Холм

Ты приходила в солнечные дни. В часы летних и весенних рассветов, в жаркий, душный полдень, жгущий голову сквозь мою соломенную шляпу. Ты здоровалась - я замирал. Сердце, холодное с ночи, с нашего расставания, таяло – я просыпался вместе с тобой. Дрогнуть было нельзя: мне не пристало терять стойкость. Я позволял себе один-единственный восхищённый вздох. Ты улыбалась в ответ; целовала луговую траву, порхала вслед за пёстрыми птичьими стаями, смеялась, ныряя в высокие заросли лещины. Ты не замечала, что радость твоя для меня была высшей из наград. Стоило солнцу зависнуть в зените – ты бродила меж луговых трав, ступая горячими босыми ногами по столь же горячим валунам. Знаю точно: живыми, тёплыми они становились только благодаря тебе – солнце не грело столь трепетно. Я же не поспевал за тобой; с годами стал слишком неповоротлив и совершенно окаменел – одинокие зимы точили безжалостно. Ты прибегала и вечером, тихим лесным вечером – лёгкая, как и он, розовая от спешки. Как бы ни была близка ночь, как бы ни обжигала роса ладони, ты всегда дожидалась последнего робкого луча, мига, когда он, рыжий, живой, как и ты, нырял за дальнюю лесную гряду. Он, должно быть, и звал тебя за собой. Ты поднималась, прощалась, каждый раз оглядываясь к вершине холма – пустой и лысой, и убегала с грустной полуулыбкой. Я не мог, да и не посмел бы провожать тебя: наши встречи были твоей маленькой, но важной тайной. Я ждал тебя, и вскоре не мог скрыть это даже для себя самого. Ночью, а в особенности ночью зимней, я погибал окончательно, и сон не шёл – я думал о тебе, даже когда снег не таял на веках и лбу, даже когда сердце снова сковывал лёд. Надеялся, трепетно, как ребёнок, надеялся, что со следующей весной ты разбудишь меня. И ты возвращалась. Возвращалась и шептала, что теперь проведёшь всё лето вместе со мной. Я не мог бы вспомнить, когда ты рассказала мне свой первый секрет. Но точно знаю тот страх, что сковал меня, когда ты заговорила. Ох, как же я надеялся, что ты окажешься столь же молчаливой, как лес, как озеро или овраг, в который я, отдыхая, любил свешивать ноги! Ты же была иной. В тебе было нечто неугомонное, громогласное, звенящее – ты впитала дух гудящей деревни, что лежала за дальним бором. Но тот шум был мне неприятен; он был чужд, оглушал и слепил – я не переносил его. И я захотел избавиться от тебя; мне стоило только вдохнуть глубже... Твой голос остановил меня – заставил вслушаться всем сердцем, давно поросшим мхом, застыть снова, дабы не потревожить тебя. И ты стала приходить чаще. Говорить в голос, петь чудные деревенские песни, кружиться предо мной в столь же чудных человеческих танцах. Я тревожно гудел, пытаясь рассмеяться вместе с тобой. Должно быть, шли годы. Я не привык замечать их. Поначалу я не видел перемен в тебе – хотел, чтобы и ты, сияющая и радостная, оставалась неизменной, вечной. Я вновь боялся перемен. Маленькую, хрупкую девочку в хлопковом платье, с копной непослушных рыжих волос, с горящими глазами, я не увидел, стоило заснуть только на пару зим... Помнится, я перепугался, сломал лощину под склоном в поисках тебя, но тут же обомлел – ты поднималась из леса, держа в руке охапку жёлтых цветов, и ветер, что рвал у тебя букет из рук, заставлял тебя смеяться твоим, неповторимым смехом. Теперь ты танцевала реже – смешно крутилась своим новым, тонким, как молоденькое деревце, станом, и юбки порхали вокруг тебя, заставляя смущённо приседать и вновь, как в детстве, падать в траву. Я принимал тебя и млел. Застывал, зная, что не должен пошевелиться. Ты приносила книги и читала вслух, с распевом и хохотом, я ловил каждое твоё слово, каждый шелест страницы – весь холм затихал перед тобой. И я мечтал прочесть историю для тебя. Вот только голос мой, дребезжащий и раскатистый, ты не должна была слышать, а соловей, которого я просил петь для тебя вечерами, не знал человеческих слов. Я узнал твоё имя и ночью повторял его многократно. От тебя я узнал о любви. Ты шептала мне о ней с трепетом, недоступно живым, горячим трепетом, и я понимал, что тоже способен на чувство – с благодарностью тебе кивали полевые травы, укрывало от майских гроз дерево на склоне. Ты рассказывала о людях, что оставались там, внизу, и я удивлялся, как многих любила ты – семью, учителя с лощёной указкой, твою подругу, робеющую перед лесом, юношу, что убирал в булочной лавке. Я же знал только тебя, был скуп на привязанности, врастал в землю с головой... Так почему же ты шла ко мне, мне рассказывала о своём счастье, о горе? Я старался утешить тебя, вот только не мог даже притронуться к твоей солнечной голове, пригладить сбившиеся пряди. Меня не смогли разрушить столетия, но с тобой я становился беспомощен – полевая трава не могла приласкать тебя так же, как тёплые человеческие руки. Так зачем ко мне? Ко мне... В тот день ты сияла по-новому. Босая, в платье – кусочке неба. С рыжими, взвеваемыми ветром волосами, румяная от июньского пекла и от странного чувства, которым ты дышала. Как при каком-то таинстве ты долго сидела молча, пряча смущение, а после дрожащей рукой пригладила траву, возложила на мою грудь тугой, ещё не завядший венок, точно такой, что красовался на твоей огненной голове. И я отчего-то наполнился схожим смущением, растерялся, не зная, как принять подарок, неловко зацепил его за ближайшую ветку. Ты же привстала и оглянулась. Присмотрелась, слушаю ли я. Я слушал, затаившись и не смея качнуть траву. Я уже знал, чувствовал, какие слова произнесёшь ты, но не мог поверить в них – я должен был их услышать. А ты призналась мне в любви. Призналась, и ветер, что так часто шалил, вздымая твоё платье и спутанные волосы, разнёс твой голос колокольным звоном. Ты повторила, почти неслышно, но всё ещё не теряя улыбки. Повторила. Убрала сбившуюся на лицо прядь и произнесла с растерянностью, слепо взирая на колышущийся на ветру венок. Повторила и примолкла, ожидая моего ответа. Смотреть на твоё побледневшее, растроганное лицо было нестерпимо – я подался к тебе навстречу. То было счастье, что я не мог удержать, и чувство, что ты сумела поселить во мне. И оно же обернулось страшным, отвратительным грохотом, прорвавшимся из земли, сотрясшим холм и заставившим тебя пошатнуться. Хватаясь за своё платье, ты осела на траве, а я, пытаясь извиниться за содеянное, продолжал греметь, не замечая, как почти что у твоих ног, над самым моим сердцем разверзлась земля, как взметнулись с испуганным криком птицы с моих плеч. Я желал подняться и в этом уродливом рывке тянулся, пытаясь разогнуть спину. К тебе. Ты испуганно закрыла лицо ладонями. Отшатнулась и, поскальзываясь, бросилась в сторону леса, теряя венок, пачкая ноги и платье в пыли. Я звал тебя – сквозь вечер, сквозь ночь и на следующее утро. Я звал тебя и день спустя, осыпаясь и вновь превращаясь в мёртвый камень. Напрасно – ко мне, на холм, ты так и не вернулась. Страх, твой страх был для меня в новость – много лет назад я поклялся защитить тебя от него. Я жалел о том, что попытался поблагодарить тебя. Я, каменный истукан, я, горб посреди бескрайнего леса... Я долго старался уверовать в то, что там, внизу, ты снова счастлива и весела, что нашла утешение в кругу семьи, в разговорах с подругой, с юношей-булочником, что так часто рассказывал тебе весёлые небылицы. Я мыслил всё реже и всё больше засыпал на долгие, холодные осенние дни. Но мог проснуться от одного только тёплого прикосновения, в надежде, что это поднимаешься ты. Тебя не было. К зиме то дерево, под которым ты так любила дремать в полдень, срубили на растопку; я не заметил и этого, думал, думал, думал о тебе, зная, что обращусь иначе в огромную ледяную глыбу. Вечному камню не нужен был твой образ – и вот я позабыл слова. Передо мной было только солнце. И тёплый ветер, развевающий твои рыжие, неприбранные в косу волосы. Я пожелал одного, прежде чем забыться навсегда. Лёд надо мной треснул от силы этой последней мысли. Вновь, в неизвестном мне человеческом исступлении я клялся тебе в любви – просил у ветра и у твоего бога возможность увидеть тебя. Взамен я был готов отдать свою вечную жизнь, свою горную мощь. Я знал, что ты не услышишь меня, но скрипел и выл, задыхался, опадал всё больше и больше под снежной шапкой. Когда я погиб, последним, что я помнил, было твоё имя. Это имя звенело над лесом всю долгую, зимнюю ночь. Я помню, ты приходила в солнечные дни. В жаркий, душный полдень, сушащий грудь, ты будила меня ото сна, касаясь век своими тёплыми, по-настоящему тёплыми руками. Но вспомнить точно, когда я полюбил эти руки, я не мог – наверное, я любил их вечно. Я проснулся на закате. В прикосновение я не мог поверить. В то, что ты была близко – тоже. С волнением, испуганной дрожью ты притрагивалась к моему лбу горячими пальцами, шептала что-то радостное. Лёд треснул, расковал меня вмиг, и я встрепенулся, ткнулся лицом в твою тёплую руку, замер, зная, что тотчас спугну тебя снова. - Ты живой... Придерживая подол платья, ты сидела подле меня, взволнованно касалась своей груди и вновь сияла – сияла сквозь набежавшие слёзы. Как ты оказалась здесь? Как узнала меня? Мгновение – и ты обняла, прижала к собственному, вечно пылающему сердцу. Я невольно назвал твоё имя. Оно сорвалось с губ грубо и неумело, но ты только рассмеялась, пряча на моём плече своё розовое от смущения лицо. Обнял тебя в ответ, пригладил твои рыжие, мягкие волосы. Ты вздрогнула – мои руки, тёплые, как и твои, должно быть, всё же были тяжелей. Весенний вечер уже таял над лесом. Мы сидели до последнего луча – жалкий час. Но знакомы мы были целую вечность. Я пообещал, что сегодня непременно провожу тебя до дома.