Первое знакомство. Трибут
Девочку зовут Брук, и она вертит в тонких пальцах кубик-рубик. Большой, цветастый. Перебирает его ручонками, сдвигает то в одну, то в другую стороны, высовывает кончик языка от усердия, а у самой глаза сосредоточенные. Светлые тоненькие волоски падают ей на лоб, и девочка убирает их быстрым движением руки. У Брук круглое лицо, нос картошкой и россыпь веснушек по щекам и плечам, обломанные ногти и такое доверчивое выражение глаз. Финник Одэйр стоит, опирается рукой о дверной проем, широкой ладонью давит на сталь петель, и смотрит на девочку под тихий шум работающих двигателей. — Она — не жилец, — говорит Финнику юноша, высокий, взрослый, темноволосый, с острым, словно у орла, взглядом. — И ты это знаешь. Юношу зовут Моссом, и он обучался в академии профи. Его оружие — два стальных клинка с загнутыми концами. Мосс зовет их аракхами, вычитав это название в одной из книг о мире до. Финник видел, как он с ними обращается. Что ж, в этом году все шансы победить у Четвертого Дистрикта. Одэйр кладет руку на плечо юноше, чуть сдавливает пальцами. Пусть выживет. А девочка… Финник смотрит на ребенка хмуро. Пусть девочка умрет безболезненно. Кубик-рубик выскальзывает из маленьких ладоней, скользит на пол, катится по ворсу серого ковра, прямо к ногам ментора. Мужчина присаживается на корточки, берет игрушку в руки, подходит к Брук и протягивает ей. — Ты понимаешь, куда мы едем? — осторожно спрашивает он. Девочка принимает кубик, начиная складывать цвета. Она елозит его в пальцах несколько секунд, а затем поднимает голову. На мгновение Финника поражает ясность ее глаз, светлых, чистых, совсем невинных. У Одэйра перехватывает горло. Лишь на мгновение. Он сдерживает свои эмоции, яростные, лютые эмоции, так не свойственные его характеру. Он не научился еще, не оброс броней, не стал циником и пофигистом, безразличность еще не заволокла его душу, не затопила простую человечность. — Мы едем на Голодные Игры, — серьезным тоном говорит Брук и вновь опускает голову. — И ты знаешь, что тебя на них ждет? Финник садится рядом с девочкой, ощущая, как ворот рубашки давит ему на горло. Он спешно расстегивает несколько верхних пуговиц, и воздух врывается в его легкие. На запястье блестят часы, стрелка на циферблате отстукивает минуты до прибытия. В дверном проеме показывается Мосс, приваливается плечом к косяку, вальяжно, расслабленно и так безразлично. Больше напускно, думает Финник. Юноша играет, и уже делает это неплохо. Что ж, дальше это умение ему пригодится. Жить ведь в Капитолии иначе нельзя. — Вы не волнуйтесь, — произносит детский голос. — Я знаю, что не вернусь домой. Я умру, — Брук говорит это обыденно и легко, не отрывая глаз от своей игрушки. А Финник не каменный. Он морщится, резко встает на ноги, проходит мимо Мосса, толкая того в плечо. Семьдесят Первые Голодные Игры. Очередная лотерея жизни и смерти, жестокая карусель. Одэйр в Капитолии уже шесть лет, но так и не научился не задыхаться. Мэгз говорит, что у него доброе сердце, а он говорит, что убивал. Тогда она берет своими морщинистыми, узловатыми пальцами его руку, раскрывает широкую ладонь и, как в детстве, выводит узоры по коже, поверх линий, заставляя уголки губ Одэйра подергиваться. Мэгз дарит ему незнакомый покой, тот покой, к которому он с трудом привыкает. Мэгз говорит, что ему нужны друзья. Или девушка. Хоть кто-то в блестящем глянцем и фольгой мире Капитолия, там, среди господ и балов. Но Финник качает головой. Такого друга у него нет и не будет. Поезд тормозит, высекая искры из-под колес. Два трибута и ментор из Четвертого Дистрикта погружаются в жужжащую толпу. Столица Панема каждый год остается кричащей, пошловато-красивой, помпезной, словно торт, измазанный в густых сливках больше положенного. Финник здоровается с людьми, жмет знакомым руки, улыбается ослепительной улыбкой, и его природное обаяние рождает симпатию к маленькой девочке, переминающейся с ноги на ногу, и хмурому высокому парню. Чьи-то руки хлопают Одэйра по плечам и спине, а он все не перестает быть кем-то другим. Хотя нет, это все тот же он, только немного иной, не тот, каким его знает Мэгз, иная часть натуры, броская сторона жизни. Брук с восхищением рассматривает номер на четвертом этаже тренировочного центра, вертит головой, раскрыв рот, и ее тонкие светлые волосы смешно торчат во все стороны. Мосс разваливается на диване, закинув ноги на журнальный стол. Финник снова дергает ворот рубашки. Жжет. Душит. Впивается. Завтра парад трибутов, завтра начнется фальшивая жизнь. Брук засыпает быстро, зажав между пальчиками кубик-рубик. Финник молча смотрит на Мосса, тот кивает и относит девочку в спальню, тихо прикрывая за собой дверь. Ментор стоит и слушает, как юноша мерно шлепает по полу босыми ногами, как тихо закрывается за ним дверь его комнаты, как замок встает в пазы с легким щелчком. Мужчина расстегивает манжеты рубашки, оставляет пиджак перекинутым через подлокотник кресла, ерошит волосы, пальцами собирая весь этот гель, который так раздражает Одэйра. У него потрепанный, измятый вид, тот вид, который соответствует его душе. Финник спускается на первый этаж, указывает охраннику рукой на дверь, но тот качает головой, мол, закрыто. Тогда Одэйр тычет пальцем в сторону заднего входа, и охранник кивает. Конечно, Финник мог бы выйти на балкон, вдохнуть ночной воздух неспящего, сверкающего города, но мужчине хочется пройтись. Мэгз права. У него доброе сердце. И с таким сердцем сложно жить в перевернутом, изломанном мире, где добродетель карается, а порочность воспевается. Иногда в Капитолии Финнику становится трудно дышать. Это приходит из ниоткуда, схватывает горло стальным обручем, давит. Тогда он гуляет ночами, бродит по укромным улочкам, лишенный притворства и масок. Финник Одэйр видит ее впервые вечером, сталкиваясь в узком пространстве коридора. Они натыкаются друг на друга в неосвещенном вытянутом помещении. Он лишь замечает блеск глаз, ядреного темного цвета локоны, хлестнувшие его по руке, да чувствует острую кость плеча. — Твою мать, — произносит девушка резким, грубоватым голосом, — смотри, куда прешь, — слетает с ее губ абсолютная невоспитанность и норов деревенщины. Финник лишь брови вскидывает и наблюдает за тем, как незнакомка уходит. Вот ее фигуру, тонкую, высокую и острую, высвечивает отблеск электрических ламп в холле, и вот девушка совсем исчезает. Одэйр чешет бровь большим пальцем и направляется к двери, ведущей на улицу. Странная девица. Все, кого он знает в Капитолии, отличаются воспитанием и раболепием. Они не матерятся, давят улыбки, говорят елейными, заискивающими голосами, не грубят и не хамят. Может, эта девушка — трибут? Тогда с таким поведением спонсоров ей не завоевать. Мужчина трясет головой. И что только он о ней думает? Она — не его забота. У него их две. И одной он точно лишится. Брук волнуется перед парадом. Нервно улыбается, дергает свои волосы, озирается по сторонам. Мосс с надменным выражением в глазах осматривает своих соперников. Финник никак понять этого юношу не может. То девочку ему жаль, что его слушает, то делает все поперек, то молчит постоянно, то аракхи из рук не выпускает. Брук тушуется, не хочет залезать в колесницу, и тогда Мосс подхватывает ее, ставит на кованое железо и сам с ловкостью запрыгивает следом. Брук и Мосс смотрятся нелепо. Маленькая девочка и здоровый парень. Финник провожает их настороженным, озадаченным взглядом. В его душе таится смутное, неясное предчувствие, словно эти Игры не будут для него бесследными, словно их призрак покроет его голову на долгие годы. Это предчувствие пугает. Но не так, как пугает страх. Оно пугает тем, что отдает чувством предвкушения, и даже тени светлеют. Одэйр поворачивает голову, и взгляд его цепляется за сухопарую фигуру в древесного цвета платье. Охровая ткань скользит по телу, обнимая и вырисовывая каждый неровный, острый угол. Финник узнает высокий хвост темных волос, и резкий взгляд недовольных глаз. Незнакомка действительно трибут, и, судя по ее наряду, она из Седьмого Дистрикта. Финник мягко улыбается ей, давая понять, что узнал. Она лишь фыркает и отворачивает голову. Дикарка. Одэйра веселит эта мысль. Странная девушка. И странна та симпатия, что она вызывает. Наверное, самому Финнику не хватает этого бунта в крови, наверное, он слишком привык подчиняться и жить по правилам мира, что ему противен. Такая, как она, не будет. И это заражает. Мужчина узнает, что девушку зовут Джоанна Мейсон. Он спрашивает это у Чумы, ментора Седьмого Дистрикта, когда трибуты скрываются в тренировочном центре. Чума хочет что-то еще сказать Одэйру, но качает головой, мол, не спрашивай. Финник кивает. Ему вполне хватит имени. Джоанна Мейсон. А ей идет. Имя такое же острое и шипастое, как и его обладательница. Финнику хочется с ней познакомиться, перекинуться парой слов, чем-то большим, чем-то, что было в ночном коридоре. Но на выходе из тренировочного центра на него кидается Брук, дрожа, обнимает тонкими ручонками его поясницу и кажется еще меньше своего возраста. Мосс говорит, что ее напугали профи. Одэйр сжимает челюсть. Рано или поздно это кончится. Рано или поздно такому миру придет конец. Финник не думает, он подхватывает девочку на руки и идет к лифту. И оборачивается лишь раз, когда чувствует, как его затылок жжет чужой взгляд. Джоанна Мейсон смотрит на него со смесью удивления, уважения и заскорузлой неприязни. И снова резко отворачивает голову. На интервью Мосс ведет себя уверенно и расслабленно, обещает, что победит, без самодовольства, по-простецки, словно только так и может быть, словно это неписаная истина и те, кто посмеют ему возражать — идиоты. Финнику нравится, как юноша себя держит. Даже во время собственных Игр интервью заставило его изрядно понервничать. Брук же мнется, запинается после каждого слова, тихо мямлит, так, что Цезарю Фликерману приходится переспрашивать. У Брук вспыхивает румянец на щеках. И это вызывает у зрителей возгласы умиления. Брук не победить. Это понятно. Возможно, кому-то ее жаль. Но они, вся эта капитолийская публика, пережуют и проглотят ее смерть, как нечто подобающее, пока смотрят на нее такую, живую и очаровательную в своей детской прелести и непосредственности. Джоанна Мейсон удивляет Финника. Он ждет от нее напора, агрессии, того огня, который заметил в ней, но получает какую-то скомканную, едва проталкивающую слова сквозь глотку девицу. Она ударяется в слезы прямо на сцене, у нее руки дрожат, голос сбивается. Она говорит, что ей страшно, так страшно, шепчет об этом надтреснуто и ломано. После ее интервью в воздухе повисает атмосфера подавленности, но Цезарь Фликерман звонким голосом приглашает на сцену следующего трибута, и неприятная, дискомфортная атмосфера исчезает, зал аплодирует, Цезарь сверкает всеми тридцатью двумя зубами. Лишь Финник остается напряженным, удивленным и обманутым. Неужели эта девочка оказалась другой? Брук кусает нижнюю губу и вертит в пальцах кубик-рубик, перекатывает его с ладони на ладонь, когда объявляют оценки. Брук выставляют шесть баллов, Моссу — десять. Одэйр дергает ногой, ждет Седьмой Дистрикт. Джоанне Мейсон символично ставят семь баллов, а ощущение обманутости в мужской груди разрастается, словно снежный ком. Пальцы рвут верхние пуговицы рубашки, дергают их. Мосс смотрит на своего ментора не так, как всегда. В этом взгляде есть и настороженность, и заинтересованность. Финник лишь отмахивается. К черту. Все не то. Все ложь. И девушка — ложь. Финник Одэйр провожает своих трибутов, скрепя сердце. Он вроде как привык, вроде как не первый раз это делает, но за грудиной что-то ворочается, будто натирает. Он кладет Моссу руку на плечо привычным жестом, смотрит в глаза и говорит одно слово. — Победи. Мосс кивает. Финник позволяет себе вольность, целуя Брук в светлую макушку, и лицо девочки озаряется улыбкой, такой лучезарной, что почти больно. Что-то внутри скрипит, словно проржавевшие колеса старой, плохо смазанной телеги. Финник смотрит, как его трибутов уводят на планолет, который доставит их к Арене. Все смотрит и себе обещает. Он не женится, не будет отцом детям, нет, не в этом мире. Он не хочет любить. Это больно. А он устал от боли. Одэйр засовывает руки в карманы своих брюк. Мэгз говорит, ему нужна девушка. Мэгз говорит, ему нужен друг. Финник смотрит на небо. Оно бесцветное и будто вылинявшее. Нет, Мэгз, не в этой жизни. А потом начинаются Голодные Игры. Брук гибнет на первых секундах, словив топор, лезвием вошедший в ее грудную клетку почти целиком. Это девка из Первого Дистрикта, стоит, склабится. Мосс же держится до самого финала. Финник наблюдает за ним, сцепляя руки в замок каждый день, пока длятся Игры. Мосс умен, сообразителен, силен, с ним пытаются заключить союзы, но Мосс остается одиночкой, ловко прячась от врагов. Иногда в поле зрения Одэйра попадается Джоанна Мейсон. Она истерит, бегает по всей Арене, играя в прятки, вечно ноет, размазывает слезы по лицу, страшно боится оружия, у нее ладони трясутся, пальцы дрожат. Бесполезная, пустая, никчемная. Финник ощущает острую, едкую боль разочарования. Она казалась ему другой. Совсем другой. В его ушах все еще звучит ее резкий, даже хриплый голос, что разрезал плотную тишину ночного коридора, и эти ее глаза, звериные, яркие глаза, огромные и сатанинские. Но девочка оказалась всего лишь девочкой, и скоро ее кровь окропит Арену. Одэйру верить не хочется. Она ведь иная. Но то, что делает Джоанна Мейсон, говорит совсем о другом. Она — всего лишь еще один ребенок. Наверное, это хорошо. Он желает победы Моссу. Ему бы не хотелось, чтобы она его убила. Их остается четверо, когда наступает финал. Девушка из Первого, та самая, что убила Брук, юноша из Второго, Мосс и Джоанна Мейсон. Финник думает, что начнут с нее, с Джоанны. Она ведь самая слабая и убить ее проще простого. Но Одэйр быстро понимает, что что-то идет не так, когда Мейсон сталкивается с трибутом из Первого Дистрикта. Они оказываются на поляне, окруженной высокими деревьями. Джоанна безоружна, а у ее противницы два топора. Финник не понимает, как это происходит, но Мейсон, проявляя невиданную ловкость — а до этого была сплошной неуклюжестью — уворачивается от смертоносных топоров, летящих прямо ей в лицо, как кошка обвивает своим телом девушку и запускает пальцы в ее глазницы. Крик на поляне стоит страшный, нечеловеческий, такой, что кровь стынет в жилах. Финник понимает, что у него открывается рот, что он встает со своего места и смотрит, смотрит, смотрит. Джоанна Мейсон убивает трибута женского пола из Первого Дистрикта молниеносно и очень ловко. Она вытирает окровавленные пальцы об одежду мертвой девушки, подхватывает топоры обеими руками, находит глазами камеру и скалится ей звериным, алым оскалом. И Одэйр узнает в ней ту девушку, что встретил ночью в коридоре. Финнику хочется расхохотаться, задрать голову и смеяться так долго, пока не заболит горло. Играла, притворялась, обманывала. Умная, какая умная. Мужчина вдруг замирает, смотрит на экран и понимает простую истину. Моссу не жить. На Арене королева войны. Она их всех поимеет. Финник не чувствует себя пророком, когда Джоанна, растеряв все топоры, после долгой и упорной борьбы, расцарапанная, раненая, острым камнем бьет в висок юношу из Второго Дистрикта, бьет с таким остервенением, такой злостью, пока вся его голова не превращается в кашу из мозгов, крови и костяной крошки. Одэйр закрывает глаза, когда Мейсон дарит смерть Моссу, быструю, острую и безболезненную, вгоняя топор ему в череп. Мосс умирает с удивленным выражением лица, тем самым, которое возникает у людей, что не ждут подвоха. Финник Одэйр сидит с закрытыми глазами, считает про себя до десяти, чувствуя, как гудят виски, не слышит голоса распорядителя нынешних Игр, объявляющего о победе трибута из Седьмого Дистрикта, о победе Джоанны Мейсон. Финник думает о том, что Брук было двенадцать лет, а Моссу — восемнадцать. Это была ее первая Жатва, а его — последняя. И теперь они оба мертвы.Второе знакомство. Победитель
Финник Одэйр понимает, что ненавидит Джоанну Мейсон. Это чувство еще не оформилось, не окрепло, но оно зреет в его груди неукоснительно и планомерно, и мужчина ощущает его рост остро и даже болезненно. Он бы хотел, чтобы девушка из Седьмого Дистрикта ему нравилась, но человечная, гуманная часть натуры противится этому. Как-то в детстве Мэгз положила свою теплую ладонь на бронзовые вихры мальчишеских волос и сказала ребенку, задравшему голову. В тебе слишком много человека, Финник. Одэйр тогда стоял и думал, что это значит. Как это человека в человеке может быть слишком много? Человек ведь един. Он либо есть, либо его нет. С годами он понял эту фразу, ощутил так глубоко и столь правдиво, что сейчас не мог не согласиться со словами своего ментора, женщины, что его во многом воспитала гораздо больше, чем родные мать и отец. Ему никогда не нравилось убивать. Он не получал от этого удовольствия. Он приучил себя быть эгоистом в Капитолии, плевать на других, дорожить лишь самыми близкими людьми. Ведь иначе в этом мире нельзя. Но он никогда не был сторонником жестокости. Если дарить смерть, то быструю. Джоанна Мейсон же наслаждалась самим процессом. Ей нравилось убивать. И это было написано на ее лице. На ее остром, скуластом лице, в этих горящих червонным огнем глазах. Финник окрестил ее убийцей. Она мучила и раздражала его день за днем, и ее кровавый образ все не шел из головы. Девчонка с топорами, девчонка с волчьим оскалом на лице. Вот такой она была. Он не понимал, почему не думает об Энни Кресте, девочке, которая вызывала у него желание улыбаться, а Мэгз все повторяла: «Тебе нужна девушка». Нет, он не думал об этом прелестном создании, сотканном из пены и волн морских. Он думал о ней. Грязной, извалянной в рдяной крови, хохочущей, смеющейся. Ее было так много в его мыслях, что Финнику казалось — он обезумел. Разгадка пришла в одну из ночей, когда он лежал, смотрел в потолок, слушал мерное дыхание одной из любовниц. Он понял это резко и внезапно, так, как приходит инсайт, посещает озарение. Финник Одэйр хотел понять Джоанну Мейсон. И в этом крылась причина всего. Ему была чужда та жестокость, которой наслаждаешься. Он привык к той жестокости, которая необходима. Он помнил свои Игры. Смутно, неясно, зыбко, стремясь забыть, но все равно помнил, как помнят что-то неизбежное и неотвратимое. Он не получал удовольствия от убийств. Он всего лишь хотел жить. Выжить. А она другая, чуждая, незнакомая, ядовитая, порочная, с вывернутой душой. Когда Джоанну Мейсон короновали, Финник смотрел на это по телевизору в родном Дистрикте. Он тогда пришел с моря, в одних шортах, с них стекала вода, вся кожа и все волосы были покрыты солью. Мужчина достал из холодильника шипучую газировку, открутил крышку, прислонился плечом к дверному косяку из белого дерева и смотрел на экран. Мэгз, которая чаще проводила время в его доме, чем в своем — старушка не любила оставаться одна — сказала, что он весь пол заляпает водой. Финник отмахнулся, Финнику было интересно. Джоанна Мейсон сияла сталью, огнем и железом, смотрела горделиво и величественно, несла на себе эту корону войны, как знамя, как стяг. Она была прекрасна в этой кровавой дымке, что стелилась перед глазами. Она была устрашающа и грозна. И ей так шел этот венец победителя. Больше, чем ему самому, больше, чем кому бы то ни было. И тогда Финник решил для себя окончательно, что хочет ее узнать и понять всю ту природу его интереса, что рос и множился глубоко в груди. — Она пугает, правда? — тихо спросила Энни Креста, подойдя совсем незаметно, оставив входную дверь нараспашку, стоя так близко в платье цвета морской волны. Финник обернулся, посмотрел на девушку. — Она не такая, как мы. Не такая, как все. — И он говорил это с таким восхищением, что можно было подумать, что он влюбился. Но Энни, дергавшая косу тонкими пальцами, знала, что это не так. Финник не любит. Финник просто хочет знать. Кто же ты такая, Джоанна Мейсон? Они встречаются в самом банальном месте, в Капитолии, среди звона бокалов, тихих разговоров гостей, притворного смеха, музыки, услаждающей слух. Одэйр едва замечает, какое на ней платье, всматриваясь в глаза Джоанны Мейсон, два бездонных зева на точеном лице. Она некрасива, даже иногда кажется страшной и откровенно пугающей, но есть в ней какая-то необъяснимая прелесть. А может это все нутро, то самое нутро, что она умело скрыла на Арене, выставив себя недееспособной дурочкой, пугливой пичужкой, глупышкой, которой не место на кровавой бойне. Она обвела всех вокруг пальца, даже его, наблюдавшего столь внимательно. Хотя Одэйр чуял подвох, но он слишком честный, чтобы играть в такие игры. Носить маски и быть двуликим — разные вещи для него. Маски — его стезя. Двуликость – то, что ему не поддается. — Финник Одэйр, — тянет Джоанна Мейсон, отправляя в рот клубнику и так демонстративно облизывая пальцы. — Знаменитый красавец, — и это так насмешливо, словно она издевается. — Ты нечестно играешь, — говорит он ей прямо, просто выпаливает эти слова, которые так и просятся с языка. — Да что ты? — она изгибает бровь дугой, и он понимает, что этот жест для нее обыденен и привычен. — Не все же такие благородные, как ты. — Джоанна усмехается и уходит, задевая его хвостом волос, острым и жестким, как и его хозяйка. Их первый разговор выходит таким же, как и тот, что был до него. Они не ложатся друг на друга, не сталкиваются на приемах, потому что он слишком часто бывает в Капитолии, а она — слишком редко. Их мотает туда-сюда, и это жжение в груди Одэйра лишь растет. Мужчина окрещает его желанием, но не плоти, а ума. Он всего лишь хочешь знать, какая она на самом деле. В те моменты, когда Финник видит Мейсон в Капитолии она чаще не одна, чаще флиртует в грубоватой форме, смеется слишком громко, иногда путается в подоле своего платья, снова хохочет. Иногда она ему кажется куклой, марионеткой, которую дергают за ниточки. Она не умеет. Вот что он понимает. Не умеет жить так, как он, приспособившись к этому обществу, став его частью, влившись в поток разукрашенных лиц, вытянутых, прогнивших, с открытыми ртами и закатившимися глазами. У них глазницы пустые. И страшно становится. И она — чужая здесь. Финник мог бы ей помочь, если бы захотел, но она же огрызается, зубоскалит, когти точит, так пусть, пусть. Но однажды обстоятельства, а может собственная натура, вынуждают Финника Одэйра помочь Джоанне Мейсон. Он помнит тот прием смутно, потому что все они, циркачи, балагуры и клоуны, сливаются в единое пятно. В нем полно цветов, но оно почему-то кажется прозрачным, а еще пьяным. Финник усмехается. Видимо, он пьян сам, как и все кругом. Он помнит огонь, и блеск, помнит металл: золото, серебро и почему-то свинец, помнит смех в уши, шепот совсем близко с его губами. И помнит ее. Наверное, ее он помнит очень отчетливо. Когда стоял, смотрел, а пиджак его рвали чужие руки, гладили по плечам, шее, в волосы. Она мертвецки пьяна. Может, просто не умеет пить. Она танцует на столе, выкрикивая что-то громким, высоким голосом. Он не помнит слов, да и это неважно. Она хохочет, изгибает шею, грозится вот-вот упасть со стола, дикая, как и всегда, этакая кошка, подрагивающая хвостом. Финник смотрит прямо, внимательно, будто трезвея за пару секунд. Он понимает, что толпа беснуется, что энергетика похоти, разврата и жажды плоти заполняет все помещение. Нет, Джоанна Мейсон еще не готова к тому, что так часто бывает на таких приватных вечеринках. Он сдергивает ее со стола, словно так и надо. Конечно, ее не держат ноги, и она виснет на его шее, как сломанная кукла, пытается вырваться, ударить его. Одэйру почему-то становится смешно. Они тихо и молча борются в зале, пропахшем человеческим потом, сладкими духами, ароматами цветов и дорогим алкоголем, борются до тех пор, пока он не скручивает ее руки и не прижимает девушку крепко к себе. Мейсон брыкается, шипит о чем-то, Финник ее не слушает, тащит в коридор, и лишь там отпускает. Она шумно дышит, грудь ее за корсажем платья вздымается и опадает, жила бьется на высокой шее. Джоанна не смотрит на Финника, а мужчина чувствует — что-то изменилось. Он хватает ее за руку, потому что считает, что имеет на это право, а может слишком хочет знать, кто она, черт возьми, такая, почему так отличается от всех, кого он знает. Кажется сильной, стальной, непрошибаемой, а в самой хрупкости столько, что даже страшно прикасаться. Неправильная, вывернутая наизнанку, исковерканная. Он разворачивает ее к себе резко, пальцы смыкая на ее запястьях, совсем тонких, таких женских. У Джоанны Мейсон блестят глаза. Он смотрит молча и изучающе, серьезно. Она прячет лицо. — Ты плачешь. — Пусти. И он размыкает руки. Так надо, наверное. Этот эпизод врезается в его мозаичную память яркой картиной. Вот она, настоящая, чуть приоткрытая для него. Не притворщица-трибутка, не жестокий победитель, а девушка, человек. И Финник понимает, насколько отчаянно и остро он хочет ее знать. Мэгз была права. Ему нужен друг. Не обязательно им станет Джоанна, но его тянет к ней, манит. Потому что она не такая, как все, потому что Одэйр чувствует — в ней так много настоящего, и она плохо умеет лгать. Он обещает себе, что узнает девушку из Седьмого Дистрикта.Третье знакомство. Человек
В следующий раз Финник Одэйр видит Джоанну Мейсон там, где меньше всего ожидает увидеть. В тот день он сидит на деревянном причале и лениво бросает камни в воду. Целая горсть серых, обтесанных водой камней лежит рядом с мужским бедром, затянутым в выцветшую и заношенную ткань джинсовых шорт. На Финнике хлопает на ветру старая футболка с несколькими небольшими дырами на груди. Ноги его босы, а волосы взлохмачены. Но даже в такой простой одежде он остается ослепительно красивым. Как-то кто-то ему сказал, что он слишком хорош собой. Люди такими быть не должны. А толку-то? Из-за его красоты все его хотят, не дают прохода, покоя и жизни. Такой вечер, как этот, редкость для победителя из Четвертого Дистрикта. Дом сейчас пустует. Мэгз приболела и не хочет заражать его простудой, Энни уехала в одну из дальних деревушек Дистрикта к тете или кому-то из родственников. Креста точно не сказала, а он и не настаивал. Настоящих друзей у него давно нет даже дома, так, знакомые, приятели, и родители умерли давно. Он сидит на причале, швыряет камни в голубое море и ощущает безмятежность, немного тоски и острого одиночества. Это привычный коктейль чувств и эмоций, с которым Финник живет много лет. — Финник Одэйр? — голос вопрошает. Мужчина поворачивает голову и тут же вскакивает на ноги. Она стоит в черных джинсах по ноге, в растянутой футболке, оголяющей ее острые локти, и почему-то в высоких сапогах. Через плечо переброшена кожаная куртка, а волосы завязаны в небрежный пучок. Они смотрят друг на друга и не узнают. Потому что странно видеть друг друга вне стен Капитолия, таких простых, почти одомашненных. Финник нервно чешет затылок пальцами. Джоанна Мейсон продолжает смотреть на него, не мигая. И только тогда мужчина осознает, что эта девушка здесь, в его родном Дистрикте. Это обескураживает, сбивает с толку, рождает желание знать зачем. Она рассматривает его еще пару секунд, и он почти может прочитать в ее темных глазах немое, тщательно скрываемое удивление. Она же не думала, что он везде ведет себя как пижон. Он ведь простой, гораздо проще, чем думают большинство. И Джоанна так нечаянно и негаданно прикоснулась к этой части его жизни, к той части, о которой знают лишь единицы. — Поговорить можем? — сухо бросает она. Он кивает, идет вперед, проходит мимо нее и понимает, что даже босиком выше нее. Мужчина же, а она женщина. Мейсон шагает за ним. Ей неловко. Одэйр осознает это мгновением. Она словно не хочет здесь находиться, ежится, осматривается по сторонам. Финник останавливается, зарывается пальцами ног в песок, поворачивается к девушке и смотрит на нее, засунув руки в карманы шорт. Сейчас он больше похож на сына рыбака, чем на того лощеного красавца из Капитолия. Слишком простой, с этими пальцами, под ногтями которых забилась дневная грязь, с легкой небритостью на лице, хмурится, смотрит косо. Они оба насторожены, еще пробуют друг друга, узнают, не доверяют. — Ну? Джоанна цокает языком. Еще одна привычка. Набирает в грудь воздуха и выпаливает на одном дыхании, быстро, скороговоркой: — Меня послал сюда наш мэр, моего Седьмого Дистрикта, — тут же поясняет она, чем вызывает на губах Финника намек на улыбку. Видимо, Мейсон никогда не вела таких разговоров, не была девочкой на побегушках у властей, правительства и политиков. Он-то был, он-то знает, и чувство разочарования тревожит его грудь. Он почему-то думал, что Джоанна приехала сюда с чем-то личным, а выходит лишь по поручению. — Так вот, — тем временем говорит девушка, — необходимо, чтобы твой мэр увеличил поставки рыбной продукции, но так, чтобы об этом не знал Капитолий. — Нелегально? Она супится, как ребенок, сверкает на него этими своими гневными глазищами, к которым он уже почти привык. Финника это действительно забавляет. — Да, Одэйр, — процеживает девушка сквозь зубы, — нелегально. — Так зачем ко мне пошла? Шла бы сразу к мэру. — Тебя он послушает больше, чем меня. Вот оно, то, ради чего еще используют победителей. Чтобы было удобно заключать выгодные сделки в разных сферах и областях, будь то промышленность, экономика, искусство, развлечения, политика. Финник уже с таким сталкивался. Она, определенно, сталкивается впервые. Мужчину смешит то, как девушка напряжена. Ее напряжение выдает линия плеч, слишком прямая, такая неестественная, выдает сжатая челюсть и глубина зрачка, отдающая в равной степени безумием и недовольством. — Знаешь, Мейсон, — тянет он, делая шаг вперед, потом еще один, подходя так близко, рождая недоверие в ее глазах, — когда приходишь просить, то проси. Он наблюдает за тем, как в ней борются разум и чувства. Чувства подхлестывают, эмоции топят, вот-вот поглотят, и Джоанна Мейсон поведет себя неразумно и глупо. Обматерит его, к примеру, или ударит, или зашипит. Но разум в ней силен, потому что она все еще стоит здесь, все еще смотрит ему в глаза, все еще не уходит. Поединок кончается тем, что суть Джоанны Мейсон побеждает. Она разворачивается на пятках, хлестко разрезая воздух своей острой фигурой, и идет, почти бежит. — Джоанна! — кричит Финник, — да поговорю я с ним! Стой! — она разворачивается, Одэйр догоняет ее, качает головой. — Ты всегда такая? — спрашивает он. — Над тобой даже подтрунить нельзя. Не будь скучной, Мейсон. — Так ты договоришься? — уточняет она, игнорируя его попытку завести дружескую, простую беседу. — Да, я поговорю с нашим мэром. Завтра с утра пойду. — Отлично. И ни спасибо, ни какой другой благодарности. Сделала дело, поставила галочку и свободна. Странная девчонка, и эта ее странность определенно ему нравится. Финнику вроде как полагается спросить, с чего бы их Дистрикту увеличивать поставки рыбы, но Мейсон ведь не знает. Мужчина в этом уверен. Да и ему, по правде говоря, это не очень интересно. Ему гораздо интереснее она. И Одэйр отлично осознает, что Джоанна Мейсон сейчас сбежит. Иногда у него складывается впечатление, что она его боится. И он ведь почти прав, он ведь не знает, что собственная задавленная женственность Джоанны прорывается в его присутствии наружу. Да она и сама еще не знает, как охарактеризовать те эмоции, что дерут ее грудь, когда этот мужчина рядом. Они стоят на берегу моря. Он босой, слушающий шум прибоя и ветра. Она в высоких сапогах, вся покрытая колючками и лютым недоброжелательством. Финник думает, глядит на водную гладь, чешет затылок второй раз за вечер и смотрит на девушку. Ну же, уходи, иначе предложение легко вылетит изо рта. Мейсон будто того и ждет. — Водопады любишь? Джоанна жмет плечами. — Не видела что ли никогда? Кивает. — Тогда пошли. Покажу. Еще не стемнело и будет видно. Финник надевает старые, разношенные сандалии с истертыми ремешками. Куртку Мейсон он оставляет на тумбочке, стоящей в прихожей его дома. Она ее сначала отдавать не хотела, стояла, смотрела исподлобья и рассталась так нехотя и только тогда, когда он твердым голосом сказал, что она не замерзнет, что сейчас первые числа сентября, и в Четвертом Дистрикте душно. Девушка ему поверила. Они идут вдоль берега моря, молча, на небольшом расстоянии друг от друга. Финник чуть впереди, Джоанна позади. Одэйр оборачивается время от времени, чтобы удостовериться, что она еще не сбежала. Но Мейсон на месте, идет, глядит себе под ноги, игнорируя красоту природы в вечерних сумерках. Мужчина ведет ее тропой из острых камней и гальки, огибая скалы, иногда ступая в воду. Финнику не жаль свои сандалии, а вот Джоанна останавливается, забирается на плоский камень, еще хранящий солнечное тепло, что получил за целый день, расшнуровывает свои сапоги ловкими движениями, стягивает их, обнажая белую кожу ног и россыпь родинок на левой голени, закатывает джинсы еще выше, выше колен, берет в руки сапоги, и они продолжают свой путь. Одэйр срывает стебель какого-то растения, засовывает его в зубы и ловко перепрыгивает с камня на камень. Иногда подает Мейсон руку, та в своем стиле игнорирует ее, но один раз все-таки соглашается. Потому что камень высокий, потому что она банально боится упасть. У Финника теплые и широкие ладони, он опускает ее на землю мягко и аккуратно, усмехается. Она зыркает так недобро, он улыбается шире. Они приходят к водопаду спустя сорок минут. И это действительно красивое зрелище. Финник здесь бывает часто. Вода шумит мерно, низвергаясь потоком с отвесной скалы, и падает прямо в море. Камень оброс мхом, брызги летят во все стороны, попадают на одежду. Джоанна, задрав голову, смотрит на водопад, стоит так долго, в полной тишине, нарушаемой лишь звуками, с которой струи шлепаются о морскую гладь и о камни, ласково шлифуя их. — Красиво, — наконец, выдает Мейсон. Водопад шумит достаточно ощутимо, и девушке приходится повысить голос. А Финник вдруг понимает, зачем в действительности привел ее сюда. Поговорить. Без лишних глаз и ушей, там, где их точно никто не услышит. Может она скажет хоть какую-то правду о себе? Она ему нужна. Он не может объяснить эту нужду. Знает, что она просто есть. И смотреть на Мейсон Одэйру нравится. Она забавная: угловатая и нескладная, но вместе с тем его ладони все еще помнят это ощущение ее тонких и хрупких запястий. Женских. Как бы она не артачилась, не играла в воина и убийцу, она все равно женщина, девушка, даже девочка. Финник не может поверить себе, но именно это в ней ему и нравится. — Одэйр, что ты хочешь от меня? — а она мысли читает. Умная чертовка. — Хочу тебя понять, — честно отвечает он, смотря на нее, а она — на него в ответ, — зачем так жестоко убивать? — Все не можешь простить мне смерть твоего мальчишки? — Просто понять хочу, — повторяет он. — Я выживаю, Финник, — и тон серьезный, без тени бравады. — Выживаю, как умею. Жестокость — моя черта. Мне это нравится. Понимаешь? — Не совсем. Она ведь лжет или лукавит, или недоговаривает, или себя не понимает. Жестокость — ее черта. Он согласен. И ей это нравится. С этим он тоже согласен. Но ее заставили полюбить кровь, смерть и боль, как его заставили полюбить секс, похоть и разврат. Они заложники своих умений, тех даров, что им были даны с рождения. Он служит жигало, она — палачом. Да, у них определенно гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. Поломанные. Вот кто они такие. — Почему ты плакала тогда? Джоанна Мейсон молчит. И мужчина понимает, что она не ответит на его вопрос. Слишком личное, запретная территория, та, куда ему путь заказан. Он почему-то ловит себя на мысли о том, что пока заказан. Ему бы хотелось, чтобы эта девушка доверяла ему, потому что он сам проникся к ней неожиданной симпатией. Вроде хотел ненавидеть, вроде был почти готов к этому, а вместо этого возжелал быть ее другом. Человек — существо странное, непостоянное, переменчивое и алогичное. Финник еще иногда чувствует себя своеобразно в том, что зовут человеческой натурой. Он же постоянный. И удивительно ловить себя на том, что постоянству иногда изменяешь. — В твоем Дистрикте есть еще водопады? Джоанна распускает волосы — резинка плохо держит. У нее красивые смоляные локоны. Они придают ей женственности. Финнику нравится эта картина. Он улыбается. — Есть. — Покажи. — Скоро стемнеет. — Ну и что, — жмет плечами, прядь оправляет, — покажи. — Хорошо. Пошли.