Не наш дом

Это был не наш дом. Семейство Хэмстедов обитало в Летнем Дворце уже много веков, но мы никогда не чувствовали себя в этом просторном, светлом месте как дома. Настоящим домом был Замок — угрюмый старый Замок, опасливо накренившийся на краю обрыва, над пропастью и морем, яростно отплясывающим у подножий скал. Мы чувствовали связь с ним всегда, даже в раннем детстве, когда туманные истории о нем доходили до нас лишь с нянюшкиными сказками. Достаточно было выглянуть в любое из окон северного крыла — Замок молчаливо и призывно взирал на нас своими глазами-окнами, в которых никогда не горели огни. Никто никогда не рассказывал нам, что там — наше родовое гнездо, разрушенное и покинутое много веков назад. Но мы всегда знали: это был наш замок. Наш настоящий дом. Обитель первых Хэмстедов, свидетель вознесения рода, наша гордость, наше наследие. Наша... беда? Нам никогда не рассказывали, что там произошло. Почему Замок оказался заброшен. В детстве мы думали, что взрослые просто скрывают это от нас, как множество других вещей, которые принято скрывать от детей. Когда мы подросли, оказалось, что о Замке достоверно не знает действительно никто. Кроме одного: раз в поколение Замок ожидал своего Хэмстеда. Его старые скрипучие ворота отпирались, впуская наследника внутрь, и закрывались за его спиной. Через три рассвета створы опять расступались. Из Замка никто не выходил. И никто не заходил внутрь, чтобы убедиться, что очередной избранный в порядке, или умер, или что угодно. Замок был нашей бедой. Замок был проклят. Когда мы, королевские дети, узнали, какую роль он сыграет в нашей судьбе, многое стало на свои места. Прежде всего, мы наконец-то поняли, почему нас так много — шестеро. Судя по всему, отец, как и многие короли из рода Хэмстедов до него, полагал: чем больше у него детей, тем вероятнее, что кого-то из нас он возненавидит достаточно, чтобы без сожалений отправить в Замок. Следуя этой логике, он должен был возненавидеть близнецов — на их рождении прервалась жизнь нашей королевы-матери. Но близнецы были слишком малы, чтобы идти в Замок. Они тогда вообще еще не умели ходить. Маркус еще не дорос до настоящего меча. Амелия была нужна, чтобы укрепить хрупкий мир с соседним королевством посредством брака с их наследником. Калин был надежной опорой для отца; хорош в политике, ратном деле, манерах, — слишком хорош во всем, чтобы потенциально лишать Йерридар такого наследника. Когда пробил час, оказалось, что остаюсь только я — не достойная замена отцу, не принцесса, которую можно выменять на годы мира, не ребенок, чья погибель вызовет праведное недовольство и без того настороженно относящихся к Хемстедам подданных. Поэтому в Замок уйти придется мне. Я вряд ли по-настоящему боялся того, что скрывалось за кованными черными вратами. Того, что молчаливо смотрело на меня пустыми глазницами окон и бойниц, стоило бросить взгляд на одинокий утес вдали. Все-таки этот Замок когда-то принадлежал Хэмстедам. Я был Хэмстедом. Следовательно, это был мой Замок. По крайней мере, такие рассуждения позволяли мне не сойти с ума еще какое-то время. Когда отец объявил свое решение, Маркус заплакал. Больше из-за того, как зловеще звучали отцовские слова, чем из-за понимания стоящего за ними смысла. На щеках Амелии тоже блестели слезы. Тогда Калин похлопал меня по плечу — я был искренне признателен ему за этот жест, хотя друзьями мы с братом никогда не были. Я был признателен — потому что после объявления решения (приговора?) меня более никто не хлопал по плечу. Со мной старались не встречаться взглядом. Со мной не говорили. От меня бежали, словно я был стихийных бедствием, а не принцем, которому смертельно не повезло. Теперь в глазах всего двора я был связан с Замком, — а это означало что-то недоброе. Я удивлялся тому, как раньше мог не замечать влияния, оказываемого на людей самим существованием Замка. Теперь мне было очевидно — его тень веками лежит на Йерридаре, погружая королевство в священный ужас. Ужас настолько древний, что все уже давно забыли, чего именно боятся. Но не зря самый сильный страх — это страх неизвестного. После того, как отец объявил свое решение, у меня остался месяц. Весь месяц я спал в северном крыле на одной из обитых мягким бархатом лавок, коими были заставлены длинные темные галереи. Не могу сказать наверняка, до конца ли моим личным решением было провести здесь оставшиеся дни, или меня загнали сюда страх и ненависть людей, которые не так давно искренне улыбались, называя братом, сыном или вашим высочеством. Но возвращаться в свою комнату, окуренную дикими травами и засыпанную солью, не хотелось. Прислуга поставила свои суеверия превыше моего комфорта, и это огорчало, — я ведь все еще был принцем. Но я не стал воплощать свое недовольство. Это уже не имело смысла. Достаточно было того, что у входа в крыло каждое утро и каждый вечер меня ожидала пища. А в остальном Летнему Дворцу следовало постепенно отвыкать от меня. А мне следовало отвыкать от него. Зачем мне Летний Дворец? У меня был Замок, целый замок — в собственное распоряжение. Он смотрел на меня каждую ночь из высоких окон, с которых я на второй же день снял тяжелые занавески. Иногда звезды отражались в его далеких темных стеклах — и они подмигивали мне, даруя иллюзию уюта и тепла, согревающего неприступные стены изнутри. Но иллюзия быстро рассыпалась, и я с непонятным мне удивлением вспоминал, что в Замке никто не живет. Там, где никого нет, уюта не бывает. А потом ко мне пришло осознание, что Хэмстеды уходили в Замок и до меня. И, раздобыв светильник, я отправился в пустынную галерею на их поиски. Я останавливался у каждого семейного портрета, часами вглядываясь в черты изображенных лиц. Пытаясь понять, кто из них был отдан Замку. Выявить закономерность. Поселить в сердце еще больше страха. Проще всего было с моим дядей — безымянным сероглазым мальчиком, стоящим рядом с моим еще совсем юным отцом и его сестрами на семейном портрете прошлого короля. Я попытался найти в нем что-либо, что могло бы дать не рациональное, но более устраивающее меня объяснение: почему я? Я был немного тщеславен: мне не хотелось верить, что за моей неизбежной погибелью стоят всего лишь расчет и здравый смысл отца, а не сокрушительная длань рока. Но мой дядя был совершенно непохож на меня. Я не видел никакой связи. Замок пристально следил за моими поисками издалека. Стяги на его остроконечных башнях трепетали на ветру, предвкушая мое скорое поражение в попытках разгадать одну из древнейших тайн Йерридара. А может, они сотрясались от смеха, потому что никакой тайны не было? Чистое безумие — беспокойно озираться на Замок, ожидая от него какой-то реакции, но меня это не останавливало. Тогда я понял, насколько вообще безумен этот мир. Насколько мое безумие — логичное и последовательное продолжение всеобщего, заставляющего приносить в жертву полуразрушенному зданию живых людей. Впрочем, довольно скоро я опять передумал. Мне было спокойнее считать Замок своей собственностью, чем погибелью, и я старался сосредоточиться на этом. Ради собственного блага я передал уносящему пустые тарелки записку с просьбой не приносить мне острые ножи для мяса. На четырнадцатый день моего добровольного заточения северное крыло посетила Амелия. Она пришла ко мне ночью, как раньше. Как в прошлой жизни. Я выглядывал озаренный звездами Замок из окна и не сразу заметил, что больше не один. Когда я повернулся на звук шагов, она замерла, как будто мой взгляд припечатал ее к полу. — Он словно гипнотизирует тебя, — сказала сестра. Я хотел было вскочить на ноги и заключить ее в объятия, — я был уверен, что больше никогда ее не увижу. Но на лице Амелии отразился тот же страх, что читался на лицах придворных после того, как отец решил отправить меня в Замок. И я не стал ее обнимать, понимая, каких огромных усилий над собой ей стоил этот визит. — Он все, что у меня теперь есть, — честно сказал я, поразившись тому, как странно и незнакомо прозвучал мой голос. После долгого молчания я совершенно отвык от него. Лицо Амелии, озаренное льющимся из окон лунным светом, было бледнее, чем обычно. Под лучистыми синими глазами появились темные круги, а губы были нервно искусаны до кровоточащих ранок. И все равно она была прекраснейшей женщиной в мире. Зачем она пришла? Из чувства долга? Чтобы успокоить совесть? Чтобы сказать «прощай»? — Так будет лучше для нас обоих, — выпалила Амелия, пряча взгляд. Двумя неделями ранее эта фраза разбила бы мне сердце. Теперь же я не был уверен, есть ли у меня сердце, чтобы его можно было разбить. — Замок сожрет меня с потрохами, — горько усмехнулся я. — Хочешь сказать, это лучшее, что могло со мной произойти? Возможно, моя улыбка показалась сестре слишком неуместной. Возможно, игра света сделала ее зловещей — Амелия боялась таких вещей. Как бы там ни было, сестра одними губами сказала «прости» и быстрым шагом покинула крыло. Ни разу не обернувшись. Несколько минут я тупо смотрел ей вслед. А затем я вновь поплелся в дальнюю часть галереи, где меня ожидали десятки портретов. Я остановился перед самым свежим: отец восседает на троне, выглядя более королем, чем простым смертным; мать, беременная близнецами, совсем кроха Маркус на руках у Амелии, Калин, опирающийся на недавно полученный от отца клинок - свой первый клинок, честь, . И я — художник точно специально изобразил меня рядом со старшим братом, чтобы разница между нами сразу бросалась в глаза. Я чувствовал, глядя на эту картину, что я здесь лишний. Удивляло ли это меня? Едва ли. Мой безымянный дядя с соседней картины был совершенно непохож на меня, да. Но на его лице даже поверх чинного выражения, созданного художником, читалась печальная предопределенность. И я понял, что уже где-то видел ее раньше. В зеркале. Я переместился к более старым картинам. Прошло совсем немного времени прежде, чем я осознал: я знаю, кто из изображенных на портретах ушел в Замок. Удивительной красоты рыжеволосая девушка с печатью отрешенности на лице. Крепкий парень с дружелюбной, но совершенно пустой улыбкой. Мальчик-альбинос с ярко-алыми радужками, горящими, словно демоническое пламя. Мы рождались обреченными. И не король решал, кому отправляться в Замок. Замок сам выбирал себе Хэмстеда.