Солнце, сидящее по соседству

vistlip — rem sleep

      … и чтобы не говорили о безвозмездности любви и её безотчётности, мы влюбляемся во что-то конкретное. Во что-то особенное, будь то лучезарная улыбка, черти в глазах или же голос. Это может быть что угодно, но не нужно ходить далеко, когда можно остановиться на последнем. Конечно же, лишь в моём случае. Но и не до других любых случаев становилось тогда, когда тонкие пальцы покорившего меня человека обхватывали металлическую гладкость микрофонной стойки. И уже этого действа становилось предостаточно, чтобы зародить предвкушение, от которого кончики пальцев заметно подрагивали, будто бы могли — хотели осязать ещё не случившееся чудо.       А он сам, тем временем, лишь в трепетном порыве нахлынувшего смущения прикрывал глаза, прятал их за чёрной завесой ресниц и приближался, нет — перетекал чуть ближе вперёд, едва не касаясь пухлыми губами микрофона, и начинал петь. Доли секунд, считанные мгновения до того момента, когда его слова, его голос должен раствориться в моём. Но я, конечно же, забываю вступить, чем огорчаю всех присутствующих на репетиции. Хотя для простого огорчения эмоции у собравшихся слишком сильны, но это и неважно в момент, когда он смотрит, вот так, растеряно. Можно закрыть глаза и отключить восприятие внешнего мира, оставшись в нашем — хрупком и неустойчивом — живущем до момента, когда всё тот же голос, ломающийся в смущении, обронит краткое: "Прости".       И даже странно понимать, что все, включая самого Уми, видят ошибки в бэк-вокале, не замечая очевидного. И пока я стою под градом осыпающихся осколков нашего мирка, что начинает падать на меня, стоит только кивнуть в ответ, принимая нелепые и ненужные извинения, остальные уже спешно собираются домой, бросая глупую затею поздней репетиции. Кто-то говорит о надобности отдельного времени для пробы вокала и одобрительные возгласы топят собой конец фразы.       А я всё ещё стою на месте, не вслушиваюсь в отдаляющийся гомон и уж тем более не вникаю в слова лидера, что спешно договаривается о новой встрече. И даже не нужно быть экстрасенсом чтобы знать, как он, чуть сгорбившийся и опустивший голову, вновь встряхнет тёмной копной, сбрасывая с глаз мешающие рвано выстриженные прядки. Чтобы знать каждое движение Уми достаточно лишь знать его самого чуть меньше вечности.       — Ну и что мне с тобой делать? — говорит чуть насмешливо, вырывая из неги задумчивости приближающимися шагами.       — Не знаю, — и я действительно не знаю совершенно ничего, в том числе себя, прячущегося на людях за масками приевшегося высокомерия. И я не знаю уже — маска ли это или же действительно часть меня, такая нежеланная, но такая родная.       — Иди сюда, — садится на ближайший из стульев и легонько отпинывает ко мне второй, приглашая. И в том чтобы сесть напротив лидера, не отводя взгляда от глубоких кофейных озёр, нет ничего настораживающего. Наоборот, именно это спокойствие и пугает, но выбираться из него некуда и попросту незачем. — Давай повторим эту песню. Ещё раз.       — Давай, — безразлично пожимая плечами я немного храбрюсь, ведь одно дело оставаться наедине с человеком, к которому не чувствуешь ничего, и совсем другое быть единственным слушателем голоса, от которого сердце готово разорваться на части.       Крайне глупо, вот так, любить не самого человека, а лишь его часть — малую и неповторимую особенность. И хочется выть от тоски, потеряв себя на первой стадии любви, но не шагнув дальше, понимая, что Уми — замечательный человек. Его можно любить как друга, им можно восхищаться как учителем, а можно уважать, как прекрасного лидера и умелого гитариста. Но всё это — не любовь вовсе. Не присутствие этого человека заставляет меня смущаться, а льющаяся песнь, что ласкает слух и тревожит сердце.       И я вновь забываю вступить. А Уми смотрит на меня без укора и намёка на разочарование даже. Пронзительно. В его глазах теплится поистине светлая грусть и, я боюсь ошибиться, понимание. Он будто бы действительно понимает о чём я молчу. А сердце пропускает очередной удар, когда он обращается ко мне в самом серьёзном своем тоне.       — Не смотри на меня так и не смей замолкать. Никогда. Я ведь тоже. Хочу. Слышать.       Если бы не чёткая уверенность в том, что дело всего лишь в восприятии, это было бы похоже на признание во взаимности.       И всё же утопать в нелепой неправильности этой влюблённости становилось проще, так. Если не одному. Если вдвоём.