Through the heat'n'cold

Блейн бодро шел по коридорам института, направляясь к аудитории и привычным жестом поправляя сумку на плече. Он не заметил, как рядом оказался Сэм, как всегда сияющий, словно отполированная до блеска монета. Он прищурился, растягивая пухлые губы в улыбке, как будто их курс сейчас не ожидал очередной унылый урок истории. Эванс всегда был таким, будто его невозможно было расстроить. И этот заразительный оптимизм притягивал людей, как магнит, желая теснее пообщаться с главным блондином института. — Идешь сегодня после уроков на дополнительные занятия? — спросил Сэм, следуя за другом по коридору. — Разумеется. — А не думал пропустить один-другой раз, чтобы немного отдохнуть? Да ладно, чувак, пошли ко мне, поиграем в приставку. — Прости, Сэм, но нет, — пожал плечами тот. Эванс на секунду остановился посреди коридора, и Блейн обернулся, смотря прямо на друга. Тот глубоко вздохнул, а затем издал такой звук, словно вспомнил о какой-то совершенно очевидной вещи. — Как я мог забыть… Блейн Андерсон — гений испанского языка и любимчик мистера Шу. — Иди ты, — закатил глаза тот, улыбаясь и заходя в аудиторию. — У мистера Шу нет любимчиков. Андерсон не сдержал самодовольной ухмылки, позволяя ей тут же погаснуть, как крохотной искорке, не успевшей превратиться в полноценное пламя. Всем известно, что Блейн был лучшим в их группе, несмотря на Рейчел, вечно лезущую со своими идеями, куда не следует. Вероятно, именно поэтому никто особо не протестовал, когда ей отдали право подготовить годовой проект для округа. Сантана, раннее мечтающая об этой возможности, еще неделю бросала презрительные взгляды в сторону Берри, гордо вздергивающей свой еврейский носик, а Финн надеялся, что от подобных подачек энтузиазм его девушки быстро сойдет на нет. Сэм бросил сумку на пол рядом с сидением, плюхаясь на место возле Блейна. Тот, в свою очередь, аккуратно достал необходимые принадлежности и сел за стол. — На кой черт тебе это? Всё равно миссис Вудман будет опять весь урок рассказывать что-нибудь из своей богатой биографии. Миссис Вудман была учителем истории в институте на протяжении 64 лет и всем своим видом, как неоднократно говорил Арти, напоминала иссохшую старую корягу, скрючевшуюся от времени и погодных условий. Она едва ли могла самостоятельно передвигаться, но все это время упрямо не желала выходить на пенсию, вещая с кафедры ее аудитории, пока большая часть слушателей спокойно спала. Вот и сейчас, тихим и слабым голосом она объявляла нечто, что Сэм уже не совсем желал слушать. — Такими темпами тебе придется меня будить, пока я во сне буду сражаться с кем-нибудь из курса истории Европы. — Только если я не усну крепче, — вздохнул Блейн, пытаясь распознать, что же говорит миссис Вудман. — У нас будет не совсем обычная лекция. Сегодня мы сумеем коснуться самой истории, познакомившись с ее непосредственным участником… И, попрошу заметить, что он гораздо старше меня. Гораздо… Он давно преподает историю в другом колледже, так что мы должны быть благодарны, что он согласился прийти. Прошу, мистер Хаммел, прошу. Андерсон немного дрогнул, услышав фамилию гостя, но в целом сохранил абсолютно нейтральное выражение лица, считая, что у сновидений появился конкурент. В конце концов, Хаммел — распространенная фамилия. В аудиторию вошел молодой человек, которому на вид можно было дать не больше восемнадцати лет. Стройная высокая фигура, уложенные вверх каштановые волосы и пронзительные голубые глаза. Никого совершенно не удивило, что их сверстник должен будет рассказывать им о событиях, произошедших задолго до их рождения, основываясь на собственном опыте. Подобные явления не были редкостью в их мире, где после 18 лет человек переставал стареть, пока не встретит свою родственную душу. — Что ж, — начал он, и его голос зазвенел, словно хрусталь, достигая самых дальних рядов и заставляя любителей поспать оторваться от своего вечного занятия. — Начнем с того, что я родился в восемнадцатом веке. «… И до сих пор не нашел родственную душу», - пронеслось в голове у Блейна, но он тут же попытался отвлечься от мыслей, разжигающих слабую надежду у него в груди. Андерсон припомнил один фильм, основанный на комиксах, который смотрел вместе с Сэмом, в котором одна родственная душа прождала другую 70 лет, пока не наступил XXI век*, и это совершенно не помогло сомнениям внутри него рассеяться и отойти на последний план. — Итак… — Хаммел задумался, сведя ладони вместе и приложив их к губам. — Меня позвали рассказать о своей жизни, но, без сомнения, для вашего обучения будут важнее исторические факты. Думаю, стоит сказать, что мы жили на окраине Парижа, и жили весьма бедно, что не помешало нам купить простенький деревянный гроб и нанять священника для того, чтобы похоронить мать. Тогда мне было всего восемь лет, и уже тогда у низших сословий появились причины для восстания. Хаммел перевел дыхание, вновь оббегая взглядом присутствующих и продолжил. — По городу туда-сюда сновали бесконечные телеги, запряженные лошадьми и перевозящие товары, люди, стремящиеся поскорее спрятаться от дождя. Я четко помню, как пробежал прямо перед одной из таких повозок, отчего лошадь встала на дыбы и громко заржала. Поразительно, как подобные мелочи отпечатываются в нашей памяти… Я бежал долго, уже легкие горели от бега, а под ребром кололо. Но я бежал, пытаясь как можно скорее оставить произошедшее позади. Видимо, это моя вечная ошибка — скорее стремиться в будущее. Он горько усмехнулся и продолжил. — Я обессиленно упал на колени на холме, где стоял одинокий дуб. Я помню, мы с мамой часто приходили туда, и она рассказывала мне различные истории, а я слушал, как завороженный. Прямо как вы сейчас, — он улыбнулся. — А теперь я был там один. И никого больше. Только я, дождь, дерево и вид на Бастилию**. Тогда единственное, чего мне хотелось — чтобы все поскорее закончилось. Просто не было этого гадкого чувства, сжимающегося внутри. Вот и все. И именно в этот момент с неба перестали падать капли. Тогда я подумал, что всему есть конец, включая мое одиночество. Хаммел бросил короткий взгляд в окно, будто вспоминая, а затем вновь возобновил речь. — Но конец не наступал. Ни на следующий день, ни через неделю, ни через месяц, ни через год. Наоборот, все стало только хуже, когда уже в 13 лет я похоронил отца. И потом всю ночь проторчал под тем же деревом, будто это могло его вернуть. Мне хотелось верить в лучшее, но даже моему терпению есть предел. Знаете, единственное, что помогало мне держаться в те годы, это предвкушение в ожидании имени у меня под сердцем. Метка родственной души. Андерсон прислушался, надеясь узнать как можно больше подробностей на эту тему, чтобы окончательно удовлетворить любопытство, терзающее его с начала лекции. — Я ждал это имя. И, чёрт возьми, я его дождался, хотя невероятно хотелось просто броситься с головой в пламя революции и отдать свою жизнь на благо страны. Что я и сделал. Тот парень, который стал моей родственной душой, не заслужил подобного пренебрежения, — он опустил взгляд в пол, словно повинившийся ребенок. — Возможно, вы сейчас удивились, когда я сказал слово «парень». Я безумно рад, что сейчас это считается нормальным в нашей стране. Думаю, я знаю, какой вопрос у вас возник. Были ли у меня проблемы с осознанием своей ориентации в том веке? Поверьте, тогда этот самоанализ личности проходил точно так же, как и сейчас. Даже Пакерман открыл рот от удивления, уставившись на Хаммела. Тот же совершенно спокойно воспринял реакцию публики и сделал вид, что не заметил шока на лице Тины Коен-Ченг. — На самом деле, я боялся, что кто-нибудь узнает о том, что у меня на теле написано мужское имя, и сдаст меня правосудию, после чего, вероятно, я провел бы всю жизнь в Консьержери*** или лишился бы жизни вообще, будучи избитым до смерти в переулке. Но, видимо, судьба решила измучить меня моей неспособностью к старению. Хаммел отвел взгляд, немного хмурясь и снова собираясь с мыслями. Блейн вспомнил, как сам получил имя родственной души. Трепетные минуты ожидания наконец окупились в тот момент, когда Андерсон проснулся посреди ночи оттого, что кожа в районе сердца ужасно горела, словно к левым ребрам приложили тонкий раскаленный штырь и медленно выводили им буквы. Было больно, но оно того стоило, думал Блейн, осматривая в зеркало аккуратные шрамы в виде имени. Курт Элизабет Хаммел. Андерсон был рад, что имя появилось в таком символичном месте, а не, например, на лице, как у Дэйва Карофски. Выглядело достаточно уродливо и непривлекательно. Из пелены воспоминаний Блейна вырвал голос Хаммела, вновь возобновившего свою речь. — Как многие из вас знают, начало Великой Французской революции датируется весной-летом 1789 года. Пик ненависти к социальному строю страны. Было сложно делать выбор в пользу абсолютной монархии, если король, простите за выражение, испражнялся в золотой горшок, пока на рынке ты подбирал с земли подпорченные фрукты. По аудитории прошелся короткий смешок. — Франция сильно ослабла после участия в борьбе за независимость США. Английские колонисты вдохновляли своей борьбой за права человека, представляя равенство почти недосягаемым, но желанным плодом. И после того, как была подписана декларация независимости, многие в стране уверовали, что все возможно. Расточительность аристократии привела к глобальному кризису, уничтожающему экономику страны. Людовик 16, наш последний король, принял решение собрать Генеральные штаты в Версале, требуя немедленно принять конституцию Франции. Это то, как вы знаете о начале революции. Позвольте рассказать, как ее видел я. У Андерсона тряслись руки от осознания того, какой ужас мог пережить этот парень, но еще больше боялся услышать об этом от самого Хаммела. — Пот, катящийся градом со лба. Жар. Крики толпы. Знамена. Выстрелы из мушкетов. Первая кровь. И ты один посреди этого безумия, как бы ни стремился стать его частью. Даже если ты орешь во всю глотку вместе с ними, когда 14 июля, в самый разгар дня, вам удалось взять крепость Бастилии, каждый сам за себя. Никто из тех, кто вчера сражался с тобой плечом к плечу, не оплакивал бы тебя, если бы ты словил пулю. Люди превратились в массу, лишаясь собственной личности и обесценивая чужую жизнь, переступая через трупы товарищей. Они шли к цели, словно роботы, запрограммированные на это. Понятия не имею, как этот огонь не поглотил меня вместе с остальными. Я пережил их всех. Жирондистов, якобинцев, термидорианцев… Они все ушли в небытие следом за своими попытками удержать власть над Францией. Та же участь ждала и период директории. Но когда Наполеон Бонапарт, известный всем вам, сверг директоров, и революция была окончена, я не почувствовал себя лучше. Было легче от осознания того, что вся эта кровь теперь только часть истории, но… Но было куда сложнее жить после того, что ты видел. Блейн тяжело сглотнул, пока Хаммел отпил немного воды из стакана, переводя дыхание. — Сразу после революции я уехал из Парижа, не желая смотреть на то, что осталось от моего родного города. Я работал в порту, тихая и спокойная рутинная работа, ничего особенного, разгружали судна. Я снимал комнатку на причале. Откровенно говоря, это даже комнатой нельзя было назвать, так, ветхий угол с матрасом, набитым соломой. Больше и не требовалось. Пока я, с маленькой сумкой наперевес, не попал на борт зайцем. Корабль отправлялся в Америку, и я решил, что это отличный шанс начать новую жизнь. Многие ехали туда в поисках шанса, потому порт был полон нелегалами, скрывающимися от полиции. Я был одним из них, не получив на тот момент Американского гражданства. Тогда это стоило мне особого труда, учитывая ситуацию в стране. Да, если вы не знаете, то тогда началась Первая Мировая, так, к сведению. В аудитории раздались редкие смешки, которые тут же стихли. — Это казалось разумным решением — уехать прочь от огня, который вновь начинал постепенно разгораться. Сейчас никто не осудит меня за тот шаг, хотя ранее называли бы трусом. Хотя вряд ли на меня могут теперь действовать чьи-то слова, после всего, что было. Блейн невольно поморщился в этот момент, но продолжил внимательно слушать, не подавая виду. — Промотаем время к 1861 году. Вряд ли вас интересует мое существование в течение сорока с лишним лет в гордом одиночестве. Андерсон хотел бы возразить на этот счёт, но не стал. Никому из присутствующих необязательно знать, что именно его интересует в этом парне, прошедшем столько испытаний за свою долгую жизнь. — 12 апреля 1861 года началась Гражданская война между 24 штатами Севера и 11 штатами с Юга. Боевые действия начались с обстрела форта Самтер и завершились сдачей остатков армии южан под командованием генерала Стенда Уэйти. Это то, что знаете вы. А вот то, что на тот момент знал о подробностях войны я. Хаммел сделал странный жест, словно словил что-то в воздухе, и протянул пустую ладонь к аудитории. — Кто из вас скажет, что он здесь видит? Рейчел, сидящая на передних рядах, скромно протянула руку вверх. Мистер Хаммел заметил это и кивнул ей в знак того, что она может говорить. — Могу предположить, что здесь нет ничего. — Верный ответ. Тогда мы не знали о войне ничего. Ходили лишь пустые слухи о том, что происходило в стране, но они только усугубляли хреновое… Прошу прощение, плачевное состояние народа. Хуже неизвестности может быть только неизвестность, разбавленная необоснованными предположениями и скованная сомнениями. В этот момент Блейн встретился взглядом с мистером Хаммелом, ощущая, как район кожи, на котором находилось имя его родственной души, словно кольнуло. — Извиняюсь, мы уходим от темы. Итак, кто назовет мне причины победы Севера в этой войне? Рейчел снова подняла руку. — Да, мисс… — Берри. — Мисс Берри, а то невежливо второй раз обращаться к девушке, так и не узнав ее имени, — сказал Хаммел с обворожительной улыбкой, и женская половина аудитории тяжело вздохнула. Рейчел немного покраснела, но начать ей говорить не дала миссис Вудман, которая не подавала признаков своего присутствия до этого момента. Кокетливо поправив волосы, она улыбнулась Хаммелу и сказала: — Ох, Курт, ты всегда был таким джентельменом. Блейн едва заметно вздрогнул, а на лбу от волнения выступил пот, пока кожа в районе левых ребер нещадно горела, будто имя родственной души выжигали по новой. Радость от того, что его вторая половинка нашлась, и сомнения наконец отступили, перекрываясь осознанием того, что пережил Хаммел. Ладони Андерсона так дрожали, что даже поправить свою бабочку он был не в состоянии, потому он спрятал руки под стол. Одна фраза Курта, сказанная с широкой, но усталой улыбкой, возвратила Блейна в реальность. — Таково воспитание, миссис Вудман. Ему срочно нужно было выйти. Прямо сейчас. Собраться и вернуться в аудиторию с новыми силами, но Андерсон решил продолжить слушать рассказ Хаммела, потому что это было на данный момент единственным, что он мог для него сделать. — Итак, мисс Берри. — Прежде всего сыграло огромную роль экономическое и численное превосходство Севера. — Верно. И прямо сейчас я могу назвать еще около десятка причин, почему Юг был обречен на поражение, но ни один из этих вполне очевидных для историка фактов не был известен никому из мигрантов. Мы ездили из одного уголка страны в другой, прятались повсюду, где была возможность. И так было до тех пор, пока не прошел слух, что война закончилась. Нам всем очень хотелось в это верить и наконец обосноваться в одном месте и, в какой-то степени, жить нормально. Но вы, изучающие истории посредством сопоставления сухих фактов, знаете, что этим мечтам не суждено было сбыться. Частично по той причине, что я уехал из Америки, как только выдался шанс. Это было моей страшной ошибкой. Курт тяжело сглотнул, на секунду отворачиваясь, а Блейн с силой сжал вспотевшие ладони. — Думаю, вы слышали, как американцы любят упоминать, что это они победили в первой мировой войне. Знаете, я не видел ни одного американца в Берлине, когда русские поставили красное знамя на здание Рейхстага. Вся эта история вообще куда интереснее выглядит со стороны России, будучи наполненной патриотизмом и верой в свою страну. Но я не русский. И не американец. И уже даже не француз. Давным-давно перестало иметь значение то, откуда я родом, не только для закона, но и для меня самого. Однажды мир поймет, что вне зависимости от нации у вас равные права. И равные возможности остаться разочарованным и одиноким в этой жизни. Последние слова Хаммел сказал, глубоко вздохнув, глядя сквозь аудиторию и слушателей, словно пытаясь поймать какой-то далекий, давно позабытый образ, слабо прищурившись. Тина Коен-Ченг подняла руку, и Курт дал ей возможность высказаться. — Но, мистер Хаммел, разве родственные души не для того созданы, чтобы поддерживать друг друга в самые сложные моменты жизни? Курт закусил губу, обозначая то, что он раздумывает над ответом, пока, наконец, не сказал: — Можете мне не верить, но вспоминать эти самые сложные моменты куда труднее, чем переживать их. И за все эти годы тот самый таинственный Блейн Девон Андерсон так и не объявился, и мне пришлось научиться жить без него, — в аудитории тут же поднялся шелестящий шепот, который всё же не заглушал дальнейших слов профессора. — Вам я лишь желаю не уповать только на имя на вашем теле и… Курт замолк, увидев, как Андерсон поднял руку. — Да, молодой человек, вы что-то хотели? Блейн кивнул и тут же поднялся со своего места, на негнущихся ногах пробираясь к проходу на лестнице. — Если Вам нужно выйти, то… — Нет, — прервал Хаммела Блейн. — Я просто должен кое-что Вам сказать. Сердце бешено колотилось, пока Андерсон спускался по ступенькам к кафедре. Глаза покраснели от нескончаемых слез, а руки дрожали так, что не заметить этого мог разве только Арти Абрамс без очков. Блейн подошел к Курту, глядя снизу вверх (Хаммел оказался выше, чем он думал) и ощущая, как дрожат колени. Хотелось просто закрыть глаза и уснуть, но прежде он был обязан выполнить свой долг. Такая ничтожная фраза, крохотная услуга по сравнению с тем, что пережил Хаммел. И всё же эти несколько слов давались Андерсону с трудом, застревали в горле вместе с судорожными рыданиями. Набрав в легкие побольше кислорода, он на одном вздохе произнес: — Это я Блейн Девон Андерсон.