Чужие чувства

Для работающего в новой версии Анимуса от «Абстерго индастрис» работа почти не доставляет неудобств. Реплика почти как из рекламного буклета, но это во многом правда: никаких головных болей, тошноты, головокружений. Даже эффекта просачивания. Почти. Тело, конечно, не становится телом опытного ассасина, но разум все равно может спутать свои ощущения с чужими. Для аналитика проекта «Образец 17» это не представляло никакой проблемы. Все личности, что он изучал, были для него лишь проплывающими мимо фантомами, каждый со своими историями, судьбами, пристрастиями. Аналитика это совершенно не трогало да вызывало любопытство, интерес: профессиональный и чисто человеческий — это все равно, что смотреть историко-приключенческий сериал с элементами научной фантастики и бонусом в виде шикарных трехмерных постельных сцен без какой-либо цензуры. О да, рейтинга в работе аналитика было много. Первым проектом в Абстерго для него стал пират Эдвард Кенуэй. Ассасин по случайности, один из тех, кто пришел в орден не по велению сердца, но по стечению обстоятельств и с желанием нажиться на этой истории как можно сильнее. До работы аналитиком он был геймером, уходя от реальности в виртуальные миры. В Абстерго он убегал уже в прошлое. С Эдвардом было весело. Пьянки-гулянки, портовые девицы и соленый ветер в лицо. Точнее было бы, если бы его не впутали в эту сумасшедшую историю с ассасинами, тамплиерами и прочими мифическими личностям. В реальности все оказалось острее: страшнее и притягательнее. Он стал работать на Уильяма и его подручных, потому что человек, зависимый от чего-либо в прошлом, с легкостью становится зависим от чего-то еще. Виртуальные игры заменил реальный адреналин. А еще любопытство. Он торчал в офисе сутками и, поскольку был у начальства на хорошем счету, ему это позволялось. Крепкий кофе стал его лучшим другом, и ночи напролет перед глазами пролетали века и судьбы. Он даже поставил рекорд по продолжительности сессии в Анимусе и личный, и вообще. О, он всегда был увлекающейся личностью, а теперь за это еще и деньги платили, и премии выдавали, как и подзатыльники — за нагрузку на организм. Впрочем, это больше для вида, ведь премии получал не только он. А счастливая этим обстоятельством Мелани даже не подозревала о том, что не весь отснятый материал попадал к ней на стол. Как и к любому зависимому человеку к нему однажды пришла пресыщенность: Анимус больше не удовлетворял его потребностей, не было больше того восторга, что он испытывал по началу, но любой алчущий найдет способ получить желаемое. В новой версии Анимуса, а затем в Хеликс эффект просачивания был практически исключен, но он не зря был лучшим аналитиком отдела: найти пробоину в системе оказалось легко. Он был слишком очевиден, а оттого и не заметен на первый взгляд. Чем длиннее генетическая цепь, ведущая к предку, тем слабее эффект просачивания. Иными словами, чем дальше по поколениям от тебя предок, тем легче переносится сессия. А соответственно и наоборот. И потому однажды ночью он решился на очередную авантюру, считав самого обладателя такого уникального генетического кода — объект 17. С тех пор он захлебывается — в эмоциях, чувствах, ощущениях. Своих или чужих, так ли важно? С той ночи, когда он познакомился с Дезмондом Майлсом, он познакомился еще и сигаретами, при этом совершенно забыв о кофе. Спать не то что не хотелось — физически не моглось, пусть он и не уверен, что такое слово вообще существовало. Воспоминания молодого ассасина — словно его, его тело — словно вторая кожа аналитика, любые чувства Дезмонда — буря эмоций внутри него самого. Когда Майлс сам внутри Анимуса крышу почти срывает от перенагрузки. У Аналитика возникает ощущение, что он — допотопный компьютер, на который попытались установить навороченную игру, купленную по предзаказу. Реальность зачастую «лагает», грозясь выйти из строя и замигать противным синим, а скорее всего, черным экраном, а оттого он прячется там же в чужих воспоминаниях и ему совершенно плевать на то, что мозг скоро превратится в суфле, потому что эти ощущения непередаваемы. Ему не описать словами, каково это, когда Дезмонд приходит в себя и первое, что ощущает — это чужие поцелуи и острое желание спрятаться куда-нибудь подальше от адской машины и целовать-целовать-целовать… Ему не выразить то, как Дезмонд стягивает с Шона осточертевшие очки и затаскивает его в душ, где горячая вода словно плавит их и парни словно и впрямь пытаются слиться воедино. И от остроты этих ощущений аналитика скручивает в кресле, но он не прерывает сессии, понимая, что просто не может этого сделать. Ему, так же как и Майлсу, почти нечем дышать, и горло сжимает обида, в тот момент, когда его ставят перед выбором. Ему безумно обидно и безумно страшно, но он кладет руку на артефакт, быстро, не позволяя задуматься о том, что произойдет. Он сражается не за Мир, но за что-то гораздо более личное. За кого-то. После этого в аналитике будто взрывается лампочка. Безумно, почти ослепительно ярко, чтобы затем оставить в полной темноте. И пустоте. И ее надо чем-то заполнить. Хоть чем-нибудь. Благо сейчас уже утро и «Абстерго» начало работу, а, значит, внизу уже можно купить кофе. И, купив его, он садится за столик, чтобы пить, не отрывая взгляда от бармена. Все те же очки, все та же язвительность, только волосы… Наверняка перекрасил. Самое трудное для него в этот момент — это удержать слова, рвущиеся с губ, чужие, не его, те, что Дезмонд так и не осмелился произнести, а потому он делает глоток кофе, обжигая язык, словно надеясь запечатать на его кончике эту почти судорожную потребность. Ему впервые в жизни не подобрать слов, чтобы описать, как ему жаль, что это не его чувства.