Я не любил её, но слушал её пульс; Пытался отогреть её ладони.
Он не любил ее. Рокотов знал это совершенно точно, глядя в глаза цвета остывшего горького кофе с плещущей на дне тоской, которую не выветривали ни холод из распахнутой форточки, ни равнодушно-горячие поцелуи абсолютно чужого мужчины. Он не любил ее. Они знали это оба: девчонка с безответной любовью, которая разлетелась осколками, натолкнувшись на беспощадную реальность; и он, циничный и хамоватый взрослый мужчина, для которого очередное разочарование стало неожиданно очень болезненным. Он не любил ее, она не любила его тоже. Два одиночества? Нет, просто двое тонущих, каждый из которых пытался выбраться из реки разочарования, цепляясь за другого. Она по ночам цеплялась за его плечи, на выдохе улетая в другую реальность; он днем цеплялся к ней обдуманно ехидными репликами, чтобы снова увидеть в дерзком взгляде и гордом поднятии головы нечто от Лавровой. Иллюзия.В попытках отыскать, где мой журавль, Я называл её "моя синица".
Ее похожесть была настолько выдуманной, настолько обманной, что порой становилось смешно. До слез. Просто копия никогда не заменит оригинал. В темных непослушных волосах не путалось солнце, не переливались радугой искорки света. В голосе никогда не звенели неповторимые металлически ледяные нотки, от которых необъяснимо сладостно холодело сердце. Смех, хрипловатый и возбуждающий, совсем не был похож на перезвон колокольчиков, эхо которых отдается в сердце, будто обещая какое-то волшебство. И слово "будто" здесь ключевое. Просто она не Лаврова. Он не любил ее, но отчаянно цеплялся за эту их похожую непохожесть; за эту иллюзию, подменившую то, что не стало реальностью. Рокотову нравилось ее злить; нравился ее холодный колючий взгляд, морозцем обдававший его во время их ссор, отчего Никишина моментально становилась похожей на... Никаких имен. Это правило он усвоил еще с первой совместной ночи, когда в груди в такт сердцебиению отчаянно стучало совсем другое имя, имя строптивой недотроги с вывернувшим ему душу взглядом стервозной принцессы.Мне было пофигу, их сколько там ещё, Но мне не нравились на ней чужие руки.
"Никаких имен", — насмешливо напоминала Марина, когда Рокотов забирал ее пьяную из бара, в котором она напивалась каждую пятницу, для нее всегда теперь выпадающую на тринадцатое. Никаких имен, мысленно соглашался он, делая вид, что не замечает ее характерно помятого платья и безысходности в слишком вульгарно накрашенных глазах. Он не любил ее, но почему-то его жутко раздражала мысль о чужих руках. Да нет, показалось. Наплевать. Он не любил ее, хотя порой испытывал странную... неужели нежность? Изредка, когда, сжимая тонкое — совсем как у той — запястье, чувствовал сбившийся пульс и снова вспоминал прохладные пальцы несносной женщины с именем императрицы. Ах да, никаких имен. Он не любил ее. Она не любила его. Но это не мешало им сминать простыни по ночам в объятиях друг друга, практически по-семейному ссориться и вместе почти ненавидеть тех, с кем ничего не сложилось. И когда в его холостяцкой квартире впервые за долгое время появились небрежно разбросанные женские вещи, к запаху сигарет примешался аромат знакомых уже духов, а полочки в ванной оказались забиты до отказа всякими флакончиками, Рокотов неожиданно решил, что все не так уж плохо, как думалось раньше. Он не любил ее?