***
Еще трехмесячным котенком он случайно оказался в этой части. Мальчишки баловались, подкинули его в кузов армейского тентованного грузовика с провизией. Затаренный под завязку железный монстр стоял у ворот продуктовой базы. Шухер, тогда еще безымянный, может и не побоялся бы обратно спрыгнуть, хоть от высоты в глазах троилось, а от шума — четверилось, но тут он учуял волшебный запах, идущий от непонятного вида коробков, плоских и холодных, и, несмотря на дрожь в конечностях, решил проверить, чем так вкусно пахнет. Пожевал уголок размокшего картона, вытолкнул изо рта совершенно невкусный обслюнявленный комок, заглянул в дырочку, принюхался и понял, что вот оно, счастье! Внутри лежала рыба. Много рыбы! Только много рыбы могло пахнуть так сильно и вкусно. После долгих, мучительных стараний, чуть ли не сломанных о твёрдый картон зубов и когтей, Шухер сумел достаточно расширить отверстие и приступить к пиршеству. Огорчала лишь температура — рыба была мороженая, не свежак. Нос тут же замерз, Шухер чихал, облизывал его шершавым языком, но упорно продолжал свое дело. Когда еще такая удача выпадет? Его даже не испугал тот факт, что грузовик тронулся и уже довольно продолжительное время трясся, то и дело подпрыгивая на ухабах. Когда машина подрулила к столовой в части, обалдевшим солдатикам, поставленным на разгрузку, открылась картина маслом — мелкий воришка доверчиво смотрел на них, периодически икая, будучи не в силах оторвать от пола раздувшийся до предела животик. Накричать на это чудо никто не посмел. Наоборот, парни по очереди взялись тискать да чесать котёнка по шейке и за лопушками. Идиллию нарушил грозный рык: — Кто позволил животное на территории части?! — это прапорщик Синюхин, сорокалетний зануда желчного вида, и здесь проявил бдительность, заметив, что солдаты отлынивают от своих обязанностей. — Чей кот? — продолжил он наступление, догнав вопрос несколькими словечками, весьма далекими от цензурных. Котенок собрался с силами, растопырил свои царапки и обшипел грозного человека, посылающего в его адрес флюиды ненависти и презрения. Человек отреагировал адекватно, потребовав в еще более нецензурных выражениях немедленно вышвырнуть блохастую тварь за пределы части. И пох… хрен, что лес вокруг! Уставом не положено… С той самой минуты они стали непримиримыми врагами. Ефрейтор Веточкин взялся сопроводить диверсанта до КПП, где тот будет якобы выдворен, но на самом деле сделал крюк и на свой страх и риск оставил в казарме, затолкав успокоившегося, доверчиво мурчащего полосатика под самую дальнюю от входа кровать и велев не высовываться. Шухер уже тогда был сообразительным парнем — не стал орать или метаться, свернулся клубочком и засопел. Вечером, после построения, вся солдатская братия поочередно подходила гладить выспавшегося и вполне довольного жизнью котенка, кувыркающегося на кровати Веточкина, попутно подкидывая идейки, как не спалиться и сохранить жизнь полосатому питомцу. Вдруг с криком: «Шухер!» в казарму влетел новобранец, стоявший на стрёме. То ли у них в тот момент сработал коллективный разум, как у муравьёв, то ли еще что, но все, как один, выстроились в плотную шеренгу, встретив по стойке смирно непонятно зачем явившегося Синюхина. Красный, с тонкими прожилками капилляров, нос прапора издалека семафорил о его состоянии нестояния (и когда успел накидаться, если еще на ужине был как огурчик?), а стойкий сивушный аромат, коконом окутавший его тщедушную фигуру, лишь подтверждал это. Котенок с раннего детства отличался умом и сообразительностью. Сейчас он понял, стоит прикинуться трупиком и не отсвечивать, пока рядом этот вредный и вонючий человек, а потому спокойно обвис в руке ефрейтора Васякина, стоявшего самым последним в строю (был передан по строю из рук в руки). Васякин незаметно завел за спину руку с котенком и мысленно молился всем богам, чтобы их пронесло. Боги в тот день были на стороне угнетенных, потому что Синюхин ничего не заметил, удовлетворенно обозрел строй, мотнул тяжелой головой и молча вышел вон. Пронесло! В тот же вечер и получил Шухер свою кличку, а потом уютно умостился в ногах своего спасителя, Васякина, и задрых. Увы, на следующее утро его вольготная солдатская жизнь чуть не накрылась каким-то тазом. Котенку захотелось размяться на свободе, он сдернул из казармы через открытую форточку и отправился к знакомым солдатикам поприсутствовать на утреннем построении. Синюхин с бодуна особенно зверствовал, изрыгая на невинные головы подопечных потоки желчи и брани. Пока он натягивал кого-то на левом фланге, сержант Митюшкин, стоящий во главе строя, вдруг почувствовал, что по его штанине что-то усердно карабкается. Скосив правый глаз он замер в предчувствии трендеца. По штанине карабкался Шухер. Как назло, Синюхин обратил свой взор в их сторону, и Митюшкину ничего не оставалось делать, как, по примеру ефрейтора Васякина, перехватить Шухера поудобнее и спрятать за спину. Локтем другой руки он толкнул стоящего рядом Веточкина и показал глазами назад. Ответный взгляд был полон скорби. По мере приближения Синюхина, шея сержанта постепенно втягивалась в плечи, а в животе заурчало. Когда до разоблачения остался лишь шаг, Митюшкин повернул котенка мордочкой к своей спине, прижал к ней и отпустил руку. Шухер был мал, но не был дураком, вцепился в плотную ткань зелёнки всеми четырьмя, молча зависнув над землей на расстоянии метра. Синюхина он уже учуял, прижал уши, сгруппировался и приготовился к худшему. Веточкин мысленно мамой поклялся бросить курить, если их пронесет, скосил глазами назад, дождавшись, когда прапор окажется к нему спиной, и обомлел. Шухер распластался за спиной Митюшкина и, кажется, даже не дышал, обвисая на слабеющих лапках. Настоящий боевой кот! Только здоровым духом авантюризма мог бы объяснить Веточкин свой дальнейший поступок, потому что в следующую секунду он сцапал котенка правой, за спиной же переложил в левую и передал в руки стоящему рядом Серёге Мелешко, а тот отправил его дальше. Шухер понял, в его интересах не отсвечивать и молча изображать эстафетную палочку. Так он оказался вновь в конце строя, в руках все того же ефрейтора Васякина, который по большому счету еще от вчерашнего стресса не отошел. Синюхин по лицам солдатиков прочел, что в наличии какой-то непорядок, но в чем он заключался, въехать никак не мог, потому развернулся и двинул обратным ходом. Никто из действующих лиц не мог видеть, как из окон штаба за сим представлением с нескрываемым интересом наблюдает их бог и царь, полковник Чекрыжов. Он от всей души болел за ребят и злосчастного котенка, на которого алконавт Синюхин, давно сидевший у него в печёнках, явно точил зуб. В какой-то момент до Чекрыжова дошло, что этих партизан нужно спасать, и он тут же поспешил из кабинета. А Синюхин шествовал вдоль строя, задом чуял подвох и не мог врубиться, что же не так. Слишком честные физии были у его подопечных. Бедный Васякин понял, что вот он, тот самый, подкравшийся незаметно, в виде мелкого и пушистого, но не песца. Положение крайнего не позволяло передать котенка дальше, обратно — бессмысленно, а выбросить — свои же одарят фунтом презрения. Краем глаза он заметил движение слева, тут же почувствовал, что Шухер выскальзывает из его руки, дернулся вслед, да так и застыл с некрасиво разинутым ртом. Было от чего! Котёнок с довольной морделью спокойно разлегся на внушительной ладони полковника Чекрыжова, огромного, с виду напоминающего бобра-переростка, и презрительно пофыркивал в сторону стремительно приближающегося Синюхина. У Васякина онемело левое яичко в ожидании предстоящей казни. Он даже зажмурился и мысленно попрощался с мамой, папой и одноклассницей Катькой, которая на его проводах спьяну расчувствовалась и дала ему, ни разу не нюхавшему женских прелестей. Пусть он тогда от волнения и выстрелил раньше времени, не донеся орудие до заветной цели, но Катька все равно заверила, что ей было в кайф, чем немало порадовала и, вместе с тем, подняла его самооценку, рухнувшую в цоколь. Катькин уверенный четвертый размер еще качался перед его внутренним взором, а над ухом уже гремело синюхинское: — Та-а-а-а-к… И что у нас тут за зоопарк нарисовался?! Я же еще вчера распорядился вышвырнуть эту пакость за ворота части! Васякин, у тебя что, линия жизни по локоть? Или скидки у стоматолога? Удивляюсь, как ты, такой борзый, до армии дожил? Ну, ничего. Мы эту оплошность быстренько исправим. Если бы взглядом можно было прожечь, то на месте Васякина уже высилась бы кучка пепла с оплавленной кокардой посредине, а в ладони Чекрыжова, на месте Шухера, и следа бы не осталось. Но лазерной пушки ни в одном глазу Синюхина ни разу не наблюдалось, потому виновники оставались скорее живы, чем мертвы, хотя остывшие конечности ефрейтора наверняка свидетельствовали об обратном. — Это мой кот, — невозмутимо сообщил Чекрыжов, вызвав тем самым вздох облегчения у всех участников спасательной операции и зубовный скрежет у прапора, уже приготовившегося продолжить обличительную речь, но вынужденного проглотить ее, не донеся до благодарной публики. Умом он понимал, что его нае… кололи, но доказать ничего не мог. Так Шухер и прижился в части, став котом полка и своеобразным символом торжества справедливости. Прапор злился — не мог простить смешков, то и дело летящих ему вслед, и каждый раз сплевывал, завидев кота поблизости от себя. Шухер платил той же монетой: бесконечно мозолил ему глаза, метил дверь в квартиру и приносил к нему на коврик дохлых мышек, с удовольствием вслушиваясь в рёв пышнотелой самки, обнаружившей очередной презент. Синюхин жену откровенно боялся, уматывал из дому подобру-поздорову, отсиживаясь в своей каптёрке, куда та, к его счастью, никогда нос не совала, заливал испуг добрячей порцией алкоголя и жаловался в пустоту на свою незавидную долю.***
В гарнизоне почти неделю вовсю зверствовала комиссия из Москвы, возглавляемая круглолицым и круглотелым генералом Кузьминым. Ну, как зверствовала? Шел заход на второй ящик коньяка, который на завтрак, обед и ужин не забывал исправно поставлять генералу полковник Чекрыжов, вот уже третий год командующий этой частью, по сути, закрытым военным городком. И не то, чтобы недостатков в работе было много, но при большом желании придраться всегда найдется, к чему. Вот Чекрыжов и старался, отбивал это желание, как мог. Нужно сказать, довольно успешно, потому что генерал до последнего дня оставался в добром расположении духа, а его свита расслабленно улыбалась и сияла красными мордами, лениво наблюдая из окна за муштрой новобранцев на идеально чистом плацу. К обоюдному удовольствию и проверяющей, и принимающей стороны итоговое подписание бумаг увенчалось финальным банкетом в офицерской столовой, куда были допущены даже две представительницы слабого пола: незамужняя связистка Лидочка — главное украшение стола, и повариха, Клавдия Петровна — автор шедевральных блюд, коими хозяева усердно потчевали столичных гостей. Жён офицеры не пригласили, предпочитая отдыхать вне поля зрения их недремлющих очей. Солдатики расслабились. Им всю предыдущую неделю пришлось даже ночью по нужде строевым шагом маршировать, так что теперь некоторые даже слегка обнаглели. Нет, они не стремились попасться на глаза кому-либо из офицерского состава, дружной гурьбой ушли в отдельно стоящие душевые, от греха подальше, где и устроили засаду на отставшего от коллектива Васякина. Какой хер понес в душевые прапорщика Синюхина, самому Господу неведомо. Но ведро с водой, уготованное Васякину, опустилось аккурат на его замечательно лысую голову в форменной фуражке и прочно угнездилось на обретенном месте. Из-под ведра донеслось поначалу нечто, не поддающееся расшифровке, потом громкое: «Какого уя?!», а потом, вместе с отшвырнутым в бешенстве цинковым недоразумением, понеслось вдоль по-питерской да с такими перегибосами, что шествующий мимо душевых генерал с большой свитой (загорелось же им воздухом подышать!) заслушался и обзавидовался богатству и изобилию речевых оборотов Синюхина. Генерал, заинтересованный и заинтригованный столь ярким проявлением чувств, резко изменил маршрут, решив, что душевые, хоть и вдогонку, но следует изучить на предмет непорядка. Непорядок действительно наличествовал в первую очередь в виде матерящегося от души прапорщика. А Синюхин жёг! — Да раскудрить твою бога душу мать! Какой пидарас это сделал?! По ком сегодня плац рыдает?! Кому,.ля, помидоры на ухо натянуть! Погодите! Я вам устрою содом и геморру! Вы у меня фиялками срать будете!.. Почувствовав легкое дуновение сквозняка по мокрому загривку, он развернулся в надежде уличить смельчаков, заходящих в его тылы, зычно рявкая: — А-а-а-а, сука! Это ты?.. — и картинно завис, слепо пародируя небезызвестного городничего в немой сцене «Ревизора». — Да, это я, — флегматично пояснил генерал, зачем-то пнул носком ботинка по цинковому боку ведра и вежливо поинтересовался: — Развлекаетесь, парни? Парни утратили дар речи еще в момент фееричного явления Синюхина, а при появлении генерала так вообще выпали в астрал. Скорее всеобщий любимчик, Шухер (который не пропускал ни одного подобного мероприятия, и в данный момент вольготно раскинул свое хозяйство по подоконнику), мог явить миру чудо и заговорить русским языком. Но Шухер увлекся наиважнейшим в мире делом — яйца лизал. А совмещать сие занятие и общение со старшим по званию, пусть и генералом, ему было откровенно лень, потому молчал, изредка бросая презрительные взгляды в сторону похожего на мокрую курицу прапора. Перепуганные же солдатики просто трясли головами, как китайские болванчики. Только одни кивали утвердительно, а вторые, видимо, поймав момент прояснения сознания, отрицательно. — А может помоетесь? — ласково предложил генерал. — Душевые все-таки. Вон ваш прапорщик уже и пример подал, — он бросил быстрый взгляд в сторону обтекающего, красного, как рак, Синюхина. Копейкин, солдат-срочник первого года службы, не долго думая, как был в полном обмундировании, шагнул послушно к ближайшей душевой кабинке и выкрутил краны на всю. Вслед за ним в соседнюю кабинку пристроился еще один идиот. Остальные, видимо, утеряв всякую связь с серым веществом, тоже не заставили себя долго уговаривать, и через пару минут во всех кабинках радостно шумела вода, поливая взвод сержанта Митюшкина. Сам Митюшкин энергично тер себя за ушами и отфыркивался, бросая короткие взгляды то на Синюхина, то на генерала, мол, вот как мы Родину любим. — Чистота — залог здоровья! — напоследок философски изрек генерал и скоренько убрался восвояси, пытаясь справиться с подступающим хохотом. Свиту уже в открытую шатало, но ему-то нужно было держать марку. Полкан молча, пользуясь лишь выразительной мимикой морды лица, пригрозил взводу дебилов и Синюхину кулаком, чиркнул ногтем большого пальца себе по горлу, видимо, показывая, насколько ему понравилось увиденное, и с тихим шипением рванул вслед генералу. Тот стоял на крыльце, в окружении членов комиссии, и просто по-конски ржал: — Ой, уморили солдатики твои…***
Что рассказывал Синюхину Чекрыжов после отъезда высокой комиссии — история умалчивает, только после вливания уже не единожды провинившийся прапорщик понуро поплелся в свою каптёрку и надолго заперся в ней. Спустя пару часов его вынесло на плац и, наконец, прорвало, на радость праздных зрителей да вовремя подоспевшего Шухера. Шатавшийся, аки тополь на юру, прапор был устряпан в хламидомонаду и сыпал такой не табулированной речью, что деревья к земле гнуло. Со слов Синюхина, выплеснутых на повышенных децибелах на всю военную часть с прилегающими к ней территориями, следовало, что накидался он неразбавленной спиртягой исключительно от боли душевной и вертел он на своём органе против часовой стрелки всех нехороших сослуживцев вместе взятых и свою дражайшую половину имел в том же виде, но на порядок активнее. Если упустить все идиомы и изощренные выражения, что лились непрерывным потоком, то Синюхин указывал младшему служащему составу, а в их лице и всему человечеству, на различные грехи, совершенные ими в свете их неразумности и необразованности. До старшего офицерского состава Синюхин добраться не успел, потому что прибыл Чекрыжов, срочно поднятый по тревоге радостными солдатиками. Чекрыжов поначалу пытался воззвать к его разуму, затуманенному чистейшим этиловым спиртом, и мягко попенять, мол, не место, и не время, но тоже огрёб неслабую порцию матов, в связи с тем, что опять-таки не понял тонкой душевной организации своего подчиненного. Полковник, узнав о себе такие подробности, взбеленился, ухватил прапора подмышки и в два счета отбуксировал к тому домой, предварительно наказав синюхинской половине вести себя прилично, мужа с бодуна не обижать и доложиться, как только Синюхин окажется в состоянии уверенного стояния. Через неделю прапор с супругой покинули часть, отправившись на заслуженный отдых, с последующим выходом на пенсию. Во всяком случае, Шухер их больше не видел. Больше ничто не мешало ему наслаждаться любовью публики, усиленным питанием и голубоглазой блондинкой персидского происхождения, которая с недавних пор поселилась в доме Чекрыжова и оказывала Шухеру знаки внимания, вылизываясь на залитом солнцем подоконнике. Жизнь хороша!..