Prayers

Когда Таканори спустился в гостиную, остальные музыканты уже находились там и при его появлении только чуть повернули головы – Руки по привычке схватился за больное плечо и поморщился. Полчаса назад Икума по очередной просьбе Юуки вновь поменял ему бинты, но на их светлой поверхности уже выступили бурые разводы – с момента возвращения Таканори и Тсузуку прошло три дня, но рана все еще кровоточила. За это время кардиган Руки совсем истрепался и насквозь пропитался кровью в районе плеча, но мужчина продолжал упрямо таскать его за собой, цепляясь побелевшими пальцами за ободранные края. Шевелить рукой Таканори по-прежнему не мог, но чувствовал он ее прекрасно: по ночам музыкант судорожно метался в кровати и кусал подушку, чтобы не кричать. Из комнаты он почти не выходил, а по коридорам передвигался, только держась за стену, будто внезапно ослеп и потерял все ориентиры. Взгляд Руки оставался надменным, тяжелым, как свинец, но при любой попытке заговорить его голос срывался вниз, а сам мужчина только горько усмехался, старательно пряча взгляд. Сочувствия к Таканори никто не испытывал – разве что, легкий страх перед пульсирующим в его потускневших глазах отчаянием. Руки и сам ощущал, как внутри него что-то надломилось, после чего в отлаженной работе всей его жизни произошел какой-то сбой: он видел, слышал, даже дышал, но делал это скорее по привычке, чем из реальной надобности. Таканори понял, что в какой-то момент просто потерял нечто важное – цель, ради которой его сердце лихорадило все это время, а ни сил, ни желания, ни даже времени, чтобы зажигать новые звезды уже не было: да и не знал Руки, как должны выглядеть настоящие звезды. Опустившись на диван, он скорее почувствовал, чем на самом деле увидел, как на нем замерли чужие опасливые взгляды: в ответ Таканори только устало усмехнулся самыми кончиками поникших губ. Прошло всего три дня, но казалось, что время растянулось, словно липкий сахарный сироп, и незаметно подползло к точке невозврата в попытке остановиться совсем. Музыканты почти физически ощущали, как воздух сгущался, становясь все более тяжелым, а вместе с этой тяжестью приходило предчувствие чего-то зловещего – это было самое долгое затишье за все время их пребывания в этом жутком месте. Игра продолжалась: испытания не закончились, баллы суммировались, спасение обманчиво мерцало совсем далеко, как бьющееся в конвульсиях солнце во время заката, но сейчас в этой игре кто-то нажал на паузу. Но мгновение робкой тишины было таким желанным, таким недостижимым, что ни один музыкант не решался коснуться этой стены обманчивой надежды, чтобы проверить ее на прочность. Йо-ка все эти дни проводил с Юуки, стараясь даже не отпускать его постоянно прохладных пальцев: лежа на коленях мужчины, вокалист Diaura ощущал, как тот перебирает его волосы, и сосредоточенно молчал, пытаясь найти решение страшной головоломки в чужих едва ощутимых касаниях. Тсузуку с Рёгой почти не бывали дома: вытаскивая сонного вокалиста Born на рассвете, Тсузуку водил его в дремлющие от только отошедшей ночи заросли высокой травы, где музыканты могли просидеть до самого вечера, говоря обо всем, что только придет в голову. Один раз Тсузуку даже позволил Рёге выбрать маршрут самому, и тогда несколько часов они лежали на берегу какого-то небольшого озера: вокалисту Mejibray это занятие быстро наскучило, и он принялся кидать в воду камни и хохотать, хитро посматривая на своего спутника. Один раз Таканори видел, как Тсузуку с Рёгой возвращались домой глубокой ночью: именно тогда Руки понял, что его уже никогда не поддержат за локоть, чтобы он не споткнулся в темноте. Иногда, сидя на скрипящей кровати и глядя на мазутное небо, звезды на котором больше напоминали тлеющий мусор, Таканори молился, чтобы на следующее утро кто-нибудь обнаружил его затвердевшее, холодное тело. Вместе с взглядом в нем, дрогнув, погасло и нелепое желание жить: Руки не понимал, почему он должен находиться здесь, что-то делать, занимать чье-то место – все это вдруг потеряло всякий смысл. Казалось, что пленка жизни на каком-то важном моменте круто оборвалась, и Таканори навсегда застыл в кадре, где его сердце вырывали раз за разом, чтобы затем, насмехаясь, вышвырнуть в помойное ведро. Однажды, не выдержав разъедающего глазницы одиночества, Руки рассказал Икуме, что раньше жил, потому что убеждал себя, что он может совершить что-то великое, ведь он выше остальных людей, сильнее, лучше, но вокалист Reign только бесстрастно пожал плечами и заглотил новую горсть таблеток. – Мы должны уйти сегодня. Йо-ка замер у самого окна, и навязчивые лучи усталого вечернего солнца, что в последние дни стало выкатываться из-за туч все чаще, разбросали его резкие слова по полу в гостиной, из-за чего те заискрились в пыли, словно крупицы бисера. Брошенная вокалистом Diaura фраза больше напоминала приказ, и остальные музыканты резко повернулись к нему, будто не желая поверить, что кто-то решил вероломно раздробить обманчиво спокойный вечер. – Куда еще идти? – Таканори застонал, и его губы по привычке сложили в высокомерную ухмылку, хотя глаза уже не выражали совсем ничего. – Неужели тебе мало? Неужели ты… – Неужели ты не понимаешь, что игра подошла к концу? – Йо-ка резко оборвал мужчину, с раздражением уворачиваясь от теплых солнечных лучей. – Прошлое на поверхности, секретов больше не осталось. – И что? Что мы будем делать? – Руки спорил, потому что только так еще мог ощущать себя живым. – Просто выйдем из дома и куда-то пойдем? Отличный план, мои аплодисменты! Таканори начал театрально хлопать здоровой рукой по колену, и Тсузуку, до этого неподвижно замерший на диване, повернулся к мужчине, чуть щурясь: давно он не сталкивался с Руки взглядом вот так, напрямую, и, кажется, сам Таканори тоже подумал об этом, потому что слабо улыбнулся и на мгновение прикрыл глаза. – До тебя все никак не дойдет? – вокалист Mejibray досадливо поморщился и даже посмотрел на мужчину с легким сожалением. – Если организаторы захотят, мы окажемся, где нужно, даже если просто пойдем в любом направлении. Руки недоверчиво повернулся к Йо-ке, как бы желая, чтобы он подтвердил эти странные слова, и тот задумчиво кивнул, находясь где-то в своих мыслях: Юуки в этот момент замер рядом, внимательно разглядывая вокалиста Diaura, чтобы хоть на секунду уловить ход его путаных выводов. В глубине души Таканори все равно надеялся, что кто-то обратится к нему, скажет, что с таким плечом идти ему будет сложно, что ему нужна чья-то помощь, поддержка, но все молчали, и Руки угрюмо произнес: – И что? Просто встанем и пойдем? Сейчас? – Да. Не дожидаясь ответа, Йо-ка, взял озадаченного Юуки за ослабшие пальцы и потянул его к двери. Тсузуку тут же вскочил с дивана, будто намереваясь преградить мужчине путь и выбраться на улицу первым, однако затем, усмехнувшись и подмигнув вокалисту Diaura, позволил тому выйти и последовал за ним, только дождавшись Рёгу. Таканори опомнился лишь тогда, когда Икума безразлично хлопнул дверью за остальными: теперь в тесной гостиной мужчина остался совсем один. Вечерние солнечные лучи переплетались друг с другом, оседали на пыльном телевизоре зловещим заревом, прятались в массивных шторах, изъеденных молью, и даже царапали щеку Руки, однако он никак не мог поверить, что их тепло реально. Когда комната погрязла в удушающей тишине, Таканори вдруг опомнился и поспешно вылетел на улицу, прижимая безвольную руку к животу. Остальные музыканты не успели отойти далеко: замерев в нескольких шагах от входной двери, они, как зачарованные, смотрели на взгромоздившийся перед ними дом – Таканори негласно присоединился к ним. Несмотря на замершее солнце, вечер становился прохладным, и жуткая тень от покосившегося здания уродовала землю, разделив ее на две неровные части. По лиловому небу неспешно плыли огненные облака, и почему-то никак не получалось поверить, что в этот час притворной беспечности может решаться чья-то судьба – такие важные вещи вообще не должны происходить вечером: в это время сосредоточиться не получается совсем. Ни один музыкант никак не мог смириться с мыслью, что царство бесконечного кошмара можно покинуть, просто выбежав за дверь и направившись в какую-то сторону: возникало ощущение, что страшный дом обязательно должен затянуть обратно. Но он скорчился на своем месте и не шевелился, и только пыльные окна пристально следили за мужчинами, не особенно интересуясь их судьбами. Каждый, кто сейчас стоял среди высокой травы и вдыхал свежий вечерний воздух, понимал, что изменился: изменились бы и те, кто не дожил до этого дня, но им вселенная такого шанса почему-то не дала. Хотелось повернуться к тому, кто стоял рядом, и спросить, не является ли ощущение собственных перемен этим самым искуплением, но ни один музыкант не знал ответа на этот вопрос. – Так странно, – ничего не происходило, но сердце Рёги все равно забилось чуть быстрее. – Не думал, что все закончится именно так. – А чего ожидал ты? – Таканори вдруг нервно хохотнул, вспоминая, сколько людей не добралось до этой секунды по его вине. – Дорожки из чужих тел, трагичной музыки, эффектного взрыва? – Трагичной музыкой может быть только твое пение на моих похоронах, – Тсузуку очень хотелось говорить все подряд только для того, чтобы не слышать этой пугающей вечерней тишины. Мужчины переглянулись, но продолжать перепалку не стали: раздраженного взгляда Йо-ки хватило, чтобы догадаться, что сейчас было не то время и не то место, чтобы выяснять отношения. И все равно ни одному музыканту не удавалось поверить, что сейчас они просто развернуться и уйдут, а этот странный дом так и останется молчаливо стоять на своем месте и, щурясь мутными стеклами, переглядываться с покачивающимися на ветру соснами: на интуитивном уровне каждый знал, что сейчас они в последний раз видят эту покосившуюся крышу, но неизвестность пугала едва ли не в два раза сильнее. – Пойдем. Тсузуку нетерпеливо мотнул головой и сделал первый шаг по направлению к какой-то витиеватой тропе. Остальные музыканты потянулись за ним в странном молчании, то и дело оглядываясь и ежась от таких чужих лучей полыхающего солнца. В один момент Юуки показалось, что где-то за его спиной странно хрустнула ветка, но Йо-ка уверенно держал его за запястье, не давая возможности остановиться и оглянуться. Однако когда звук предостерегающе повторился, музыканты резко остановились, будто заметив невидимую преграду, но обернуться не успели: со стороны дома уже послушался хриплый голос: – Никого не забыли? * * * Руки казалось, что он медленно сходит с ума, и только сдавленно вскрикнувший рядом Рёга подтвердил, что все происходящее не страшный сон. Таканори ощущал себя героем жуткого романа, фильма ужасов, театральной постановки – чего угодно, но только не реальной жизни. Мужчина, щурясь, даже растерянно подался вперед, что убедиться, что в десятке метров от него замер именно тот человек, которого ему нарисовало воображение. – Койю? – Таканори произносил это имя с опасением, будто боясь ошибиться. Человек, вставший напротив солнца, из-за чего пока казался только расплывчатой тенью, недобро усмехнулся и кивнул, подтверждая чужие догадки, после чего сделал два шага вперед. Йо-ка непроизвольно дернул Юуки к себе, прикрывая его своим плечом, но вокалист Lycaon только крепче стиснул пальцы мужчины и сдержался, сумев не опустить голову. Койю выглядел страшно: половины его лица просто не было видно из-за ссохшейся крови и налипшей грязи, глаза гитариста заплыли и покраснели, превратившись в две злобные щелочки, а волосы спутались и топорщились в стороны под немыслимыми углами. Одежда на Урухе была вывалена в грязи и порвана, что придавало ему сходство с уродливым существом из какого-то триллера. Мужчина хромал на одну ногу и дышал как-то неровно, через раз, будто любое движение приносит ему немыслимую боль. – Как? – глаза Рёги яростно полыхнули так, что даже Тсузуку покосился на него с мелькнувшим опасением. – Я ведь… – Думаешь, что меня достаточно просто попинать о деревья и бросить в каком-то болоте? – Уруха нервно расхохотался, и кровавая корочка на его лице треснула у подбородка. – Я задержал дыхание, а ты уже решил, что я сдох, придурок! Рёга резко прикусил губу, как бы сдерживая себя, но затем заметил в руках Койю ржавый остро заточенный штырь, что чуть охладило пыл вокалиста Born – Уруха понял, что его раскрыли и даже чуть потряс своим подобием орудия, надломленно хохотнув. Тсузуку обратил внимание, что Йо-ка медленно, крошечными шагами, чтобы со стороны было незаметно, начал отходить назад, прикрывая собой Юуки – недобрый знак. Вокалист Mejibray, несмотря на стойкое желание до конца добить Койю, чтобы стереть с его лица эту мерзкую ухмылку, тоже стал пятиться, утягивая Рёгу за собой: было понятно, что острым штырем Койю трясет не просто так. Даже Икума, в чьих мутных зрачках зарево заката отражалось, как в треснувшем зеркале, нахмурился и сделал несколько шагов назад, хотя Юуки, быстро обернувшись к нему, вдруг подумал, что мужчина сейчас вряд ли осознает хоть что-то – за прошедшие дни вокалист Reign не проронил ни слова. – Я наблюдал за вами все это время, – Уруха окончательно вышел из зловещей тени, и теперь его лицо совсем исказилось, как если бы он собирался забиться в приступе кашля. – Как же я вас ненавижу, лицемерные ублюдки. Думаете только о себе, о своем счастье, а других даже слышать не хотите. На этих словах бегающий взгляд Койю с презрением остановился на Йо-ке: вокалист Diaura невозмутимо выдержал этот удар, даже не изменившись в лице, однако в этот момент он судорожно прокручивал в голове возможные выходы из этой ситуации – решения находиться не желали. Одного вида Урухи хватило, чтобы понять, что тот не в себе: не может здоровый человек ухмыляться с такой гнилью. Йо-ке хотелось броситься к Койю и бить его в лицо до тех пор, пока костяшки не сотрутся в кровь и не проломят чужой череп, что податливо разойдется под пальцами. Но с тылу Уруху охранял застывший дом, а спереди он угрожающе тряс найденным где-то штырем, в то время как остальные музыканты были беззащитны и могли только с осторожностью пятиться все дальше. Йо-ка едва заметно переглянулся с Рёгой, и тот быстро мотнул головой, подтверждая, что пока никакого плана нет. – Ты! – штык Койю ткнулся в сторону грудной клетки оцепеневшего Руки. – Как я злился, когда оказалось, что ты выжил, если бы ты только знал. Почему тварям вроде тебя все всегда сходит с рук, почему ты всегда добиваешься своего? Таканори, ты просто отвратителен, а я потратил на тебя столько времени, чтобы это понять! С последним словом силы покинули Уруху, и ему пришлось сделать глубокий вдох, чтобы вновь собрать все беспорядочно дрейфующие мысли. Руки был единственным, кто не стал пятиться назад, а потому к взбесившемуся одногруппнику сейчас стоял ближе всех – остальные музыканты напряглись за его ссутулившейся спиной. Таканори стоял, низко опустив голову и даже не глядя по сторонам, из-за чего казалось, что он просто выпал из настоящего и все происходящее его не касается. Легкий ветер трепал оборванные края черного кардигана Руки, и те жалобно трепыхались у его щиколоток, как подбитое воронье – теперь мужчина совсем не походил на опасную летучую мышь: в его облике осталась только нескончаемая усталость. Тсузуку шикнул откуда-то сзади, убеждая Таканори отойти, но тот остался на своем месте, тогда как Койю сделал еще один шаг по направлению к нему. Даже стоя за спиной Йо-ки, Юуки чувствовал в воздухе что-то трагическое: перед музыкантами разыгрывалась драма, конец которой предсказать никто не мог. – Таканори, ты испортил мою жизнь, – Уруха даже не смотрел на сжавшегося перед ним мужчину и лишь перекладывал штырь из руки в руку, будто одногруппник его совсем не интересовал. – Я искал в тебе спасение, но ты оказался совсем не тем, в ком я нуждался. Ну же, почему ты молчишь? Давай, Нори, говори, ты ведь это так любишь, что за странная тишина? «Нори» – родное обращение так резануло слух, что Руки не удержался и рывком поднял голову: они с Койю стояли точно напротив друг друга, разделенные лишь жалким десятком метров, что каким-то образом превратились в бездонную пропасть. Взгляды двух мужчин столкнулись, и по спине Таканори поползли мурашки – напротив него стоял совсем чужой человек. Эта странная дрожь перешла на руки мужчины, а затем перескочила на его чуть согнутые пальцы, и те затряслись, будто в лихорадке. Тогда Руки заговорил – непривычно тихим, глухим голосом с легкой хрипотцой: – Когда ты научил меня дышать заново, я был готов поставить знак равенства между тобой и жизнью. Каждый удар моего сердца предназначался тебе, каждый звук моего голоса, каждое колебание грудной клетки – все было для тебя. Я не понимаю, где ошибся, но с тех пор, как ты выставил меня в подъезд и хлопнул дверью, все пошло не так: не осталось ни идей, ни запала. Я потерял свой финиш, но все пытался снова и снова обрести тебя, ведь ты мне так нужен, правда. А ты… далеко. Последнее предложение Руки прозвучало невпопад, будто кто-то просто переключил радио на другую волну – мужчине хотелось снова опустить голову, но он упрямо смотрел в глаза Койю, силясь отыскать в них хоть что-то знакомое. Какое-то время Уруха тоже не двигался, а затем вдруг сделал неуверенный, едва заметный шаг вперед, сразу за которым с его губ сорвался обрывистый шепот: «Нори, твоя ошибка в том, что ты существуешь». В следующий момент никто из музыкантов не понял, что произошло, и, только когда Койю слепо бросился вперед, Йо-ка догадался и с силой швырнул Юуки в сторону, прикрывая его своим телом: – Назад! – голос вокалиста Diaura потонул в крике взметнувшихся в воздух ворон, резко решивших покинуть свое пристанище на верхушках сосен. – Бегите! Легкие обожгло едким пламенем, но Рёга, нащупывая руку Тсузуку и уворачиваясь из-под остро заточенного штыря, краем глаза успел заметить, как перед несущимся вперед Урухой остался один Таканори. Остальные музыканты кинулись врассыпную, надеясь скрыться за мощными стволами сосен, и только Руки неподвижно замер на своем месте с какой-то горькой полуусмешкой на губах – именно это странное, ничего не выражающее лицо прочно зацепилось за сознание Рёги, чтобы затем всплывать в самых жутких кошмарах. Сквозь глухое хлопанье крыльев взбесившихся птиц вокалист Born осознал, что для Таканори это точно был конец. Сам Руки спокойно наблюдал, как Уруха, выставив вперед острый конец штыря, несется прямо на него – Таканори только, забыв о режущей боли в плече, опустил скрещенные на груди руки, с покорностью принимая реальность: он пришел к тому, к чему приближался с таким усердием. Руки хватило доли секунды, чтобы осознать, что он уже сделал все, что от него требовалось: дальше жизнь не сможет принести ему ничего нового, так что все трагедии и слова уже стали лишними. Таканори отбросил в сторону все наивные надежды и увидел реальность в ее непосредственном проявлении: суровую, безразличную, содрогающуюся в приступах болезненного кашля – в такой реальности ему места нет. Руки позволил себе закрыть глаза и приготовился к тому, как штырь пронзит его грудь и выйдет наружу через спину – сначала на траву польется его кровь, а затем упадет и он сам. – Нет! Не смей! Таканори не понял, почему где-то в стороне кричит именно Рёга, и недоверчиво приоткрыл глаза: пламя заката больно опалило его зрачки. Руки не сразу осознал, что происходит, но затем он заметил, как перед ним нелепо застыл побелевший Тсузуку: из щуплой груди мужчины торчал металлический штырь, а на его светлой футболке уже расплывалось неровное алое пятно. Растерянный Койю, отступая назад, непонимающе смотрел на свои испачканные в крови руки, но уже в следующий момент метнувшийся откуда-то со стороны Рёга сбил его с ног. Повалив Уруху на землю, вокалист Born, не тратя времени на бессмысленные удары, просто схватил его за шею и с силой мотнул ее в сторону. – Сука! Ненавижу тебя! Ненавижу! Ненавижу! Вороны в небе успокоились, и остальные музыканты отчетливо услышали звук хрустнувшей шеи – уже через секунду взгляд Койю застыл навсегда, и в уголке его губ показалась струйка крови. Таканори еще ошарашенно стоял на прежнем месте, переводя взгляд с неподвижного Урухи на корчившегося на земле Тсузуку, силящегося ослабевшими руками вытащить из своей груди тяжелый штырь. Вскрикнув, Рёга тут же забыл об Урухе и кинулся к мужчине, опускаясь рядом с ним на колени: сначала вокалист Born пытался помочь ему сам, беспорядочно касаясь то его груди, то штыря, то побелевшей щеки самого Тсузуку. Только сообразив, что сделать ничего не может, Рёга принялся в панике вертеть головой, глядя, как к ним в ужасе приближаются остальные музыканты. – Икума, помоги! Ты же можешь все исправить, Икума, пожалуйста, я сделаю все, только помоги! Голос вокалиста Born дрожал и скакал вверх-вниз, как если бы он собирался заплакать, но глаза мужчины оставались ясными: в них застыл только неподдельный страх. В сознании Таканори все смешалось: он видел, как Рёга с Йо-кой осторожно поднимают едва дышащего Тсузуку, он слышал, как Икума что-то объясняет двум вокалистам, показывая, куда нужно отнести мужчину, он помнил, как Юуки пулей метнулся в дом в поисках каких-то указанных Икумой средств – Руки находился в реальности, но понять ее никак не мог. Только когда хлопнула входная дверь, Рёга снова тревожно вскрикнул, а со стороны дома послышалась панические перешептывания, до Руки вдруг дошло: ему вернули долг. * * * Когда последний луч догорающего солнца жалобно колыхнулся на полу и исчез, густая тишина, повисшая в гостиной, достигла критической отметки – любое слово мигом разбилось бы об это плотное беззвучие. Солнце село, но небо было еще достаточно светлым, чтобы можно было внимательно разглядеть лицо каждого находящегося в пыльной гостиной музыканта: Рёга метался по комнате, словно раненое животное – то он подлетал к окну, цепляясь бесчувственными пальцами за подоконник, то кружил вокруг дивана, то подкрадывался к лестнице, со страхом вглядываясь в темноту второго этажа, растворившую в себе его Тсузуку. Йо-ка, тревожно замерев на диване, с опасением наблюдал за передвижениями Рёги, но ничего не говорил и только то и дело посматривал на сжавшегося рядом Юуки, будто боясь, что и с тем что-то может случиться. Таканори застыл в противоположном углу, у окна, но головы не поднимал – теперь сознание прояснилось, и он все вспомнил: вспомнил, как Тсузуку вылетел откуда-то сбоку и заслонил его своей спиной; вспомнил, как штырь легко пронзил узкую грудь мужчины и вылез где-то под его лопаткой; вспомнил, как тот качнулся и грузно свалился в траву, безжизненно глядя куда-то в небо. Больше всего Руки боялся встретиться взглядом с Рёгой: впервые в жизни вокалист The Gazette понял, что значит быть виноватым. Таканори хотелось истерично бегать по комнате вместе с Рёгой а затем, сидя на лестнице, ждать невыносимого вердикта Икумы, но он понимал, что был не достоин таких почестей: это из-за него тишина сейчас кажется страшнее всяких слов. Руки хотелось увидеть Тсузуку, услышать его безумный смех, бросить ему в ответ что-нибудь колкое, чтобы только знать, что вокалист Mejibray жив и с ним все в порядке. Долгими ночами Таканори в гордом одиночестве желал Тсузуку самой тяжелой, мучительной смерти, но сейчас мужчина вдруг понял, что, потеряв еще и этого человека, занявшего в его судьбе странную роль, окончательно лишится самого себя. Торопливые шаги Икумы в вязкой тишине превратились в раскаты грома: вокалист Reign в несвойственной ему манере быстро спустился с лестницы, но его глаза по-прежнему были пустыми, хотя на самом их дне появился странный блеск. Сначала музыканты увидели кровь – алые пятна попали на рубашку Икумы, его лицо и полностью покрыли бледные руки, но мужчина, игнорируя чужие тяжелые взгляды, прошел прямиком к Рёге и, не дожидаясь потока его вопросов, тихо произнес: – У тебя есть ночь, чтобы с ним попрощаться. Слова вокалиста Reign повисли у самого потолка, и Рёга почувствовал, как его горло больно сдавили чьи-то холодные пальцы – хватка была такой сильной, что не получалось вымолвить ни слова. Таканори где-то на заднем плане сдавленно выдохнул, давясь холодным воздухом, а Йо-ка нахмурился и мрачно переглянулся с Юуки, чьи глаза испуганно расширились. Вокалист Diaura задавал Икуме какие-то серьезные вопросы, пытался что-то у него узнать, растянуть время, но Рёге было уже все равно – игнорируя оклики Юуки, он бросился вверх, перепрыгивая через несколько ступеней сразу. Скрипящая лестница, низкий потолок, темнеющее небо с огненной полосой заката – все это разом поблекло, превратившись в нелепые картонные декорации, готовые рухнуть от малейшего дуновения ветра. И только предметы в их с Тсузуку комнате, куда перенесли истекающего кровью вокалиста Mejibray, были реальны до отвращения: продавленная кровать, насмехающийся циферблат часов, грязное окно – это все существовало. Лишь воздух в комнате изменился: он стал тяжелым, почти физически ощутимым, и пах какими-то медикаментами. Рёга, осторожно ступая, подошел к кровати, у которой виднелся сиротливо оставленный Икумой стул, и тяжело опустился на него. Первым, что бросилось в притупленное внимание, был взгляд сощурившихся глаз Тсузуку – они помутнели, красные прожилки на них стали еще отчетливее, но в вытянувшихся зрачках по-прежнему метались остатки азартного блеска. Лицо вокалиста Mejibray как-то вмиг вытянулось и осунулось: щеки мужчины впали, только подчеркнув острые скулы, а на его лбу залегла напряженная морщинка – каждый сиплый, судорожный вдох давался Тсузуку с невыносимым трудом. Рёга смотрел на обнаженную грудь вокалиста Mejibray, наспех замотанную бинтами, на которых уже вновь расцветали кровавые цветы, но никак не мог подобрать нужных слов – сложнее было, только когда они с Тсузуку впервые остались в этой комнате наедине. Почувствовав эту тяжелую неловкость, вокалист Mejibray попытался чуть приподняться, чтобы принять полусидящее положение, но тут же болезненно застонал и прокусил пересохшую губу. Встрепенувшись, Рёга осторожно пересел на край кровати и, путаясь в пальцах, поддержал Тсузуку за непривычно холодные плечи, так и не решаясь вымолвить хоть слово. – Прости, – кое-как вокалист Mejibray выдавил из себя косую улыбку. – Тяжеловато руководить телом, когда в груди сквозная дыра. – Тсузуку, я… – звук любимого голоса будто вернул Рёгу в реальность, и тот вдруг понял, что сказать нужно слишком много. – Все будет в порядке, вот увидишь, мы… – Прекрати, – Тсузуку поморщился в привычной манере, но с каждой секундой его лицо бледнело, а живая мимика увядала вместе с натянутой улыбкой. – Я не дурак, все понимаю. Просто побудь со мной. Вокалист Mejibray хотел добавить «в последний раз», но говорить становилось все труднее, да и не нужны были все эти жалостливые фразы – одних потухших глаз Рёги хватило, чтобы в горле встал комок. Боли Тсузуку почему-то совсем не чувствовал: только сознание уходило от него пульсирующими толчками, а руки непривычно мерзли, будто их погрузили в ведро с холодной водой. Почему-то именно в этот момент, когда вокалист Mejibray смотрел на него с испачканной в крови подушки и все равно пытался хоть чуть-чуть улыбаться, а пока еще светлое небо за окном готовилось к наступлению ночи, Рёга окончательно осознал, что если не скажет Тсузуку самое важное сейчас, то потом возможности уже не будет. – Теряю тебя во второй раз, – вокалист Born сдавленно погладил чужие пальцы, и те слабо сжали его ладонь в ответ, но тут же безвольно соскользнули на кровать. – Разве так можно? – В этот раз ты будешь со мной до последней секунды, поэтому я спокоен. Рёга отчаянно повернулся к Тсузуку, и тот успокаивающе кивнул, как бы подтверждая свои слова – даже сейчас, балансируя на самой грани, этот человек оставался собой. Это был Тсузуку – потрепанный, истекающий кровью, едва контролирующий плавающий взгляд – но это был Тсузуку, и до самого последнего вздоха он будет оставаться тем Тсузуку, что всегда идет наперекор всем вокруг и делает по-своему, а затем надломленно хохочет в стороне. – Можно я не буду ничего объяснять? – вокалист Mejibray закрыл глаза на целую минуту, но затем снова распахнул веки, и теперь его зрачки были устремлены только на Рёгу. – Дурак, – мужчине так хотелось обнять Тсузуку, коснуться его губ, взъерошить любимые черные волосы, но сейчас пределом возможностей были лишь чужие холодные пальцы. – Не трать силы, ты должен… Рёга нелепо замер на полуслове, так и не сообразив, что же Тсузуку все-таки должен – вокалисту Born хотелось придумать утешение, твердить, что все наладится и будет хорошо, ведь они не раз преодолевали трудности: но сейчас был совсем другой случай, и Рёга это понимал. Часы на стене тикали так, что стрелки едва ли не пробивали стеклянную поверхность – хотелось разбить этот циферблат, чтобы никто не мог отнимать драгоценные секунды, но обмануть время никак не получалось. Небо темнело слишком быстро, и вот на черном полотне начали зажигаться первые звезды: звезда Рёги сейчас была близка к своему финальному, самому красивому взрыву. Глядя на мужчину снизу вверх, Тсузуку, едва удерживая мысли в голове, силился понять, как вообще умудрился сойтись с этим странным человеком – просто в какой-то момент вокалист Born оказался ближе всех во вселенной. – Наверное, мы видимся в последний раз, – взгляд Тсузуку потяжелел, и он посмотрел на сидящего рядом мужчину так, будто пытался запомнить каждую его незначительную черту. – Ты просто обязан жить долго, да и в мой ад ты точно никогда не попадешь… – Никакого ада, мы встретимся в преддверии вечности, – Рёга вдруг посерьезнел и даже позволил себе невесомо коснуться губами виска вокалиста Mejibray. – Но если понадобится, я пройду и через все ады мира, чтобы остаться там с тобой. Тсузуку неожиданно подался вперед и оборванно хохотнул, но мгновенно откинулся на подушки снова и судорожно втянул в себя воздух: в уголках губ мужчины выступили капли крови. Рёга в панике схватил какую-то оставленную Икумой тряпку и стер эти отпечатки смерти, однако именно в этот момент вдруг окончательно смирился с тем, что Тсузуку ему совсем не принадлежит – его взгляд становился все мутнее, а дыхание – реже и жестче. Собравшись с силами, вокалист Mejibray слизнул с сухих губ остатки крови и слабо приподнял голову, пытаясь посмотреть на Рёгу с прежней хитростью в щипающих глазах: – Откуда ты берешь все свои красивые фразы, что еще за «преддверье вечности»? Рёга тихо рассмеялся, поражаясь, как его Тсузуку удается оставаться собой, даже болтая ногами над пропастью смерти, но уже в следующий миг лицо мужчины снова посерьезнело: в эту пропасть вокалист Mejibray действительно собрался срываться в одиночестве. Рёга не мог позволить себе отпустить человека, которого искал целую вечность, теперь он ощущал, что стены его жизни вдоль и поперек исписаны истеричным почерком Тсузуку. Звезда вокалиста Mejibray взрывалась витиеватыми текстами, и только для него Рёга был готов придумывать любые слова, только бы на чужих губах до последнего держалась доверительная улыбка. – Тсузуку… – Нет! – голос вокалиста Mejibray прозвучал неожиданно громко, и он чуть подался вперед: видимо, на это ушли все силы, потому что затем заговорил мужчина не сразу. – Все это время говорил ты, а я только слушал, позволяя тебе любить себя… Позволь мне исправить хоть что-то хотя бы в самом конце. Со своего места Рёге было видно, что розоватая полоска осталась только на краю неба, у самого горизонта – все остальное пространство заволокла непроглядная тьма. Но даже эта тонкая полоска дарила отголоски света, а потому в тесной комнате, несмотря на легкий полумрак, можно было спокойно разглядеть все предметы. Этот полыхающий кусок неба и есть Тсузуку – вот о чем внезапно подумал вокалист Born, самыми кончиками пальцев поглаживая ледяное плечо мужчины. – Рёга, – впервые голос Тсузуку дрожал так сильно, отчего звучал почти жалобно, будто вокалист Mejibray впервые испугался по-настоящему. – Мне все равно, что там было раньше: для меня ты будешь самым светлым, самым искренним, самым чутким. Если последним, что я увижу, будешь именно ты, то это станет для меня лучшей наградой. И я… обещаю, что мы с тобой обязательно сгорим, а не выцветем. Я обещаю, что, где бы я ни оказался – в аду, преддверии вечности или где-то еще – я буду любить только тебя, любить всегда. А ты пообещай, что выберешься отсюда и будешь счастлив, чтобы жить так, как будто я все это время нахожусь рядом с тобой. – Я обещаю, что проживу жизнь так, чтобы при нашей следующей встрече у тебя не было повода придраться ко мне. Сердце Рёги кровоточило и тянуло, каждое слово давалось ему с трудом, но мужчина улыбался: у него будет еще много времени, чтобы в одиночестве поплакать о том, кто станет лишь воспоминанием – сейчас нужно было наслаждаться каждым мгновением. Вокалист Mejibray позволил себе быть непривычно нежным, непривычно мягким, и эта новая черта делала его еще ярче, еще необычнее. Рёга пытался запомнить каждую деталь в образе Тсузуку, сохранить в памяти его голос, блестящие глаза, подрагивающую венку на шее: они обязательно сгорят, а не выцветут. И вместе с тем вокалист Born боялся, что каждое слово Тсузуку станет последним, что больше он не услышит его плутоватого смеха, не увидит хитрой улыбки. Полоса за окном давно исчезла, а Тсузуку становился все бледнее, теперь он был едва ли не прозрачным, в то время как его дыхание совсем потеряло всякий порядок. Мужчине казалось, что его лоб погрузили в горящую нефть, а руки натерли снегом, но Рёге он ничего не говорил: слишком больно было видеть сдавленное отчаяние в любимых глазах. – Говори со мной. О чем хочешь, только не молчи. Вокалист Born видел, как по подбородку Тсузуку заскользила новая струйка крови, но в этот раз тот уже не попытался ее слизнуть – теперь он только лежал на подушке с полуприкрытыми глазами и с хрипами втягивал в себя воздух. Говорить? Взяв Тсузуку за обе руки, Рёга выполнил его просьбу: каждое его новое предложение начиналось с: «А помнишь?». А помнишь, как ты пришел ко мне в комнату и сказал, что будешь ночевать здесь? А помнишь, как я хотел обработать твои порезы, а ты впечатал мне в лицо свой кулак? А помнишь наш поцелуй на рассвете? А помнишь, как ты лежал на моих коленях? А помнишь тот шоколадный батончик? А помнишь, как мы всю ночь просидели у озера? Тсузуку уже почти не реагировал на чужой голос, но на словах о поцелуе на рассвете все-таки приоткрыл глаза и из последних сил улыбнулся, после чего даже чуть погладил указательным пальцем ладонь Рёги. Когда все «А помнишь?» закончились, вокалист Born вдруг осознал, как же мало времени они провели вместе, и его голос предательски скатился вниз. Впервые ночь летела так быстро, но сегодня Рёга совсем не чувствовал усталости: держа Тсузуку за ледяные руки, он следил за его беспокойными метаниями в тревожном сне и молился, чтобы мужчина сейчас совсем не испытывал боли. Рёга все еще о чем-то говорил, гладил вокалиста Mejibray по застывшей щеке, перебирал его волосы, рассматривал потрескавшиеся от сухости губы. Иногда ему казалось, что Тсузуку переставал дышать, и тогда Рёга в панике приникал к его груди и успокаивался только тогда, когда дыхание мужчины восстанавливалось, а сердце продолжало размеренно биться. Несколько раз за ночь дыхание вокалиста Mejibray вдруг выравнивалось, и он спокойно засыпал, умиротворенно лежа на спине, и в такие моменты Рёге казалось, что им снова повезло и все кошмары остались позади – но проходило время, и Тсузуку вновь начинал хрипеть и метаться по простыне. Рёга ни на мгновение не позволял себе оторваться от его лица: ночь тянулась, но мужчина, не глядя на часы, все шептал вокалисту Mejibray какие-то слова, смысл которых не мог разобрать и сам. Мужчина пытался поймать дыхание Тсузуку, чтобы еще хоть раз разделить с ним воздух, и однажды Рёга наклонился там близко к вокалисту Mejibray, что их носы столкнулись: в этот момент сдержать отчаянный крик было сложнее всего. Когда на горизонте появилась едва заметная полоса, робко свидетельствующая о наступлении нового дня, Тсузуку вдруг сделал неожиданно глубокий вдох и открыл глаза – этот вдох явно отличался от всех предыдущих. Рёга ясно осознал, что это был конец. Грудь вокалиста Mejibray вновь взметнулась неожиданно спокойно, и его непривычно мягкий взгляд остановился прямо на Рёге. Третий вдох стал для Тсузуку последним. Замерев в предрассветных лучах, вокалист Born держал руку мужчины, что пока еще хранила следы жизни, и понимал, что больше никогда не услышит самого родного, самого важного голоса. Его снова оставили, но теперь Рёга был полностью готов к разлуке: сумасшедшей любви, что Тсузуку подарил ему при жизни, хватит, чтобы выполнить все обещания. Вокалист Born не плакал, хотя в груди скопилось что-то невыносимо тяжелое: он должен продержаться еще хотя бы немного. Кусая губы, мужчина с нежностью опустил веки Тсузуку, чтобы придать ему сходство со спящим, а затем медленно встал, разминая затекшие ноги – взгляд Рёги случайно зацепился за быстро тикающие часы. Именно в этот момент вокалист Born окончательно осознал, что мир без Тсузуку превратился в обесцвеченную фотографию, и Рёге захотелось безжалостно разбить все циферблаты мира и, раздирая руки в кровь секундными стрелками, выставить время, когда самый значимый человек был с ним рядом, чтобы любимый голос не сгинул в вечность никогда. Вчера в 4:27 Тсузуку сидел позади Рёги на его кровати и, устроив подбородок на чужом плече, опалял его кожу своим дыханием и говорил, что ничего не понимает в созвездиях. Сегодня в 4:27 Тсузуку сделал свой последний вдох. * * * Когда Рёга спустился в гостиную, остальные музыканты тревожно дремали, сливаясь с бледным молочным рассветом: Йо-ка с Юуки, прижавшись друг к другу головами, так и остались на диване, Икума расположился на подоконнике, а Таканори замер прямо на полу, у самой лестницы, будто до последнего момента чего-то ждал. Однако стоило Рёге ступить на пыльный скрипящий пол, как мужчины почти одновременно открыли глаза и сразу же посмотрели на его ничего не выражающее лицо, чьи черты стерлись из-за приближающегося рассвета и раздирающей его изнутри боли. Таканори резко вскочил на ноги и посмотрел на вокалиста Born с каким-то пустым отчаянием: Руки прекрасно понимал, что Рёга не стал бы спускаться вниз в такое время без причины, но все равно продолжал лелеять мысль о том, что тот сейчас весело рассмеется и с облегчением скажет, что все обошлось. Но Рёга не рассмеялся. Рухнув на колени прямо в проходе, он вдруг закинул голову и спрятал лицо за трясущимися руками – все это происходило в полной тишине. Вокалист Born беззвучно вздрагивал на полу, отпуская свою потерю куда-то в светлеющее небо: при виде его отчаянно скорчившейся на полу фигуры остальные музыканты поняли все без слов, без каких-либо объяснений, без мрачных взглядов. Мысленно они все были с Рёгой, сидели рядом с ним, так же запрокинув головы, но подойти к нему не решались – казалось, что мужчина насквозь пропитался запахом смерти. На руках вокалиста Born застыли капли крови, и это мимолетное упоминание о Тсузуку заставляло сердце срываться вниз, сшибая по пути все вены и артерии: боль этого человека не описало бы ни одно существующее в мире слово, и никто другой не смог бы разделить это сумасшествие. Рёга сидел так достаточно долго, и только слабые колебания его груди подтверждали, что мужчина все-таки дышит, пусть и с огромным трудом. Все это время небо медленно, разведывая обстановку, светлело, но этим утром сосны не покачивались на ветру: даже природа негласно оплакивала скорбь вокалиста Born. Из сизого небо становилось призрачно-голубым, и когда первый солнечный луч замер на лбу Рёги, будто принимая его исповедь, тот вдруг открыл глаза. – Пойдем, – с губ мужчины сорвалось единственное слово. Музыканты поняли вокалиста Born без лишних объяснений: теперь они действительно уходили в никуда, сжигая за собой все мосты – дом принял свою страшную жертву в виде чужой звезды и теперь отпускал остальных, едва ли не благословляя их в последний путь. Теперь каждый почти на уровне сердца ощущал, что все, что произошло в этом месте, осталось позади, и теперь нужно было либо двигаться дальше, либо срываться с последней ступени лестницы грехов – люди со сломанными судьбами, искалеченными душами, полыхающим прошлым поняли, что в их жизни не осталось ничего, что могло бы тянуть их назад. Когда человек вдруг сбрасывает в море последние якоря в виде воспоминаний, остается либо идти на дно следом за ними, либо броситься к мертвому солнцу и попытаться не сгореть. Рёга первым направился к двери, даже не оборачиваясь в сторону лестницы, и остальные музыканты потянулись за ним, однако когда мужчина почти оказался на улице, Таканори вдруг молча развернулся и быстро, насколько мог, бросился наверх. Все были слишком усталыми, чтобы соображать, а потому покрасневшие глаза Рёги встретились с запавшими глазами Йо-ки только спустя минуту: мгновения хватило, чтобы все четверо оставшихся музыкантов бросились к лестнице следом за Руки, но того уже не было видно. Вокалисту Diaura этот странный порыв не понравился, и он ускорил шаг, боясь, что проблемы не закончились, но при входе в нужную комнату Рёга все равно опередил его, хоть и замялся на пороге лишь на секунду. Когда мужчины увидели бледного Таканори, вставшего прямо в центре широко солнечного луча, тот уже стянул с плеч свой потрепанный кардиган и осторожно укрыл им Тсузуку, кусая припухшие губы. Остальные музыканты негласно подошли к кровати. Вокалист Mejibray лежал на смятых простынях, и выражение его лица казалось непривычно спокойным, почти умиротворенным, будто в своем последнем сне тот видел что-то приятное. Солнечные лучи замерли на чуть приоткрытых губах Тсузуку, освещая засохшие кровавые дорожки в уголках его рта. Глядя на его черные, блестящие волосы, Таканори вспоминал, как в темной кладовке эти узкие ладони с пугающе длинными пальцами стали его последней связью с реальностью, его причиной жить. Руки почти чувствовал запах чужих духов и видел жуткую темноту, в которой Тсузуку чертыхался и зажимал бледными руками его рану в плече, параллельно пытаясь отвлекать его бессмысленными разговорами. Таканори знал, что никогда не забудет, как проваливался в темноту, а у самого его уха звучал магический голос, напевающий его песню – знакомые звуки, срывающиеся с чужих губ, вдруг наполнились новым смыслом. Надменный Тсузуку все-таки не вынес тяжести долга перед другим человеком и расшвырял вокруг себя все карты, внезапно оказавшиеся козырными, а в памяти Руки вдруг всплыл момент, когда вокалист Mejibray единственный раз пел перед ним в живую: эту боль в чужом голосе было не забыть. В тот день Таканори сказал Тсузуку, что не слышал пения хуже, но он соврал, бесстыдно соврал. – Saigo ni oto o nakushi kako ni naku nara..* После бессонной ночи собственный голос казался хриплым и чужим, но Руки все равно пел: пел строчки, которые намертво въелись в его сознание, хоть и слышал он их всего лишь один раз. Это было нечто большее, чем просто песня – это был срыв души, которая так долго металась в невидимой клетки и наконец увидела выход и поняла, в каком направлении нужно лететь. Однажды на холодном полу ванной Таканори обещал себе, что больше никогда не будет плакать: теперь по его щекам текли слезы, и это были самые теплые слезы за всю его жизнь. Картинка перед глазами плыла, но Руки был уверен, что на лице замершего рядом Рёги тоже появилось две влажные дорожки, но он даже не попытался их стереть, потому что даже с подбородка Йо-ки сорвалась прозрачная капля, так контрастирующая с его резким взглядом. Юуки тоже склонил голову, сдавленно глотая слезы, что уже скользили по его щекам, и даже Икума, чьи глаза оставались пустыми, далекими от реальности, быстро смахнул слезу тонким указательным пальцем. – Saisho ni mitsukedashita boku no tsumi desho Таканори удивленно вскинул голову, когда к его голосу прибавил еще один: глядя только на Тсузуку, Рёга пел вместе с ним, ощущая, как слова песни, что принадлежала самому главному человеку в его жизни, сами всплывают в сознании. Не обращая внимания на судорожные дорожки слез, мужчины пели, чувствуя друг друга, чувствуя, как сейчас дрогнет чужой голос и последнее слово утонет в слезах. – Saigo ni yume o nakushi saki o tatsu nara... Теперь к этой странной эпитафии почти одновременно присоединились Йо-ка с Юуки: их голоса сливались в знак признательности человеку, что согласился сгореть дотла, чтобы хоть на долю секунды осветить чужой путь. Тсузуку полыхал, и звуки его имени складывались в молитву, готовую растворить в себе даже самые страшные грехи, самые гниющие воспоминания – звезда вокалиста Mejibray взорвалась для одного человека, но ее свет был таким ярким, что его хватило бы, чтобы у тысяч других планет появилось новое солнце. – Saisho ni motometeita boku no tsumi desho Закрыв глаза, Икума подхватил еще одну строчку, и впервые в его голосе не было той отстраненности, того безразличия к реальности, которым жизнь вокалиста Reign пропиталась почти насквозь, до самых его костей. Когда-то Икума решил, что мир выцвел для него навсегда, но сейчас, сдавленно шепча слова чужой песни, он вдруг увидел робкий огонек света, что сейчас расцветал в уголках его глаз вместе со слезами. Тсузуку не позволил себе уйти просто так, для него это было бы слишком просто: даже сейчас он находился в этой комнате, став песней, что могла принести на своих крыльях только моль – бабочкам в реальности цвета мокрого бетона места не было. Музыканты прошли вместе через многое: почти касаясь друг друга руками, они тонули в крови и видели чужие смерти, но теперь они вновь замерли рядом, чтобы спеть последнюю строку. – Saigo ni Тсузуку был мертв, и уже ничего не могло вернуть его – ни звуки, с неподдельной тоской слетающие с чужих губ, ни прозрачные слезы: безумный взгляд потух навсегда. Но каждый человек в этой комнате понимал, что, умерев, вокалист Mejibray обрел гораздо большее, чем было у тех, кто все еще мог вдыхать утренний воздух: он первым нашел свое искупление. Солнечные лучи ранили, блеклое небо болезненно слепило, но оставшиеся музыканты были готовы к своему последнему испытанию – раньше они лишь плыли по течению, позволяя судьбе насмехаться над собой, но лишь теперь они поняли, что в их руках было что-то большее, чем просто собственная жизнь: они могли идти вперед, они могли найти верную дорогу, они могли исправить хоть что-то. Они все еще могли спасти себя.