было невероятно! Свежо и душисто, как глоток вольного воздуха узнику затхлого мрачного подземелья и впервые увиденный слепым беспощадно-ласковый свет пламенеющего светила. На неаккуратно сложенной бумажке под разными углами и разными почерками, похожими лишь одинаково срывающимися буквами, будто бы их выцарапывали в неудобном месте, было написано несколько фраз: «ЖИЗНЬ. Твоя жизнь принадлежит тебе. Восстань и живи»; «Потерянных не ждут, печальных не хотят, такие не живут, их топят, как котят… Пожалуйста, не топите котят!»; «Знаешь, когда сказки перестают быть сказками? Как только в них начинают верить»; « — Я красивый, — сказал урод и заплакал… — А я урод, — сказал другой урод и засмеялся…» [2]. И цепляло взгляд нарисованное тонкими, прерывисто-неровными линиями, как траектория падающего самолета, ветвистое дерево, похожее на Мировое Дерево, Иггдрасиль [3], со слетающим с него крохотно-трогательным листочком… И мудро-прекрасный глаз, понимающе и обнадеживающе смотрящий на все живое и не очень, на все целое и сломанное, с далеко-близкой высоты. И от его внимательно-печального взора перехватывало дыхание… Девочка никак не могла налюбоваться на волшебное письмо, которое было даже лучше непришедшедшего-недожданного письма из Хогвартса. Не оторваться от почти изящных в своей небрежности росчерков синей ручки. От этих колдовски-теплых слов. От затягивающих в свой мир рисунков. Те, кто это сделал — точно добрые кудесники. Одни из тех, кто видит небо, дышит ветром, читает между строк и носит в сердце, как бесценное сокровище, осколки сказочного мира. Надо их найти. Надо. Чтобы вглядеться в их глаза, дотронуться до их рук, почувствовав ток крови и биение огромно-жарких сердец через тонкую кожу, услышать их голоса и улыбнуться в ответ на их улыбку… И вдруг стать друзьями. Самыми-самыми лучшими, самыми-самыми родными и близкими. Необходимо их найти. Жизненно. Необходимо. Все дни, пока девочка пыталась найти таинственных незнакомцев, она жила, летая и порхая, словно мотылек. Восторженно и нежно она баюкала в себе горячую и трепещущую тайну, которая придавала ее жизни особенный смысл, делала жизнь Жизнью. И глаза девочки сверкали праздником. Праздником Свободы и Мечты. Ведь Свобода — торжественный праздник [4]. Как и Мечта, животворящий светоч которой теперь гордо озарял девочку изнутри своим мягким сиянием. Наконец, после недели с лишним мучительного ожидания девочка узнала, кто приносит записки. Приглушенно смеясь, из подъезда выбежали две девушки примерно ее возраста. И девочка украдкой пошла за ними следом, стыдясь этой невольной слежки, но не желая упускать родные души, с обладателями которых она пока не решилась познакомиться. Их необыкновенность привлекала внимание аж издалека. Девушки были так пьяны близостью друг друга, так поглощены друг другом, что казались влюбленными. И они решительно не боялись держаться за руки, откровенно плюя на неодобрительно-враждебные зырканья некоторых прохожих. Не стеснялись оживленно размахивать руками, заливисто хохотать, ошалело вскрикивать от восторга, беспокойно сбегая с ровного асфальта в самую пыль и заросли, чтобы сфотографировать видимую только им красоту. И девочка, буквально открыв рот, пораженно наблюдала за девушками. Оцепенев от светозарности, беспечно-солнечно излучаемой ими, от неизмеримой пучины собственного счастья, что лихорадочно толкалась в грудь быстрыми, ликующими ударами сердца. В них — Свобода и Мечта, Дружба и Человечность. Ведь они такие другие — такие живые, невозможно теплые… И невыразимо прекрасные в своем особенном очаровании. Девочка восхищенно взирала на них, _почти_ их созерцала, стараясь запомнить уже безмерно дорогие душе черты, манеры, голоса… И подмечала мельчайшие детали, допридумывая себе все остальное. Голову девушки, что повыше, гордо короновала спутанная и пышная грива рыжих волос, струящихся по точеным плечам блестящими спиралями. Воротник красной рубашки залихватски обнажал бледную шею, с которой на черном шнурке спускался серебряный кулон оскаленного волка. Умные, нервные руки не знали ни минуты покоя, то бурно жестикулируя в такт возбужденно-громкому голосу, то в задумчивости безжалостно щелкая суставами тонких пальцев, за которые девочке становилось откровенно страшно. От нее веяло поздней осенью, холодным дождем, пронзительным ветром, но и живительным солнцем. Светлое, теплое видение с порывисто-летящей походкой. Зыбкое, нереальное, будто осенний мираж или причудливая Фата-Моргана, которые вот-вот зло исчезнут за поворотом в прозрачно-капельной дымке ленивого и обильного ливня. Вторая девушка отличалась от своей золотоволосой подруги, как зима отличается от осени. Если та полыхала факелом во тьме, то эта девушка тихонько мерцала далеким огоньком в снежной пещере вьюжной, зимней ночи. Невысокая, но крепкая, слегка неуклюжая, в неяркой одежде и с короткой темно-русой стрижкой — вроде самая обычная обычность. Если бы не искрящаяся, бьющая энергично-веселым ключом Жизнь в каждом ее движении. И покоряющая, заразительно-лучезарная улыбка на добром, наивном лице. Она очень походила на мальчишку. И не очень бросалась в глаза. Как подлинная драгоценность на фоне аляписто-вызывающих стекляшек. Девочке показалось, что она нарочно держалась немного в тени, словно упорно стараясь оставаться героиней второго плана. Ей это хорошо удавалось, для кого-то она даже могла показаться таковой. Но не для своей подруги. Та с трепетно-восторженной любовью смотрела на нее, такую земную, такую надежно-нежную и явно не собирающуюся никуда исчезать… И была неописуемо счастлива. Счастлива, что у нее есть такая подруга, с которой можно так гулять, так жить и даже далеко-далеко друг от друга быть вместе. Быть вместе, и делить искренне-громкий смех на двоих, и со смущенно-задорным весельем творить безумства, трогательно-верно храня их в тайне, и говорить обо всем-всем на свете, смеясь над запретными темами других. Быть вместе, и без оглядки верить узкой ладони в своей руке, с откровенной доверчивостью раскрывая сердца до самого донышка, и бережно согревать друг другу души теплыми объятиями, и читать одна другую с полуслова, с полувзора, с торжествующим ликованием выкрикивая в светлый простор одну мысль на двоих. Быть вместе, и мечтать, и верить в чудеса, торопливо исписывая волшебно-белую бумагу по ночам мелкими-мелкими буковками в смело-хрупкой надежде, что простые знаки сложатся в те самые Слова, которые распахнут Дверь в чью-то реальность. В их глазах так и светилось робко-радостное неверие своему счастью: «Какая у меня подруга! Лучше и роднее любой сестры! Такая близкая, такая понимающая и такая замечательная… Аж дух захватывает! Прямо не верится — неужели это все происходит со мной? Правда со мной? Правда-правда?» Девочке даже стало боязно подходить к ним — нарушать такое единение душ. И нежданно-непрошено из глубины души вынырнул еще один страх. Глупый, ну абсолютно глупейший, но… Но такой застарелый, такой цепкий и такой липкий… Страх. Страх-сомнение. Вдруг ей это все показалось… … и она сама столько всего себе навыдумывала? Да, вдруг это всего лишь ее бурное воображение… … а они такие же, точно такие же, как и все? Вдруг они… засмеют ее и пошлют подальше?.. Вдруг, вдруг, вдруг — сколько всяких страшных "вдруг"… Может, и правда лучше не стоит к ним подходить, а? Правы, правы родители, кому нужна такая никчемная фантазерка, которая даже просто познакомиться не может?.. Тоскливая тревога жадно впилась в сердце холодящим крюком, но девочка _почти_ растопила ее, резко тряхнув головой: «Не время трусить! Давай, ну же, быстро подойди к ним! Пошлют так пошлют, не в первый раз же… А ну, вперед, сарынь на кичку! [5]». Старая детская присказка из любимой книжки подействовала, как всегда, безотказно. С трудом уняв дрожь в коленях и сжав вспотевшие ладони в скользкие кулачки, она максимально уверенным шагом направилась к девушкам. Те уже удобно устроились на пустой скамейке под старым раскидистым деревом, однако, так до конца и не сняв свои рюкзаки с плеч, словно присели на пару минуток. Они завороженно слушали музыку, устремив странно застывшие взгляды куда-то во вне. Во вне всего. И делили одни наушники на двоих. На двоих. На двоих… Третий лишний, третий лишний, лишний, лишний… — Привет! — громко, чтобы заглушить эту чертову застенчивость. Так громко, что от неожиданности девушки вздрогнули и в синхронном удивлении уставились на нее. На их лица падала тень от пышных ветвей березы, которые будто бы обнимали их своей золотой зеленью за плечи, мягко и нежно. А в спину девушкам щедро били широкие снопы солнечных лучей, и смутно чудилось, что этот яркий и ликующий свет излучают они сами. Девочке он почему-то напомнил сияние, исходящее от святых на старинных иконах. Только те смотрели строго и с каким-то непонятным, но от этого еще более жутким упреком. Эти же две пары глаз сверкали, как путеводные огни маяка, легко рассекающие круговерть тьмы. Одни — добро-смешливые, чуть прищуренные от слепящего дня, лучащиеся янтарем и бесконечной доверчивой открытостью, беззащитной и сильной одновременно. Другие — серьезно-пытливые, вливающиеся в душу… очи, именно очи. Необыкновенные, искристые, похожие на два ясных озера удивительного цвета старой и молодой бирюзы сразу. Только одним были схожи эти глаза: с жаркой лаской в них плавилась сама Любовь. Любовь к жизни, к людям, к красоте, к мечте… Ко всему настоящему на этой земле. Только одним были схожи эти лица: невероятно-радостным вниманием к странной и абсолютно незнакомой им девочке. Словно она им и не чужая. Не чужая, а родная и близкая настолько, что уже невозможно ближе. И медленно, очень медленно, прямо как в замедленных кадрах старого кино, девушки сняли наушники, машинально убрав их куда-то подальше. Казалось, что они мешают им в чем-то важном. В чем-то очень важном для них. Девочка же неожиданно сообразила, что все это время все они просто молчат, долго-долго смотря друг другу в глаза. И это было вовсе не глупо. И молчание вовсе не тяготило. Девушки улыбнулись. Почти что сразу, дружно и вместе. Сквозившую в их улыбках запредельную отчаянную мечтательность девочка видела удивительно отчетливо. Такие улыбки были у ее любимых книжных героев, так улыбалась, сама того не осознавая, она сама, и такие улыбки она давно мечтала увидеть, наконец, наяву, а не в сладостно-коротких снах. Над их головами, качая своими изящными листиками-пальцами, продолжала шептаться с ветром старая береза. Девочка вдруг узнала ее. Это же то дерево, то самое дерево, которое было нарисовано в той чудесной записке! Иггдрасиль. Пусть Иггдрасиль должен быть ясенем или хотя бы тисом, но… Не все ли равно? Суть ведь не в породе, а во внутреннем содержании. И с пронзительной простотой девочка поняла: все будет хорошо, просто невыразимо как хорошо. В том, что все получится, даже не так, в том, что все непременно получится, девочка уже не сомневалась. Даже не на второй план, а куда-то еще дальше уплыли все ее страхи и сомнения, смешки и обзывательства одноклассников, ее диагноз — «социально-неадаптированная», подслушанный в очередной ссоре родителей, и сказанный матерью с таким безграничным отвращением… Все это ушло и ушло надолго. Если не навсегда. А у них троих все только будет впереди: и уютные костры, и снежинки звезд, и отпущенные бабочки, и птичьи крики, и поле ржи, и песни под гитару, и самолетики — Икарами с балкона, и все рассветы, и все закаты… Как же еще может быть иначе под ломтиками _почти что_ июльского неба, с вновь обретенной верой в чудо, а тем более с такими улыбками, что… … ну и как же девочка могла не улыбнуться им в ответ?